«Я просто живу»
Возможно, не каждый узнает лицо с обложки этой книги – задумчивое лицо с умными, чуть грустными глазами. Но музыку этого человека знают все, ибо невозможно найти таких, кто ни разу не смотрел «Иронию судьбы», «Семнадцать мгновений весны», «Короля-Оленя» или другие фильмы «озвученные» Микаэлом Таривердиевым. В славной плеяде «шестидесятников» Таривердиев стоит плечом к плечу с такими фигурами, как Андрей Тарковский, Булат Окуджава, Белла Ахмадулина. Но его воспоминания – не только об «оттепели». В них и детская память о войне и репрессиях, и сложный, порой противоречивый взгляд на семидесятые, и предвкушение перемен во время перестройки… Несколько десятилетий жизни страны, аура ее культуры описываются автором то с непередаваемым лиризмом, то с беспощадной иронией. Внезапный уход помешал Микаэлу Леоновичу завершить работу над мемуарами. К печати их подготовила жена композитора, Вера Таривердиева. Ее перу принадлежит и последняя глава книги.
(из предисловия к автобиографической книги Микаэла Таривердиева, издательство «Вагриус», 1997 год)
1 глава «ТБИЛИСИ – ПОЛИФОНИЧЕСКИЙ ГОРОД»
С инее небо моего детства, небо Тбилиси, жаркое лето, воздух, напоенный запахом южной зелени и настолько густой, что, кажется, его можно резать ломтями. И мама. Мама, которая идет мне навстречу. У меня захватывает дух, я не вижу ее лица – только сияние, исходящее от него.
Всему, что было во мне хорошего, я научился моей матери. А все плохое – это то, чему я не смог у нее научиться.
Кончилось детство – арестовали отца. Его взяли прямо на работе. Потом был обыск дома. Какие-то книги, бумаги разбросаны на полу. Почему-то все книги перелистывали. Несколько месяцев мы с мамой жили по знакомым, прятались. Я помню еще, что деньги у нас исчезли совершенно. Мы сидели на картошке и чае. Не знаю, почему, но я переносил это легко. Подрабатывал частными уроками музыки.
1953 год. Первый год моей жизни в Москве. Я уже был студентом. Учеником Арама Хачатуряна. Весной, после смерти Сталина выпустили отца.
Мир мне казался огромным, бескрайним. Я был молод, полон сил, наивен, восторжен и чрезвычайно глуп.
Впереди, мне казалось, меня ждет только радость.
2 глава «РАСТИНЬЯКИ ШЕСТИДЕСЯТЫХ»
П олуголодная, веселая юность. Стипендия – 27 рублей. Мы с ребятами подряжались на Рижском вокзале разгружать вагоны. За работу нам на восьмерых давали мешок картошки. Мы тащили его в общежитие, и начиналась «безбедная жизнь». А как-то к нам пришел человек и предложил купить наши скелеты, — после смерти, естественно.
Я учился в классе Арама Ильича Хачатуряна. Он, сам недавно подвергшийся уничтожающей критике, пытался в каждом из своих учеников выработать ощущение своего стиля, собственного восприятия мира.
В институте образовались все три линии, которые меня потом интересовали – камерная вокальная музыка, опера и киномузыка.
Я уже не жил в общежитии, когда мне позвонила Зара Долуханова и попросила ноты моих вокальных произведений.
Я понес ноты ей домой, на улицу Неждановой, где она живет и сейчас. Я показал ей вокальный цикл, она заинтересовалась и сказала, что будет его петь. Тогда же Зара Александровна заинтересовалась моими циклами на стихи Леонида Мартынова, «Акварелями», «Скирли». Так родилась программа концерта.
Помню, как я фланировал накануне концерта возле Зала Чайковского. Там висела афиша – она врезалась мне в память: «Микаэл Таривердиев, первое отделение, Сергей Прокофьев – второе отделение». От лицезрения напечатанной афиши мне хотелось закричать: «Люди, посмотрите на афишу!» А люди равнодушно проходили мимо.
Самое начало шестидесятых – ощущение полета, восторга. Тогда же вышел следующий наш фильм с Мишей Каликом – «Человек идет за солнцем». Если «Разгром» был достаточно традиционной картиной, то новая работа оказалась действительно новой. Это был первый советский фильм, снятый в достаточно раскованной манере.
Успех картины был оглушительный. На другое утро после премьеры мы проснулись знаменитыми.
Позже жизнь раскидала моих друзей тех лет. Но даже когда мы ссорились друг с другом, воспоминания о тех годах не давали сегодняшним обидам или неудовольствиям заслонить ощущение общности, которое возникло тогда.
