Владимиров М.: Анна Ахматова в Финляндии
Анна Ахматова в Финляндии
Анна Ахматова — и туберкулез. Как-то никогда не сочетались у меня эти два понятия. Ну да, конечно. Мария Башкирцева, несчастный Надсон и даже Чехов. Что там — до открытия антибиотиков даже члены императорской фамилии умирали от туберкулеза. Родной брат Николая II, великий князь Георгий Александрович, Жорж, как называли его родные, скончался от чахотки в крымском Аббас-Тумане 28 лет от роду. Но железная Анна? И тем не менее туберкулез в семействе Горенко был болезнью наследственной и почти роковой. От туберкулеза умерли три сестры Ахматовой — Инна, Ирина и Ия. Подозревали туберкулез у Андрея и Ани. Ведь это пытаясь спасти детей, Инна Эразмовна привозит их в Крым. И Аня поправилась тогда. Она всегда умела переупрямливать рок. Но болезнь вернулась с началом мировой войны. И вот в регистрационной книге туберкулезного санатория в финском городе Хювинкяя появляется запись за 1915 год. С 15 по 30 октября здесь проходила лечение госпожа Gumilowa.
Впрочем, городские права Хювинкяя получила лишь в 1960 году. Во времена молодости Ахматовой это было живописное курортное местечко, привлекавшее легочных больных — в том числе и из Санкт-Петербурга.
Хювинкяя расположена на трассе старинной дороги, которая вела из Гельсингфорса на север страны, приблизительно на полпути от столицы к Хямеенлинне или Тавастехусу — второму по времени постройки замку Финляндии, основанному еще Ярлом Биргером в 1249 году. В XVI веке здесь возник придорожный трактир, в котором путешественники могли перекусить, а то и переночевать. Местечко назвалось тогда Хювенкяякюля, то есть Добрая или Хорошая деревня.
В середине XIX столетия Российская империя переживает настоящий бум железнодорожного строительства. Не осталась в стороне и Финляндия. Железнодорожные линии связали Гельсингфорс с Петербургом, Або, Гангутом и Олеаборгом. Волею судеб Хювинкяя оказалась в самом центре этого строительства и превратилась в узловую железнодорожную станцию. Вслед за железной дорогой шла индустриализация. В Хювинкяя была построена шерстобитная фабрика. Но была и еще одна особенность у этих мест.
Настоящих, высоких гор в Финляндии нет. Но во многих местах на поверхность выходят коренные, магматические породы, в первую очередь — граниты. В нескольких местах такие выходы гранитов образуют невысокие горные гряды, в формировании которых к тому же принимал участие и ледник, принесенные им осадочные материалы оседали в районе гранитных гряд. В результате формировались зоны особенно живописного рельефа. Одна из таких зон и сложилась в районе Хювинкяя. Перепады высот, крутые склоны, поросшие хвойным лесом, нагромождение принесенных ледником камней. Финская Швейцария, да и только! Кстати, именно так (по-фински — “Свейтси”) называлась издавна одна из самых живописных усадеб, располагавшихся близ Хювинкяя. Сейчас на месте этой усадьбы — по-финляндски неброский, умело вписанный в окружающий “горный” ландшафт спа-отель, раскинувшийся на краю пригородного лесопарка. Сосновые леса, пропахнувшие ароматом хвои, пронизанные губительными для бактерий летучими веществами-фитонцидами — идеальное место для излечения легочных больных.
Болезнь настигла Ахматову вместе с мировой войной. В начале 1915-го у нее был зафиксирован активный туберкулезный очаг в легких. Ахматовой запретили видеться с сыном — Левушку увезли под Бежецк, в Слепнёво, где у Гумилевых было имение. Впрочем, нездоровой Ахматова чувствовала себя давно:
И жар по вечерам, и утром вялость,
И губ потрескавшихся вкус кровавый.
Так вот она — последняя усталость,
Так вот оно — преддверье царства славы.
Гляжу весь день из круглого окошка:
Белеет потеплевшая ограда,
И лебедою заросла дорожка,
А мне б идти по ней — такая радость.
Чтобы песок хрустел и лапы елок —
И черные и влажные — шуршали,
Чтоб месяца бесформенный осколок
Опять увидеть в голубом канале.
Декабрь 1913
* * *
На Казанском или на Волковом
Время землю пришло покупать.
Ах! под небом северным шелковым
Так легко, так прохладно спать.
Новый мост еще не достроят,
Не вернется еще зима,
Как руки мои покроет
Парчовая бахрома.
