Котлован (3 стр.)
Утром Вощеву ударил какой-то инстинкт в голову, он проснулся и слушал чужие слова, не открывая глаз.
— Ничего: капитализм из нашей породы делал дураков, и этот тоже остаток мрака.
— Лишь бы он по сословию подходил: тогда — годится.
— Видя по его телу, класс его бедный.
Вощев в сомнении открыл глаза на свет наступившего дня. Вчерашние спящие живыми стояли над ним и наблюдали его немощное положение.
— Ты зачем здесь ходишь и существуешь? — спросил один, у которого от измождения слабо росла борода.
— Я здесь не существую, — произнес Вощев, стыдясь, что много людей чувствуют сейчас его одного. — Я только думаю здесь.
— А ради чего же ты думаешь, себя мучаешь?
— У меня без истины тело слабнет, я трудом кормиться не могу, я задумывался на производстве, и меня сократили…
Все мастеровые молчали против Вощева: их лица были равнодушны и скучны, редкая, заранее утомленная мысль освещала их терпеливые глаза.
— Что же твоя истина! — сказал тот, кто говорил прежде. — Ты же не работаешь, ты не переживаешь вещества существования, откуда же ты вспомнишь мысль!
— А зачем тебе истина? — спросил другой человек, разомкнув спекшиеся от безмолвия уста. — Только в уме у тебя будет хорошо, а снаружи гадко.
— Вы уж, наверное, все знаете? — с робостью слабой надежды спросил их Вощев.
— А как же иначе? Мы же всем организациям существование даем! — ответил низкий человек из своего высохшего рта, около которого от измождения слабо росла борода.
В это время отворился дверной вход, и Вощев увидел ночного косаря с артельным чайником: кипяток уже поспел на плите, которая топилась на дворе барака; время пробуждения миновало, наступила пора питаться для дневного труда…
Сельские часы висели на деревянной стене и терпеливо шли силой тяжести мертвого груза; розовый цветок был изображен на облике механизма, чтобы утешать всякого, кто видит время. Мастеровые сели в ряд по длине стола, косарь, ведавший женским делом в бараке, нарезал хлеб и дал каждому человеку ломоть, а в прибавок еще по куску вчерашней холодной говядины. Мастеровые начали серьезно есть, принимая в себя пищу как должное, но не наслаждаясь ею. Хотя они и владели смыслом жизни, что равносильно вечному счастью, однако их лица были угрюмы и худы, а вместо покоя жизни они имели измождение. Вощев со скупостью надежды, со страхом утраты наблюдал этих грустно существующих людей, способных без торжества хранить внутри себя истину; он уже был доволен и тем, что истина заключалась на свете в ближнем к нему теле человека, который сейчас только говорил с ним, значит, достаточно лишь быть около того человека, чтобы стать терпеливым к жизни и трудоспособным.
— Иди с нами кушать! — позвали Вощева евшие люди.
Вощев встал и, еще не имея полной веры в общую необходимость мира, пошел есть, стесняясь и тоскуя.
— Что же ты такой скудный? — спросили у него.
— Так, — ответил Вощев. — Я теперь тоже хочу работать над веществом существования.
За время сомнения в правильности жизни он редко ел спокойно, всегда чувствуя свою томящую душу.
Но теперь он поел хладнокровно, и наиболее активный среди мастеровых, товарищ Сафронов, сообщил ему после питания, что, пожалуй, и Вощев теперь годится в труд, потому что люди нынче стали дороги, наравне с материалом; вот уже который день ходит профуполномоченный по окрестностям города и пустым местам, чтобы встретить бесхозяйственных бедняков и образовать из них постоянных тружеников, но редко кого приводит — весь народ занят жизнью и трудом.
Вощев уже наелся и встал среди сидящих.
— Чего ты поднялся? — спросил его Сафронов.
— Сидя у меня мысль еще хуже развивается. Я лучше постою.
— Ну, стой. Ты, наверно, интеллигенция — той лишь бы посидеть да подумать.
— Пока я был бессознательным, я жил ручным трудом, а уж потом — не увидел значения жизни и ослаб.
К бараку подошла музыка и заиграла особые жизненные звуки, в которых не было никакой мысли, но зато имелось ликующее предчувствие, приводившее тело Вощева в дребезжащее состояние радости. Тревожные звуки внезапной музыки давали чувство совести, они предлагали беречь время жизни, пройти даль надежды до конца и достигнуть ее, чтобы найти там источник этого волнующего пения и не заплакать перед смертью от тоски тщетности.
