У меня развито стадное чувство диктант
Когда стало немножко теплее
Если бы я был известный летчик-космонавт, то путешествовал бы сейчас по всему земному шару, фотографировался бы рядом с королевой, вернее, королева рядом со мной. Но я не космонавт, а инженер, работаю в проектном институте с окладом сто пятьдесят рублей в месяц. Королева ничего про меня не знает. Самое представительное лицо, с которым я общаюсь, — заместитель начальника отдела Симаков. За глаза его зовут «дед Шурик». Дед собирается на пенсию и вместо себя готовит меня. Я должен буду продолжать дело его жизни, поэтому Симаков предъявляет ко мне повышенные требования.
Каждый раз, когда я прихожу в отдел, Симаков спрашивает — почему я опоздал. Я отвечаю, что опоздал всего на две минуты, что, если это время перевести на деньги, окажется ноль целых одна десятая копейки. А ноль целых одна десятая копейки — такая мелочь, о которой интеллигентным людям неудобно разговаривать.
Но Симаков переводить время на деньги отказывается, у него на этот счет своя точка зрения.
Мой кульман ближе всех к телефону, поэтому я каждые пять минут снимаю трубку и говорю «але».
Я знаю все голоса, и если звонят Мише — говорю: «Иди, это мама» или «Иди, это папа», в зависимости от того — чей голос.
Миша хочет жениться и каждые три месяца объявляет конкурс на невесту. Но заявлений почему-то не поступает.
В конце каждого квартала Миша предупреждает: «До конца конкурса остается семь дней».
Одна из причин Мишиного неуспеха — его рост. Он возвышается над землей на один метр пятьдесят восемь сантиметров.
Вторая причина — его брюки. Во-первых, он их не гладит, а во-вторых, невнимательно застегивает. Он знает одной лишь думы власть, и ему не до деталей. Миша сдал кандидатский минимум, собирается вносить вклад в науку, что-то пишет.
— Зачем ты пишешь? — спрашиваю я.
— Не могу молчать, — говорит Миша.
Миша не может молчать, значит, он талантлив. Когда человек чувствует в себе талант, он обязательно сядет и сочинит диссертацию или нарисует натюрморт. А я ничего не пишу и не рисую, потому что ничего в себе не чувствую. Я, правда, чувствую музыку и могу простучать любой ритм — пальцами по столу и вилками по тарелке. Когда я слушаю джаз, у меня ходят все мышцы. Я топаю ногой, трясу головой, и даже уши у меня двигаются.
Может, я был бы талантливым ударником, но для того, чтобы это проверить, надо было окончить консерваторию. А чтобы поступить в консерваторию, надо в детстве учиться в музыкальной школе. А я в детстве был эвакуирован в деревню, которая называлась Русские Края и действительно находилась где-то на самом краю света. Мы сажали там картошку и свеклу, а потом всю зиму ели только то, что посадили. Все, дети и взрослые, ходили и думали об одном: чего бы еще найти и съесть.
С утра мы, как правило, работаем молча. Я черчу. Миша чертит.
Галя Соколова трет ластиком и думает о своей предстоящей судьбе.
Звонит телефон. Я снимаю трубку. Галя застывает и смотрит на меня.
— Виля, — зову я. — Иди, тебя Ира.
Виля идет разговаривать с Ирой. Все невольно прислушиваются. Виля почему-то не хочет посвящать родной коллектив в свою личную жизнь и говорит только: «да», «нет», а в конце говорит «где?».
Из бригады «валов и шестерен» появляется Соня. Она появляется для того, чтобы собрать деньги на чей-нибудь день рождения или юбилей.
Соня приходит и уходит, а мы остаемся.
— Ребя-а-та! Ребя-а-та, скворцы прилетели, скворцы прилетели, на крыльях весну принесли, — вскрикивает вдруг Миша.
Это, видимо, выплескивается из него энергия, рожденная незаурядностью и холостой жизнью.
Галя выходит из-за стола, включает радио.
— . Малый театр купит у населения веера из страусовых перьев, — говорит диктор.
— А сколько стоит веер? — интересуется Виля и смотрит на всех по очереди.
Наверняка у него дома где-нибудь в кладовке валяется дюжина вееров, оставшихся в наследство от прабабки — царской генеральши.
Через час я выхожу в коридор покурить. В коридоре ко мне подходят Шмаков и Шуйдин из соседнего сектора.
— Пойдем в «Лето», — зовут коллеги. Их двое, надо, чтобы было трое.
Я щелкаю языком, трясу головой — это значит, что я отказываюсь идти в кафе «Лето».