Нет, не слава, не честолюбие и не деньги объединяли нас. Нас объединяло ощущение, что мы нужны своей изменяющейся стране, что мы нужны нашим сверстникам. Иллюзии молодости никому из нас не давали трезво оценить ситуация в стране.
Это все было единым полетом, пока этот полет не прервался самым грубым образом отвратительным скандалом в Манеже.
Мы были очень разными, очень. И судьбы у растиньяков шестидесятых совсем разные.
Просто тогда нам все еще казалось, что впереди нас ждет одна только радость.
3 глава «Я ТАКОЕ ДЕРЕВО»
В юности мне хотелось писать, как все. Наверное, все проходят через этот этап. Позже я понял, что все-таки уходить от себя нельзя. Да и не уйдешь. И заинтересовался экспериментами по соединению камерной музыки и эстрады. Мне хотелось нащупать новую линию, в этом был еще протест против официальной массовой музыки, так называемых советских песен, с их куплетной формой, глупыми, наивными словами, не стихами, а текстами. Я пытался сделать высокую поэзию более доступной. Так стали появляться эти странные циклы. Не песни. Но и не романсы. Эстетика третьего направления.
Мне всегда в кино было чрезвычайно интересно. Я любил эту атмосферу, в кино я мог ставить разнообразные творческие эксперименты, и это превращалось в своего рода топливо для работы в других жанрах. И, наконец, кино и телефильмы давали выход на несравненно большее число зрителей. Вообще я убежден, что если бы Моцарт жил сегодня, то он непременно писал бы музыку к кино.
Когда начались съемки «Иронии судьбы», мы стали искать певицу. Я пробовал очень многих. Но все они не подходили. Тогда я попросил Раису Александровну Лукину, замечательного музыкального редактора, найти Пугачеву. А Алла как-то после «Короля-Оленя» совершенно пропала. И где она? А Бог знает, где. Все же нашли ее. Примерно в это же время, во время работы над фильмом, она поехала в Сопот и там замечательно спела «Арлекино».
4 глава «КОРАБЛЬ ДУРАКОВ»
Ч еловек бывает счастлив дважды. Когда он покупает катер, и когда он с ним расстается.
Водным спортом я увлекался всегда.
Многие годы у нас была возможность выбирать только между двумя командами. Первая – вы жили в согласии с начальством (любым – музыкальным и немузыкальным). Это удобно для карьеры, имело ряд преимуществ, но было не очень престижно. Вторая позиция заключалась в том, что вы выступали в роли деятеля, аппелирующего к связям вне страны. Эта позиция хотя и имела ряд неудобств, связанных с осложнениями во взаимоотношениях с начальством, но почти всегда более престижна. Так случилось, что я не примкнул ни к одной, ни к другой группе. Я оставался «вне команд». Это имело ряд двойных неудобств, но зато я всегда был волен в своих поступках. Независимость – то немногое, чем я действительно дорожу.
5 глава «ТЕАТРАЛЬНЫЙ РОМАН»
К ак композитор я пришел в этот театр случайно. Случайно встретил Бориса Александровича Покровского, который, видимо, случайно бросил фразу: «Написали бы для нас оперу». «Уже написал» — ответил я. Это и был «Граф Калиостро».
В общем, прописался я в Камерном театре основательно. В какой-то мере он вернул меня в атмосферу прежнего «Современника». Нет, не компаний, дружб, романов. В Камерном всегда ощущалась дистанция между Покровским и труппой. Но я чувствовал себя здесь своим, мне была дорога атмосфера увлеченности работой, взаимной любви и понимания.
Человек, нормальный человек, не может жить в состоянии других. Не может жить в состоянии своем, которое ему понятно, тогда он живет нормально. А я всегда жил так: я просто живу. И никакая моя музыка не перебьет это мое ощущение. Я не чувствую себя мессией, как чувствуют себя из трех с половиной тысяч композиторов все три с половиной тысячи, и, главное, не желаю себя чувствовать таковым. Музыка – одна из сторон моей жизни, есть масса других проблем и дел. Еще есть рассвет, еще есть ночь, еще есть море, есть океан, есть водные лыжи, есть многое, что мне очень интересно. Еще есть моя любовь. И музыка – один из аспектов моей жизни.
6 глава «Я — ВЕРА»
М не нужно было подойти к Микаэлу Таривердиеву с вопросом: не согласится ли он написать об этой премьере для газеты «Советская культура», где я тогда работала. Вот так я к нему подошла. Он ответил, что, возможно, напишет, но даст ответ вечером, после концерта. «А у меня нет билета,» — так мы познакомились. Мне был выдан билет. Билет на тот рейс, которого я ждала. Билет на полет в невесомости, где есть дата вылета, но нет точки приземления. У взрослых, кажется, это называется любовью. Но мы не были взрослыми.