Музыка перестала, и жизнь осела во всех прежней тяжестью.
Профуполномоченный, уже знакомый Вощеву, вошел в рабочее помещение и попросил всю артель пройти один раз поперек старого города, чтобы увидеть значение того труда, который начнется на выкошенном пустыре после шествия.
Артель мастеровых вышла наружу и со смущением остановилась против музыкантов. Сафронов ложно покашливал, стыдясь общественной чести, обращенной к нему в виде музыки. Землекоп Чиклин глядел с удивлением и ожиданием — он не чувствовал своих заслуг, но хотел еще раз прослушать торжественный марш и молча порадоваться. Другие робко опустили терпеливые руки.
Профуполномоченный от забот и деятельности забывал ощущать самого себя, и так ему было легче; в суете сплачивания масс и организации подсобных радостей для рабочих он не помнил про удовлетворение удовольствиями личной жизни, худел и спал глубоко по ночам. Если бы профуполномоченный убавил волнение своей работы, вспомнил про недостаток домашнего имущества в своем семействе или погладил бы ночью свое уменьшившееся, постаревшее тело, он бы почувствовал стыд существования за счет двух процентов тоскующего труда. Но он не мог останавливаться и иметь созерцающее сознание.
Со скоростью, происходящей от беспокойной преданности трудящимся, профуполномоченный выступил вперед, чтобы показать расселившийся усадьбами город квалифицированным мастеровым, потому что они должны сегодня начать постройкой то единое здание, куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата, — и тот общий дом возвысится над всем усадебным, дворовым городом, а малые единоличные дома опустеют, их непроницаемо покроет растительный мир, и там постепенно остановят дыхание исчахшие люди забытого времени.
К бараку подошли несколько каменных кладчиков с двух новостроящихся заводов, профуполномоченный напрягся от восторга последней минуты перед маршем строителей по городу; музыканты приложили духовые принадлежности к губам, но артель мастеровых стояла врозь, не готовая идти. Сафронов заметил ложное усердие на лицах музыкантов и обиделся за унижаемую музыку.
— Это что еще за игрушку придумали? Куда это мы пойдем — чего мы не видали!
Профуполномоченный потерял готовность лица и почувствовал свою душу — он всегда ее чувствовал, когда его обижали.
— Товарищ Сафронов! Это окрпрофбюро хотело показать вашей первой образцовой артели жалость старой жизни, разные бедные жилища и скучные условия, а также кладбище, где хоронились пролетарии, которые скончались до революции без счастья, — тогда бы вы увидели, какой это погибший город стоит среди равнины нашей страны, тогда бы вы сразу узнали, зачем нам нужен общий дом пролетариату, который вы начнете строить вслед за тем…
— Ты нам не переугождай! — возражающе произнес Сафронов. — Что мы — или не видели мелочных домов, где живут разные авторитеты? Отведи музыку в детскую организацию, а мы справимся с домом по одному своему сознанию.
— Значит, я переугожденец? — все более догадываясь, пугался профуполномоченный. — У нас есть в профбюро один какой-то аллилуйщик, а я, значит, переугожденец?
И, заболев сердцем, профуполномоченный молча пошел в учреждение союза, и оркестр за ним.
На выкошенном пустыре пахло умершей травой и сыростью обнаженных мест, отчего яснее чувствовалась общая грусть жизни и тоска тщетности. Вощеву дали лопату, он сжал ее руками, точно хотел добыть истину из земного праха; обездоленный, Вощев согласен был и не иметь смысла существования, но желал хотя бы наблюдать его в веществе тела другого, ближнего человека, — и чтобы находиться вблизи того человека, мог пожертвовать на труд все свое слабое тело, истомленное мыслью и бессмысленностью.
Среди пустыря стоял инженер — не старый, но седой от счета природы человек. Весь мир он представлял мертвым телом — он судил его по тем частям, какие уже были им обращены в сооружения. Мир всюду поддавался его внимательному и воображающему уму, ограниченному лишь сознанием косности природы; материал всегда сдавался точности и терпению, значит, он был мертв и пустынен. Но человек был жив и достоин среди всего унылого вещества, поэтому инженер сейчас вежливо улыбался мастеровым. Вощев видел, что щеки у инженера были розовые, но не от упитанности, а от излишнего сердцебиения, и Вощеву понравилось, что у этого человека волнуется и бьется сердце.
Инженер сказал Чиклину, что он уже разбил земляные работы и разметил котлован, и показал на вбитые колышки: теперь можно начинать. Чиклин слушал инженера и добавочно проверял его разбивку своим умом и опытом — он во время земляных работ был старшим в артели, грунтовый труд был его лучшей профессией; когда же настанет пора бутовой кладки, то Чиклин подчинится Сафронову.