Миша проводит гибкую линию поведения. Иногда он примыкает к ним, иногда ко мне.
По коридору проходит директор института Спасский. В профиль он похож на Бетховена. То же выражение гениальности и глухоты.
— Скоро праздники, — говорит Миша и смотрит Спасскому в спину. — Ты где будешь?
— Не знаю, — говорю я, потому что действительно не знаю. У нас с женой нет постоянных друзей и постоянной компании. — А ты?
— Зовут в три места, — говорит Миша. — Еще не решил.
Я чувствую, что Мишу никуда не зовут, но он стесняется признаться в своей невостребованности.
Из дверей один за другим выходят мои коллеги. Все они разные, и вместе с тем что-то общее есть в лицах — видимо, отсутствие расстояния в глазах.
У космонавта — расстояние от Земли до Луны. А у меня и у Вили — от метро «Таганская» до метро «Маяковская».
Настроение у всех приподнятое, потому что скоро праздники. Новый год. Люди купят елки и поставят каждый у себя дома. Соберутся в полночь за накрытым столом и скажут друг другу: «С Новым годом, с новым счастьем». И каждому обязательно покажется, что год будет новый, другой, чем прежде, и счастье тоже будет новое, какого не было еще ни у кого.
Моя жена преподает в школе русский язык и литературу, объясняет детям, что Онегин — лишний человек, а Татьяна — русская душою. Неблагодарные дети кладут Алке на стул канцелярские кнопки, острием вверх, и поэтому, прежде чем сесть, Алка проводит по стулу ладошкой.
Моя жена, как Онегин и Печорин, чувствует в себе нерастраченные силы, поэтому три раза в неделю по вечерам она бегает на курсы и совершенствует себя. Окончив курсы, Алка будет преподавать в этой же самой школе этого же самого Онегина. Единственно — дети будут не эти же самые, а другие.
У моей жены есть редкое качество укрупнять события и каждое возводить в трагедию.
— Но я устала! — воскликнет она и заломит руки.
— Отдохни, — скажу я. — Ляг и поспи.
— Но я не могу, не могу.
— Почему ты не можешь?
— Но мне надо ехать в «Детский мир» за тесьмой.
Теперь у Алки два повода для отчаяния: тесьма и моя бестолковость.
Алка опускается на диван и тихо рыдает. Я пожимаю плечами, усаживаюсь в кресло и начинаю читать журнал «За рубежом». Моя жена тем временем рыдает громче — в музыке это называется крещендо, то есть «усиливая звук». Когда она усиливает звук, я подозреваю, что Алка оплакивает не тесьму, а неудачное замужество, свою загубленную жизнь. Я обижаюсь и громко переворачиваю страницу. Демонстрирую равнодушие.
Столкнувшись с равнодушием, Алка рыдает на всю квартиру, а заодно на пару соседних.
Я бросаю журнал на пол и самолюбиво кричу, потом подсаживаюсь к ней и кричу менее самолюбиво. Дальше мы обнимаемся и начинаем обвинять друг друга. Алка обвиняет меня исключительно для того, чтобы послушать опровержения.
И она их слышит и забывает обо всем, даже о тесьме. Когда я осторожно напоминаю о тесьме, то оказывается, что тесьму можно заменить сутажом, а сутаж продается в галантерее рядом, а в галантерею можно зайти завтра и послезавтра и даже на будущий год.
Мы сидим обнявшись, щека к щеке, как перед фотообъективом, и со стороны напоминаем двух обезьян из Сухумского питомника.
Год назад, когда еще Алка была моей невестой, я заболел какой-то странной болезнью. Пять дней у меня держалась температура сорок, и врачи не могли ни сбить ее, ни установить диагноз. Алка приходила ко мне в эти дни, садилась на краешек постели и спрашивала:
— Ну что? — И глаза ее увеличивались от непролившихся слез.
— Вскрытие покажет, — обещал я и облизывал сухие губы.
Источник
Как работает стадный инстинкт и почему ему сложно сопротивляться
Стадный инстинкт — это гениальное изобретение природы, которым она наделила множество живых организмов. Не исключение и человек — на нас он действует иногда сильнее, чем на менее организованных существ и при этом не всегда уместно. С этим ничего не поделать, ведь этот механизм заложен в нас для важнейшей цели — выживания. Как работает эта естественная система безопасности с точки зрения психологии?
В доисторическую эпоху стадное чувство великолепно дополняло инстинкт самосохранения человека. Без него было не выжить — в неприветливом первобытном мире одиночка был обречен на уничтожение. Группа людей могла эффективнее обнаруживать опасность и отражать ее, а кроме этого сообща было проще добывать пищу.