Ничьего не вспугну веселья,
Никого к себе не зову.
Мне одной справлять новоселье
В свежевыкопанном рву.
8 июля 1914
Слепнёво
Семейная жизнь не складывалась. Отношения с Гумилевым оставляли желать лучшего. Фактически они жили порознь. Правда, с началом войны и уходом Гумилева на фронт Ахматова клянется, что уж теперь-то они будут вместе навсегда:
Будем вместе, милый, вместе,
Знают все, что мы родные,
А лукавые насмешки,
Как бубенчик отдаленный,
И обидеть нас не могут,
И не могут огорчить.
— не помним,
Но сверкала эта церковь
Тем неистовым сияньем,
Что лишь ангелы умеют
В белых крыльях приносить.
А теперь пора такая,
Страшный год и страшный город.
Как же можно разлучиться
Мне с тобой, тебе со мной?
Но клятву свою нарушает очень скоро. Еще в 1913 году она знакомится с Николаем Владимировичем Недоброво. Поэт-неоклассик, не очень сильный, но заметный в литературной жизни Петербурга благодаря близкому знакомству с Вячеславом Ивановым, его помощник по Обществу ревнителей художественного слова. Соучредитель и товарищ председателя Общества поэтов, человек тонкого вкуса, эстет, сноб, активный участник литературно-поэтических сражений, Недоброво сделал многое для формирования Ахматовой как поэта, для становления ее эстетических воззрений. Именно Недоброво написал первую посвященную Ахматовой критическую статью. Сама Ахматова говорила, что как поэт она на три четверти создана Недоброво. Точнее будет сказать, что именно под воздействием Недоброво сформировался стиль поэтического общения Ахматовой, включивший отмечаемое многими позерство и снобизм, желание преподать и преподнести себя в качестве “этакой штучки” в молодости и в качестве “великого поэта земли русской” в зрелые годы. Недоброво называли “перламутровым мальчиком”. У них возник роман. Они встречались, гуляли по городу, катались в Павловске на лыжах. И вот на фоне этого полулитературного романа у Ахматовой развивается туберкулезный процесс с болезненным кашлем, характерными вечерними повышениями температуры и страхом скорого и неизбежного конца. Один из лучших фтизиатров Петербурга, доктор Ланге, говорит, что затронута верхушка правого легкого. Ахматовой запрещают видеться с сыном.
Буду тихо на погосте
Под доской дубовой спать,
Будешь, милый, к маме в гости
В воскресенье прибегать —
Через речку и по горке,
Так что взрослым не догнать,
Издалека, мальчик зоркий,
Будешь крест мой узнавать.
Знаю, милый, можешь мало
Обо мне припоминать:
Не бранила, не ласкала,
Не водила причащать.
конце концов. С одной стороны, она пишет:
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, —
Пусть в жуткой тишине сливаются уста,
И сердце рвется от любви на части.
И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.
Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие — поражены тоскою.
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.
Что предполагает отказ от близости. По крайней мере — на каком-то этапе. С другой стороны, недаром же обвиняет Любовь Александровна, жена Недоброво, Ахматову в том, что та заразила ее мужа туберкулезом. Это предполагает достаточно тесный контакт.
И без того непростые отношения осложнились еще больше, когда в Вербную субботу, перед Пасхой 1915 года Недоброво в своем царскосельском доме на Бульварной, 54 знакомит Ахматову с близким приятелем — поэтом и художником-мозаичистом Борисом фон Анрепом. Поэтом Анреп был слабым, но зато был высок, красив и не очень умен. От таких мужчин женщины теряют голову. Не избежала этого и Ахматова. На этот раз она влюбилась всерьез. Правда, вскоре Анреп, как и Гумилев, отбывает на фронт.
Осенью здоровье Ахматовой ухудшается, и ей предлагают подлечиться в Финляндии. Так в ее жизни возникает Хювинкяя:
Как невеста, получаю
Каждый вечер по письму,
Поздно ночью отвечаю
Другу моему:
“Я гощу у смерти белой
По дороге в тьму.
И стоит звезда большая
Между двух стволов,
Так спокойно обещая
Исполненье снов.
“Мой друг” — не муж и не Анреп. Письмами Ахматова обменивалась с Николаем Недоброво. Гумилев, правда, очень заботился о здоровье жены и дважды навещал ее в санатории.
— Маню Кузьмину-Караваеву, в которую Николай Степанович был немного влюблен и за которой на глазах у всей семьи ухаживал в Слепнёве уже после свадьбы с Ахматовой. На этот раз финские сосны не помогли, больную переправили на юг, и она умерла в далеком итальянском Сан-Ремо.