— Мало рук, — сказал Чиклин инженеру, — это измор, а не работа — время всю пользу съест.
— Биржа обещала прислать пятьдесят человек, а я просил сто, — ответил инженер. — Но отвечать будем за все работы в материке только вы и я: вы — ведущая бригада.
— Мы вести не будем. А будем равнять всех с собой. Лишь бы люди явились.
Источник
Мёртвые души Андрея Платонова
Андрей Платонов – самобытный писатель. Его повесть «Котлован» — уникальна. Реалистическое правдоподобие в ней дополняется условными формами отображения действительности. Давайте заглянем в галерею «Мёртвых душ» советского писателя.
Вощев был уволен с завода по причине «слабосильности в нём и задумчивости… среди общего темпа труда».
Надо быть простаком, чтобы не понимать, как опасно думать в социалистическом обществе. Но Вощев чувствует «слабость в теле без истины».
Присоединившись к землекопам, роющим котлован для пролетарского дома, Вощев и здесь погружён в собственные мысли. «Я хочу истину для производительности труда», – настойчиво твердит он.
Что это – убожество или издёвка Платонова над своим глуповатым героем?
В голове Вощева возникает ещё одна странная мысль: «Счастье – всё равно буржуазное дело. От счастья только стыд начнётся».
У этого искателя истины, как и у прочих граждан советской страны, мозги засорены классовым мусором настолько, что он подвергает сомнению простое человеческое счастье. Какая-то бестолковщина!
Впрочем, иногда Вощев высказывает удивительно прозорливые мысли: «Дом человек построит, а сам расстроится».
Учитывалось ли вождями революции это немудрёное соображение, ведь с ростом материальных благ человек теряет духовные качества, превращаясь в самодовольное животное.
Постоянно подвергающийся насмешкам и нередко получающий тумаки в бок, Вощев находится в состоянии мазохистского самоуничижения и неуверенности в себе. «Лучше бы я комаром родился, у него судьба быстротечна», – сокрушается он.
Насколько жестоким должно быть общество, если оно доводит граждан до комариного ничтожества! Это настоящая трагедия!
Вот ещё один платоновский меланхолик – инженер Прушевский. Его мысли заняты самоубийством. «Лучше я умру. Мною пользуются, но мне никто не рад», – размышляет Прушевский. Он возводит дом для рабочих, чтобы те жили счастливо и радовались своему счастью. Однако такая перспектива не вдохновляет инженера. Его утешает лишь надежда, что измученные непосильным трудом землекопы умрут прежде, чем он покончит с собой. Прушевским всецело владеют безысходность и тоска. Писатель сочувствует горемыке: «Ему лучше было иметь друзей мёртвыми, чем живыми, чтобы затерять свои кости в общих костях и не оставить на поверхности земли ни памяти, ни свидетелей. Пусть будущее будет чуждым и пустым, а прошлое покоится в могилах в тесноте некогда обнимавшихся костей, в прахе сотлевших любимых и забытых тел».
Где же здесь единый порыв народа, строящего светлое будущее?
По натуре бригадир Чиклин – работяга, ломовая лошадь. «Думать он мог с трудом и сильно тужил об этом», – характеризует своего героя Платонов. Энергии у Чиклина не занимать. Ему хочется двигаться, разминать тело и кости. Он испытывает упоение от физического труда. «Чиклин, не видя ни птиц, ни неба, не чувствуя мысли, грозно разрушал землю ломом». В руководстве людьми ему помогают смекалка, намётанный глаз, иногда товарищеское слово ободрения и сочувствие в любовных историях. К врагам пролетариата Чиклин беспощаден: нередко пускает в ход железный кулак, разящий несчастного насмерть. Немало предателей он отправляет на тот свет кулаком в живот или в зубы. «Твоя рука, – с ухмылкой замечает инвалид Жачев, – работает, как партия».
Это абсолютно верно! Авангард рабочего класса, подобно бригадиру землекопов, смертельным ударом расправляется с неугодными людьми.
Воинствующий демагог Софронов презирает крестьян и городских служащих. «Я этих пастухов и писцов в раз в рабочий класс обращу», – возглашает Софронов, указывая на прибывшее пополнение в бригаду. Он проявляет заметную ретивость в продвижении линии партии на местах. Ему нельзя отказать в красноречии: «Ну, девка, – сознательная женщина, твоя мать! И глубока наша советская власть, раз даже дети, не помня матери, уже чуют товарища Сталина».