Именно по этому принципу объединены в стада и стаи животные — у представителя сообщества всегда больше шансов сохранить жизнь себе и потомству. Сейчас, когда человеку не нужно добывать огонь и прятаться от хищников, вполне логично было бы избавиться от стадного инстинкта, но он по-прежнему прочно сидит в нас и мы, как и десятки тысяч лет назад, нуждаемся в обществе себе подобных. Почему так происходит рассказала журналистам психолог Ольга Романив.
Процесс эволюции не мог не затронуть базовые инстинкты и человек постепенно уходил от стада в сторону индивидуальности. Отпала необходимость обороняться от саблезубых тигров и человеку все меньше и меньше хотелось считать себя частью стаи. Мы превратились в личности, а кто-то считает себя даже «волком-одиночкой», но полностью вытравить из себя стадное чувство все равно не удается.
Стадное чувство основано на двух составляющих — страхе остаться одному и желанию получать чье-то одобрение. Большинство современных людей испытывают необходимость состоять в каком-то сообществе или группе. Отстаивать свою точку зрения и идти против общества стремятся немногие — проще принять общественное мнение, часто просто на веру. При этом чем больше у точки зрения сторонников, тем легче к ней примкнуть без весомых аргументов.
Часто можно слышать, что стадное чувство называют «законом пяти процентов». Все дело в том, что есть железное правило — если пять процентов какого-то сообщества вместе выполняют некое действие, остальные к ним примкнут. Хороший пример этого закона — табун лошадей. Если несколько животных чего-то испугались и побежали, остальные не раздумывая бросятся за ними, даже если сами ничего не почуяли.
Стадное чувство развито у все по-разному. Одни нуждаются в одобрении сообщества сильнее, а другие слабее. Зависит это от таких факторов, как присутствие у индивидуума критического мышления и эмоционального интеллекта. Они дают нам возможность критически воспринимать чужие суждения, подвергать сомнению чужие мнения, анализировать ситуацию и делать свои собственные выводы.
Но всегда ли это помогает в жизни? Если рассматривать такие ситуации, как стихийное бедствие, митинг или толпу людей в метро в час пик, то избежать влияния толпы вам не поможет даже самое развитое критическое мышление. Более того, в таких случаях шанс выжить значительно повышается именно для примкнувших к общей массе.
Человек, сопротивляющийся толпе, может быть просто сметен, раздавлен и растоптан. В случае опасности в большой массе у людей отключаются внутренние сдерживающие механизмы, логическое мышление и четкое осознание происходящего. Толпа превращается в единый живой организм, причем почти неуправляемый.
Чтобы вырваться из этой массы нужно иметь железную силу воли, высокий уровень интеллекта или особо хорошо развитый инстинкт самосохранения. Таких людей в толпе единицы, а остальные будут двигаться вместе с толпой, следуя ее дикой воле. Это происходит потому, что в экстремальной ситуации человек просто не успевает оценить риски и проанализировать степень опасности и окружающую обстановку.
Люди следуют примеру большинства, снимая с себя таким образом львиную долю ответственности за свою безопасность. Чтобы совладать с собой в таких ситуациях, психологи рекомендуют учиться бороться со стрессом и овладевать своими эмоциями. Только, имея такую подготовку, можно сохранить в критической ситуации способность к ясной мысли и действовать отдельно от толпы.
А вы знали, что у нас есть Instagram и Telegram?
Подписывайтесь, если вы ценитель красивых фото и интересных историй!
Источник
Почему у людей появляется стадное чувство?
Если мы хотим сказать, что люди ведут себя подобно животным в стаде, мы говорим, что у них — стадное чувство. Это надо понимать так, что если бы у них не было стадного чувства, они вели бы себя иначе и меньше походили на животных в стаде. Всякий, кто потрудится набрать словосочетание «стадное чувство» в поисковой машине интернета, мигом найдет один и тот же текст про «закон 5 процентов», размещенный на десятках сайтов и во множестве блогов. Это свидетельствует о том, что эмпирически закон действует: сетевое стадо ведет себя, как стадо, повторяя рассказы о стаде. На этом, собственно, можно было бы и закончить, однако некоторые неясности остаются.
Прежде всего, мы недостаточно хорошо знаем, во всяком случае в терминах социальной науки, подчиняются ли животные в стадах тому же самому стадному чувству, которое мы предполагаем у людей. Конечно, удивительных случаев синхронизации можно найти немало. Несколько лет назад один мой коллега по Центру фундаментальной социологии ВШЭ задумал целое исследование по ритмической синхронизации аплодисментов. Но речь не шла о стадном чувстве: животные не устраивают оваций. Однако не это самое трудное. Скверно то, что «стадное чувство» может оказаться и квалифицирующим признаком, и объяснительным принципом.