Неизвестно, как лечили Ахматову, но санатории она возненавидела на всю жизнь. По ее словам, в Хювинкяя она почти перестала есть и спать и в конце концов сбежала в Петербург. С тех пор, если ей предлагали подлечиться, она неизменно отвечала, что в санаториях ей всегда становится хуже. Все же ехала и потом ругалась, снова отказывалась. Будто предчувствовала, что в санатории, в Домодедове, и умрет 5 марта 1966 года. Но на этот раз крепкий организм взял свое. От туберкулеза Ахматова вылечилась. В самый разгар послереволюционного голода Ланге с удивлением отмечал, что все очаги в легких у нее зарубцевались. Зато умер в 1919 году в Ялте заразившийся от Ахматовой Недоброво. У него болезнь перешла в тяжелую почечную форму, от которой не помогла излечиться даже благословенная атмосфера Тавриды. А потом скончалась от туберкулеза в итальянском Сан-Ремо и его справедливо предъявлявшая Ахматовой претензии супруга.
От санатория ахматовских времен в Хювинкяя сохранились два здания. Во-первых, старый корпус, так называемая Villa Alba, еще в 1896 возведенный по проекту Карла Хорда аф Сегерстада (1873–1931) в содружестве с Магнусом Шерфбеком (1860–1933), родным братом прославившей Хювинкяя художницы-феминистки Хелены Шерфбек (1862–1946), одной из ярчайших представительниц финского Серебряного века. Это деревянное здание, построенное по образцу загородной виллы или богатой дачи. Вероятно, впрочем, что Ахматова лечилась в другом корпусе, незадолго до ее приезда возведенном по проекту одного из лидеров финского национального романтизма — Ларса Сонка (1870–1956). Это немного похожее на крепость монументальное, сложенное из кирпича здание, несколько искаженное поздними пристройками. На фасаде — установленная в память о пребывании Ахматовой мемориальная доска.
После появления антибиотиков туберкулез потерял свою актуальность в качестве болезни номер один, и санаторий был перепрофилирован, так что не витают уже зловещие бациллы среди сосен городского парка. Теперь главная достопримечательность Хювинкяя — это построенная по-соседству необычная, пирамидальной формы, церковь из стекла и бетона.
После большевистского переворота Финляндия добивается долгожданного отделения от России. Единственным кусочком Финляндии, который остается доступным для ленинградских дачников, становится узкая полоса побережья Финского залива от Лахты до Сестрорецка. Все меняют зимняя война и война-продолжение, как предпочитают именовать финны “свою” часть Второй мировой. Толпы отдыхающих устремляются на Карельский перешеек. Он становится для советского человека почти заграницей. Во всяком случае — заграницей бывшей и недавней. Не исключением были и советские писатели, для которых в бывшем финском поселке Келломяки, нынешнем Комарово, возводится дачный городок. Неожиданно одну из дач выделяют Ахматовой. Так Финляндия вновь возникает в ее жизни. Свою дачку Ахматова называла будкой и очень любила. Правда, жить в хлипкой будке можно было только летом. Но для отдыха в другие сезоны подходил располагавшийся неподалеку писательский Дом творчества.
… Еще бы! Согласно плану генерала Мерецкова, всю Финляндию Красная армия должна была захватить в течение двух недель. А тут за три месяца едва-едва продвинулись до Выборга. В 1940-м Ахматова еще очень осторожна. Тема финской войны проявляется у нее крайне завуалированно, так что всегда можно было сказать, что речь здесь идет не о нашем наступлении на Карельском перешейке, а о немецком — там, в Европе:
Уж я ль не знала бессонницы
Все пропасти и тропы,
Но эта как топот конницы
Под вой одичалой трубы.
В недавний чей-то уют.
Все тихо. Лишь тени белые
В чужих зеркалах плывут.
И что там в тумане? — Дания,
Сама я бывала ранее,
И это переиздание
Навек забытых минут.
Конечно, это — сон. Но, наверное, является в этом сне не загадочная и почти небывалая “Нормандия”, а вполне реальная, осязаемая, знакомая “Финляндия”. И осязаемость эта уже прямой болью проявляется в написанном в Комарове стихотворении 1956 года:
И нежится в райском саду.
Здесь северно очень — и осень в подруги
Я выбрала в этом году.
Живу, как в чужом, мне приснившемся доме,
И, кажется, будто глядится Суоми
В пустые свои зеркала.