Впереди нам казалось, нас ждет только радость.
Источник
Впереди, мне казалось
«Впереди, мне казалось, меня ждёт только радость».
Микаэл Таривердиев.
Впереди, мне казалось, меня ждёт только радость,
Впереди, мне казалось, будет сотня побед,
Впереди, мне казалось, одна только праздность
И никто никогда не ответит мне: «нет».
Всё там, впереди, казалось прелестным —
И улыбки друзей, и поддержка родных.
И всякое счастье казалось уместным,
И среди всех людей совсем нет плохих.
И, казалось, на добро отвечают добром,
Не лгут, не завидуют, не предают.
И если мы вдруг про любовь запоём —
То нам обязательно подпоют.
Я думал, что там, впереди, горит свет,
Освещая мой путь, словно тысячи звёзд,
Я искренне верил, что звон монет
Никогда не покажет насколько мир пёстр.
Я не верил обиженным, грустным, несчастным,
Они говорили, что жизнь — вечные муки.
Я только жалел их, ведь очень часто
Люди разносят дурацкие слухи.
Я всем утверждал, что мир есть лишь счастье,
Что каждый урок нам даётся для пользы,
И тот лишь находится правда у власти,
Кто улыбается, а не льёт слёзы.
Я так долго искренне был убеждён
Что завтрашний день — он, конечно же, лучше.
И если сегодня ты промок под дождём,
То завтра согреет тебя солнца лучик.
Я сам был уверен и других убеждал,
Что всё нехорошее идёт нам на пользу.
Я ни капли ни вру — я, правда, считал,
Что временны тернии, вечные — звёзды.
Но теперь, когда так — каждый день словно пытка,
Словно тебя проверяют на прочность,
Смотришь вокруг — и становится стыдно:
Предательство. Ложь. Несправедливость. Порочность.
Впереди, мне казалось, меня ждёт только радость.
Впереди, мне казалось, будет сотня побед.
Впереди — мне казалось, казалось, казалось.
А оказалось, что нет.
Источник
Впереди как мне казалось меня ждет только радость
25 июля 1996 года умер композитор Микаэл Таривердиев
Всему, что было во мне хорошего, я научился у моей матери. А все плохое – это то, чему я не смог у нее научиться
Мир мне казался огромным, бескрайним. Я был молод, полон сил, наивен, восторжен и чрезвычайно глуп. Впереди, мне казалось, меня ждет только радость.
Мне было около шести лет, когда однажды утром я услышал выстрел с соседнего балкона. Ни отца, ни матери не было дома. Меня некому было остановить, и я вместе с соседями вбежал в комнату, из которой раздался выстрел. И я увидел, что представляет собой череп человека, выстрелившего себе в рот. Мозги были размазаны по стене. Детей тут же прогнали, но позже я узнал, что крупный инженер Эркомаишвили застрелился, вернувшись домой с партийного собрания, где его объявили врагом народа.
В юности мне хотелось писать, как все. Наверное, все проходят через этот этап. Позже я понял, что все-таки уходить от себя нельзя. Да и не уйдешь. И заинтересовался экспериментами по соединению камерной музыки и эстрады. Мне хотелось нащупать новую линию, в этом был еще протест против официальной массовой музыки, так называемых советских песен, с их куплетной формой, глупыми, наивными словами, не стихами, а текстами. Я пытался сделать высокую поэзию более доступной. Так стали появляться эти странные циклы. Не песни. Но и не романсы. Эстетика третьего направления.
Песни тех лет были рассчитаны на то, что их подхватят, будут петь. Было модно петь за столом. А то, что тогда я делал, было рассчитано только на слушание. Петь их очень трудно. Поэтому их и не пели.
Мало у кого хватало мозгов ощущать себя единой когортой, группой. Главным было увлечение самими собой. Самоутверждение, ощущение, что «я» и только «я». «Да, я признаю, что этот тоже из наших, но вот Я!» — вот логика большинства. У меня такого ощущения не было. Мне просто было интересно. Я просто хотел жить. Мне было интересно все.
Слова, музыка должны быть обращены не к «некоему» зрителю вообще. Его нет. Аудитория состоит из разных людей со своим особым душевным строем. Я стараюсь обращаться к каждому из них. Через одного – ко всем.