Нельзя сказать, что на самом деле поражает Софронова: маленькая девочка либо сама знает Сталина и Будённого, либо это обыкновенное словоблудие!
Покинув артель, Козлов добивается для себя пенсии по первому разряду и дополнительный продовольственный паёк. Теперь он орудует не лопатой и ломом, а работает языком. Это ответственно! Платонов следующим образом описывает распорядок дня идейного пенсионера: «Каждый день, просыпаясь, он вообще читал в постели книги, книги и, запомнив формулировки, лозунги, стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов революции, строфы песен и прочее, он шёл в обход органов и организаций, где его знали и уважали как активную общественную силу, и там Козлов пугал уже напуганных служащих своей научностью, кругозором и подкованностью». В таких трудах он зарабатывал пролетарский кусок хлеба.
Из людей, подобных Софронову и Козлову, рождаются комиссары-шкурники, политработники разных уровней, дурившие народ партийными побасёнками о скором наступлении коммунизма, пока не рухнул несокрушимый Советский Союз, а демагоги не объявили анафему учению Ленина-Сталина.
Руководитель профсоюза Пашкин не перестаёт думать «светлые думы». В кабинете «главного революционера» города он делает встречное предложение: «Масштаб дома узок», мол, надо расширить площадь котлована. Тут же следует указание «главного революционера»: «Разройте маточный котлован вчетверо больше». Но Пашкин, усердствуя перед начальством, приказывает инженеру Прушевскому расширить котлован не в четыре, а в шесть раз. Пашкину надобно бы «забежать вперёд партийной линии», чтобы чувствовать себя в безопасности.
Такова психология советских бюрократов, которым безразлична судьба страны!
Чем только не занимаются колхозники! Выпал первый снежок, и «колхоз метёт снег для гигиены». Кому нужен такого рода трудовой энтузиазм? Этот маразм существует и в советской армии. Солдаты красят траву в зелёный цвет перед приездом в часть высокого воинского начальства.
В уста пухнущего от голода мужика Платонов вкладывает двусмысленную фразу: «Мы сами живём нечаянно». Нельзя ли это сказать обо всём советском крестьянстве?
Чиклин с неприязнью взирает на старика, чьи «бледные, окаменевшие глаза не выражали даже робости». Его тело стало настолько лёгким, что он боялся улететь, отчего просит бабу привязывать к животу самовар. А каково ей, жене страдальца? От горя она выбегает во двор и голосит. «Плачь, баба, плачь. Это солнце новой жизни взошло», – проповедует колхозный активист. Он думает, что если мужики голодают, то жизнь изменилась к лучшему. Логика садиста!
Рачительные хозяева, нажившие добро, не хотят идти в колхоз. Один из них спрашивает тех, кто пришёл обобществлять его имущество: «Ну, что ж, вы сделаете из всей республики колхоз, а вся республика будет самоличным хозяйством?» Таков парадокс коллективизации: надо уничтожить единоличного хозяина, чтобы государство стало единоличным хозяином! Зачем рубить сук, на котором сидишь? Где логика? Кто задаётся такими вопросами, того ставят к стенке!
6. Колхозный активист
Возглавляя колхоз имени «Генеральной линии», активист с особым рвением претворяет в жизнь директивы районного руководства. «Каждую новую директиву, – замечает Андрей Платонов, – он читал с любопытством будущего наслаждения, точно подглядывал в страстные тайны взрослых центральных людей. Редко проходила ночь, чтобы не появлялась директива, и до утра изучал её активист, накапливая к рассвету энтузиазм воздействия». Его методы борьбы за коллективное хозяйство отличаются особой исключительностью: бедняки сами записываются в колхоз, с теми же, кто зажиточен, и не желает этого, разговор короток: их загоняют на плот и пускают по реке к морю: дело сделано, кулаки ликвидированы!
Но вот, когда активиста отстранили от руководства колхозом, за допущенные перегибы левого и правого толка, он быстро изменяет делу партии. «Капитализм, пожалуй, может вернуться», – злорадствует он. За эту ренегатскую мысль получает от Чиклина кулак в морду и околевает…
Примерно в такую же ситуацию попадает и Советский Союз, в котором коммунизм, насаждаемый силой, внезапно оборачивается проклятым капитализмом. Всемирный «активист» околевает до поры до времени!