Иду между черных приземистых елок,
Там вереск на ветер похож,
Как финский зазубренный нож.
Сюда принесла я блаженную память
Последней невстречи с тобой —
Холодное, чистое, легкое пламя
Это стихотворение — прямое продолжение того, межвоенного, как некий наполовину овеществившийся сон… И вот еще напоследок, когда все уже утряслось, устаканилось. Когда перешеек вновь стал привычно-своим:
Но памятная навсегда,
И в море нежно-ледяная
На дне песок белее мела,
А воздух пьяный, как вино,
И сосен розовое тело
В закатный час обнажено.
Такой, что мне не разобрать,
Конец ли дня, конец ли мира,
Иль тайна тайн во мне опять.
Эти строфы из тех, от которых при всей видимой их простоте вздрагиваешь, которые пробирают до самых косточек. Или вот такое еще, почти политическое по звучанию:
И роскошно предавал Восток,
Юг мне воздух очень скупо мерил,
Усмехаясь из-за бойких строк.
Но стоял как на коленях клевер,
Так мой старый друг, мой верный Север
Утешал меня, как только мог.
В душной изнывала я истоме,
Вот когда железная Суоми
Молвила: “Ты все узнаешь, кроме
Радости. А ничего, живи!”
Вот и упокоилась Ахматова в Келломяки-Комарово, в песчаной земле Русской Финляндии. И земля Южной Карелии как бы сошлась с землей Карелии Тверской. С обеими Анну Андреевну связывало слишком много хорошего и грустного. Слишком много уже, чтобы можно было расстаться так просто…
Источник
Все узнаешь кроме радости
Когда мы вздумали родиться
Эта книга о попытке случайно соединившихся людей, для которых культура была в той или другой степени необходимой координатой жизни, выразить ей, культуре, за это благодарность. Или по-другому – о попытке читателей стихов передать свою признательность поэту за испытанные от чтения чувства, за пережитый душою подъем. О том, насколько удачно, полно или, напротив, нескладно, схематично это осуществилось. У меня был друг, прекрасный скрипач, он иногда звонил после концерта, я спрашивал: ну, как играли? Он отвечал: как умели, так играли. Вот об этом эта книга.
Ее название – неполная строчка из Первой элегии, открывающей цикл ахматовских «Северных элегий». В цикле шесть (седьмое стоит особняком) стихотворений. Их можно назвать историческими фрагментами большой истории – с той оговоркой, что в них биография человека, конкретно лирической героини, почти неотличимой от автора, не жертва катаклизмов социума и природы, но напротив, олицетворяет противостояние, пусть на вид и смиренное, их силам. Пружиной событий и ведущей темой стихов выглядит она, биография, большая история превращается ею в сопутствующий антураж. «Северными» они названы не только традиционно, как, скажем, у поэтов, по-пушкински сознававших Россию северной страной, но и относительно знаменитых историй «полуденных»: эллинских и римских, античных. Элегическая повествовательная манера Ахматовой стилистически их напоминает. К ним примыкает несколько стихотворений, в частности написанный ближе к концу жизни сонет, имеющий прямое отношение к предмету этой книги.
Суоми – финское название Финляндии, включая ту ее часть, которая после войны 1939 года отошла к СССР. Что поселок Комарово (прежнее название Келомякки), куда Ахматова с конца 1950-х выезжала на лето, расположен на этой земле, она никогда не забывала.
Подзаголовок Первой Северной элегии – «Предыстория»: картина Петербурга и, шире, России 1880-х годов, сквозь которые проглядывает десятилетие 1870-х. Заключительное четверостишие стихотворения – «Так вот когда мы вздумали родиться / И, безошибочно отмерив время, / Чтоб ничего не пропустить из зрелищ / Невиданных, простились с небытьем». Ахматова родилась в 1889-м, упомянутые ею зрелища – Русско-японской войны, Первой мировой, Русской революции, войны Гражданской, десятилетий большевистского террора, ГУЛага, Второй мировой. Поистине невиданные. В этой исторической перспективе она и опознавала, осознавала себя. Участницей; жертвой; уцелевшей чудом избранницей; победительницей. Той, на которую «Запад клеветал», не вымышленный, газетно-пропагандистский, а эмигрантский, толком не знавший, что с ней происходит, которому она не могла ответить. Частным лицом. Исторической фигурой.