Главной моей мечтой было научиться записывать. Любопытная вещь. Когда я научился записывать, я понял один закон: первая стадия обучения или умения — ты записываешь музыку, и на поверку она оказывается гораздо беднее и неинтереснее того, что ты воображал и играл. Следующая стадия — ты записываешь придуманную музыку, и она звучит так, как ты себе ее представлял. И уже гораздо позже — ты записываешь сочиненную музыку, и она звучит интереснее, чем ты воображал.
Студия помогает мне отгораживаться от того мира, который мне нравится все меньше.
Вечная проблема моих коллег — ходить на работу и сидеть в редакции издательства, радио или телевидения, причем сидеть много часов, — передо мной не стояла. Понятно, что после такого трудового дня писать музыку мало кто мог. От этого жизнь меня оберегла.
Мне всегда в кино было чрезвычайно интересно. Я любил эту атмосферу, в кино я мог ставить разнообразные творческие эксперименты, и это превращалось всвоего рода топливо для работы в других жанрах. И, наконец, кино и телефильмы давали выход на несравненно большее число зрителей. Вообще я убежден, что если бы Моцарт жил сегодня, то он непременно писал бы музыку к кино.
Мне нужны были живые прототипы для героев. И героинь — тоже. И я беззастенчиво использовал для этого своих близких, друзей. Иногда я им даже говорил об этом. Надеюсь, меня это оправдывает.
Я получал тонны стихов по почте. Приток их увеличивался неимоверно после моих концертов по стране. Сначала я их читал, а потом выбрасывал. Потом стал выбрасывать не читая.
Все спрашивали: какое главное впечатление от Америки? Нью-Йорк на вас не давит? Эти громадные здания, на фоне которых человек кажется букашкой? Нет, не давит. Наоборот, вызывает восторг. Оттого что человек, эта букашка, мог построить такие здания. Мне казалось, что я тут жил сто тысяч лет.
Однажды, по-моему с Кондрашевым, корреспондентом, мы куда-то поехали. Мы не могли припарковаться и въехали в огромный подземный гараж универмага. Когда мы въехали, Кондрашев протянул смотрителю-негру двадцать долларов.
— Сколько с нас?
Тот называет сумму. И пытается отсчитать сдачу. И никак не может сообразить, сколько нужно дать, если плата за стоянку 3 доллара и 85 центов. Ну никак не может подсчитать! Отсчитывая сдачу, он попутно с нами разговаривает:
— Вы откуда?
— Из Советского Союза.
— А, это та страна, где нет свободы?
— Засранец, не может из двадцати вычесть три восемьдесят пять, а толкует о свободе, — возмущается Кондрашев.
— Вы Таривердиев, я знаю, мы живем с вами в одном отеле, — по-русски говорит он.
— Очень приятно, — отвечаю я.
— Вы не могли бы одолжить мне десять долларов? Я вам в гостинице отдам. Оставлю в рецепции.
— А у меня всего восемь, — смущаюсь я.
— Ну так дайте восемь. Я верну.
Я отдаю. Возвращаюсь в отель через какое-то время. Спрашиваю, не передавали ли мне чего-нибудь. Нет, не передавали. Спрашиваю через час — денег-то у меня действительно нет больше ни цента. А уже есть хочется. Нет, ничего. Так я проспрашивал до вечера. И проголодал до утра, утоляя жажду водой из-под крана.
Почему не уехал из этой страны? Я люблю свой диван.
Только дураки ничего не боятся. А храбрый человек — это тот, кто способен пересилить страх.
Я всегда жил так: я просто живу. И никакая моя музыка не перебьет это мое ощущение. Я не чувствую себя мессией, как чувствуют себя из трех с половиной тысяч композиторов все три с половиной тысячи, и, главное, не желаю себя чувствовать таковым. Музыка — одна из сторон моей жизни, есть масса других проблем и дел. Еще есть рассвет, еще есть ночь, еще есть море, есть океан, есть водные лыжи, есть многое, что мне очень интересно. Еще есть моя любовь.
Я категорически отказывался от любых юбилейных торжеств. Ничего более глупого, чем юбилеи, которые происходят не в кругу своих, а на публике, я не знаю. Чему радоваться? Что тебе исполнилось пятьдесят лет?
У меня было много женщин. Осталась одна. И жены были двоюродные. Были или не были? Скорее, не были. Я не помнил никого, не помнил, как выглядели прежние женщины, как их зовут. Впервые я был не одинок. И впервые у меня появилось ощущение страха. Я никогда ничего не боялся. Так хотелось продлить ощущение радости и полета. Нам казалось, что впереди нас ждет только радость.
Любимое состояние природы? Рассвет. Я люблю, чтобы небо было голубое, а трава зеленая.
Компиляция: Георгий Панкратов
Оригинал здесь
Источник