Представим себе некоторое количество находящихся вместе и совместно действующих людей. Я говорю «действующих», потому что наблюдать мы можем лишь действия, а о переживаниях и чувствах, им сопутствующих, лишь догадываться. Итак, мы видим людей вместе, но всякий ли раз это «стадо»? Сто человек, сидящих в кинозале или зале ожидания на вокзале, — это стадо? А те же сто человек, разместившихся в салоне самолета? — Нет? — А если самолет трясёт и они охвачены ужасом? А если они благополучно приземлились, но толпятся у выхода, не слушая увещеваний персонала? А как быть с митингами, которые в наше время привлекли такое внимание? Бывает ли у тех, кто принимает в них участие, стадное чувство? — Боюсь, ответ на этот последний вопрос зависит от политической позиции наблюдателя, готового отрицать за теми, кто ему неприятен, способность рефлексии, интеллект и гражданское сознание.
Именно применительно к массе было соблазнительно говорить о стадном чувстве, но схема не складывалась. Дело в том, что «стадный» по отношению к интеллекту — это не просто «животный» по отношению к человеческому, но и эволюционно более низкий по отношению к более высокому. А раз так, то требовался отказ от эволюционизма, то есть от представления о том, что историческое развитие идёт по восходящей, ко все большей рациональности индивидов. Но если такое представление о линейной эволюции не годится, тогда и понимание «стадного», как более низкого и осуждаемого, тоже трудно удержать как оценочное суждение. А если стать на точку зрения «перехода к массовому обществу», тогда в ряде случаев будет уместно говорить (как Эрнс Юнгер в начале 1930-х годов) о закате массы.
Можно ли усмотреть тем не менее какой-то смысл в рассуждениях о стаде? — Видимо, да. Например, Элиас Канетти в знаменитой книге «Масса и власть» сделал по этому поводу много важных замечаний. Я процитирую несколько из них. Вот первое: «Стремление людей умножаться всегда было сильным. Не стоит, однако, понимать под этим словом простое желание плодиться. Люди хотели, чтоб их было больше теперь, в данном конкретном месте, в этот самый момент. Многочисленность стад, на которых они охотились, и желание множить собственное число своеобразно переплетались в их душе. Своё чувство они выражали в определённом состоянии общего возбуждения, которое я называю ритмической или конвульсивной массой». Дальше Канетти поясняет это на примере движений в общем танце: «Но каким образом они компенсируют недостаток численности? Тут особенно важно, что каждый из них делает то же, что и другие, каждый топает так же, как и другой, каждый машет руками, каждый совершает одни и те же движения головой. Эта равноценность участников как бы разветвляется на равноценность членов каждого. Всё, что только в человеке подвижно, обретает особую жизнь — каждая нога, каждая рука живет сама по себе. Отдельные члены сводятся к общему знаменателю».
Время начала и само наличие зрителей на местах. Опоздавших встречают с лёгкой враждебностью. Как упорядоченное стадо, люди сидят тихо и бесконечно терпеливо. Но каждый хорошо сознаёт своё отдельное существование; он сосчитал и отметил, кто сидит рядом. Перед началом представления он спокойно наблюдает ряды собравшихся голов: они вызывают у него приятное, но ненавязчивое чувство плотности. Равенство зрителей состоит, собственно, лишь в том, что все получают со сцены одно и то же». (Цитаты даны в переводе Л. Г. Ионина: Канетти Э. Масса и власть. М.: Ad Marginem, 1997, по сетевой версии).
Описательная точность не должна скрыть от нас объяснительную сложность. Соприсутствие множества принципиально одинаковых, в данном случае тел, переход от боязни соприкосновения с чужим к некоторому телесному самоотождествлению с другими, ритмика движения и покой совместности позволяют говорить о текущих и предсказуемых характеристиках этого собрания как о стаде. Именно так и устроена логическая конструкция происходящих здесь событий для наблюдателя. Но вопрос о чувстве при этом остаётся по-прежнему открытым. Что касается меня, я бы и само слово «стадо» употреблял с осторожностью, а уж сочетание «стадное чувство» не использовал совсем.
Александр Филиппов ,доктор социологических наук, руководитель Центра фундаментальной социологии ВШЭ, главный редактор журнала «Социологическое обозрение», специалист по истории социологии.
Источник