Но независимо от масштаба судьбы и калибра личности, все родившиеся на свет причастны быту и по-домашнему отмечаются в нем. Как, к примеру, растущие дети карандашной чертой на дверной притолоке. Или справляя раз в год именины, отмечая день рождения. При жизни Ахматовой я был гостем, наверно, на четырех днях ее рождения. Есть показания, что на пяти, но убедительных доказательств присутствия на пятом привести не могу. Смутно мерещится, что в первый раз позвонил с поздравлением в самый день и она пригласила в ответ, но после этого приглашала загодя.
Об этом, как и многом другом, касающемся и характеризующем ее, написано в моей книге «Рассказы о Анне Ахматовой». Она была издана в конце 1980-х, с тех пор много раз переиздавалась. Когда я сажусь за какую-нибудь новую статью или эссе об Ахматовой, бывает, что та или другая фраза из «Рассказов» представляется мне достаточно толковой, чтобы перенести ее в новый текст как есть, не смущаясь тем, что она уже напечатана. Несколько таких коротеньких обрывков, вспомненных по теме и показавшихся мне удачными, я включил и в эту книгу.
День рождения растягивался на 23 и 24 июня. Она родилась 11-го по старому стилю, но в веке прошедшем, девятнадцатом, так что можно было прибавлять 12 дней, однако поскольку уже праздновала этот день и в новом, то допускалось автоматически и 13. К тому же числа старого стиля имели склонность устраивать и охотно устраивали путаницу с числами нового. 23-е по старому, праздник Владимирской иконы Божией Матери, установленный в память избавления Руси от нашествия ордынского хана Ахмата, ее легендарного предка, также отбрасывал свет на ее день рождения. Она находила повод в какую-то минуту застолья мимоходом напомнить об этом.
Хан Ахмат, однако, был скорее декоративным украшением, антуражем, придававшим ее образу и имени добавочную красочность, не лишнюю, но ничего не менявшую. Существенным же было ее утверждение, письменно и устно повторяемое, что она родилась в ночь на Ивана Купалу. Она давала понять, растворяя, правда, серьезность своих заявлений и намеков благодушно-иронической литературностью, что ею как бы вследствие самой даты рождения была усвоена магия, приписываемая этой ночи. То есть вся совокупность языческих верований и обрядов, поиски папоротника, цветущего огненным цветом, и с его помощью – кладов, прыганье через костры, скатывание с горы зажженного колеса, купание и т. д., – так же как и весь связанный с Купалой, скрывающимся в воде, в огне и в травах, подающим силу воды и теплоту солнца растениям, круг мифов, завершающийся шекспировским «Сном в летнюю ночь».
В стихах ее этот день упоминается не как праздник чудотворной иконы, или мученицы Агриппины, а как день Аграфены-купальщицы, канун Ивановой ночи. Притом опять-таки рядом с упоминанием о чтимом церковью пророке Давиде. Это усвоение, как стало принято говорить, народных традиций, сложившихся вокруг культа Ивана Купалы, а по сути языческой, то есть демонической, реальности его культа, сближаемое с церковным вероучением, было отнюдь не безобидным. Тем более что оно переплеталось проникновением или намерением проникнуть в области действий тех таинственных сил, проявление которых описывают главным образом мифы, объединенные культами луны и воды. «И вот я, лунатически ступая, вступила в жизнь». Эти полторы строчки из Второй элегии не поэтическая фигура – воспоминание ее близкой приятельницы В.С. Срезневской о «лунных ночах с тоненькой девочкой в белом платьице на крыше зеленого углового дома («Какой ужас! она лунатик!»)» не единственно. Столь же биографична и ее внутренняя связь со стихией воды: родившаяся у моря, жившая на море каждое лето, она, по ее словам, «подружилась с морем», «плавала, как щука», по оценке брата-моряка. И еще, ссылаясь на поэму «У самого моря» – «знали соседи – я чую воду, и если рыли новый колодец, звали меня, чтоб нашла я место». Отсюда в ее стихах – русалка, морская царевна и, наконец, китежанка. Из лунатизма – сомнамбула в «Прологе», одном из самых, как кажется, чернокнижных произведений Ахматовой.
Разумеется, не следует думать, что в реальность или атмосферу празднуемых ее дней рождения проникали подобные сведения и соображения. Если они приходили в голову, то до или после. Но во время беседы, предшествующей усаживанию за стол и самому застолью, как правило, малолюдному, непышному, негромкому, они подспудно усиливали впечатление необычности, даже некоей нездешности того существа, той старой женщины, той дамы, в сторону которой тянулась твоя рюмка с напитком и твой язык выговаривал: «За вас, Анна Андреевна».
Источник