На войне Жачев теряет одну ногу и часть другой. Он ненавидит бюрократов и чиновников, жирующих при советской власти. Он периодически совершает у них экспроприацию дефицитных продуктов. По мнению Жачева, это справедливое наказание паразитов, сосущих народную кровь.
Безногий всей душой привязывается к девочке Насте, видя в ней символ будущего счастливого общества. Но когда ребёнок умирает на его глазах, Жачев перестаёт верить в справедливость на этой земле. «Я теперь не верю в коммунизм», – заявляет он с горечью. Перед ним обнажается зияющая пропасть между взрослыми и детьми, теми, кто завяз в чёрствости и бездушии и чистыми юными созданиями. «Я урод империализма, а коммунизм – это детское дело», – резюмирует Жачев. Он спешит расправиться с благополучным профкомовским лидером Пашкиным, а заодно со всеми «гадами» и «ехиднами» страны Советов.
После краха социализма государство захлёстывает волна жестокости, насилия, грабежей и убийств. Начинается эпоха «жачевской» мести за поруганное человеческое достоинство.
8. Авторская скорбь
Природа в повести Андрея Платонова безотрадна: «После похорон взошло солнце, и стало пустынно и чуждо на свете».
Проза «Котлована» полна безысходной скорби, от неё веет холодом смерти, сыростью могильной земли.
Писатель сочувствует обездоленному народу, с недоумением наблюдает за огромной и нелепой стройкой социализма.
На глазах Андрея Платонова социалистическая Россия покрывается ледяной коркой отчуждения и страха.
Вместе со своими героями – бесправными рабами, уродами и проходимцами – он спускается в социалистический ад.
В повести есть такой афоризм: «Мёртвые – это тоже люди». Автор прежде всего, имеет в виду духовно мёртвых строителей коммунизма.
Иногда платоновская сердечность и печаль вливается в души картонных марионеток, и тогда в них пробуждается некое подобие чувств: они вспоминают безоблачное детство, годы юности и первые встречи с женщинами, проявляют трогательно-сентиментальное участие в судьбе девочки-сироты. Одним словом, они на мгновение оживают и превращаются в обычных людей.
В повести «Котлован» Андрей Платонов раскрывает лицо земли, «набитой костями мёртвых», переполненной «горем мёртвых». Заодно он воспевает и живых, потерявших человеческий облик в безрадостном труде на стройке серо-бетонного здания социализма.
Писатель с «тоскливой нервностью» изображает рабский труд миллионов «свободных, но с пустым сердцем людей».
Помимо своей воли Платонов создаёт поэму скорби и сострадания.
9. Литературные предшественники
«Котлован» Платонова – это гоголевские «Мёртвые души» эпохи социализма.
«Котлован» – это карикатура в стиле Гоголя на социалистическую действительность.
В повести присутствует сарказм Салтыкова-Щедрина, с беспощадностью вскрывающего пороки жизни.
Наряду с ядовитой иронией в «Котловане» отчётливо обнаруживается некрасовское сострадание к бесправному народу: прозаик обличает убожество со слезами на глазах.
Беззащитному и слабому Вощеву, которому, однако, «без истины стыдно жить», предшествуют «маленькие люди» Гоголя и Достоевского.
Чудак-философ Вощев продолжает серию мудрых босяков Достоевского, Толстого, Горького.
Атмосфера мучительной безнадёжности и болезненный психологизм платоновской повести сближает её с «Петербургом» Андрея Белого и «Мелким бесом» Фёдора Сологуба.
На «Котлован» оказывают заметное влияние социальные утопии Чернышевского, Степняка-Кравчинского, Малиновского (Богданова) и антиутопии Салтыкова-Щедрина, Достоевского, Мережковского, Замятина, Булгакова.
Вместе с тем, взгляд на жизнь Андрея Платонова имеет общие точки соприкосновения с чеховским миросозерцанием, когда ирония и скорбь находятся в относительном равновесии.
В конце книги автор задаётся вопросом: погибнет ли «эсэсэрша» или выживет? Вопрос остаётся открытым, хотя весь внутренний мир писателя протестует против торжества рабского коммунизма в стране. Андрей Платонов всеми фибрами души чувствует, что у коммунизма нет будущего. История это подтверждает: через 60 лет после выхода в свет «Котлована» Советский Союз исчезает с карты мира. Несомненно, Платонов, подобно Достоевскому, обладает пророческим даром. Однако, они предсказывают разное будущее: Достоевский – приближающееся царство Антихриста, Платонов – гибель царства Антихриста в лице репрессивного сталинского социализма. Платонову совершенно ясно: если пали первый и второй Рим, то падёт и третий!
Источник