Текст песни Быков В.А. — Белый танец отца и дочери
| Очарованная свадьбой, К окнам осень припадает. И на белый танец — главный — Дочка папу приглашает. И сравнить с беседой можно Белоснежный танец этот. Слезы счастья спрятать сложно, Наблюдая за дуэтом. |
ПРИПЕВ
Белый танец отца и дочери
Пронесет их любовь сквозь года.
Этот танец, судьбой напророченный,
В сердце будут хранить навсегда.
Белый танец отца и дочери
Пронесет их любовь сквозь года.
Это слезы радости, но не горечи.
Не забудут они никогда.
Полуслова, полувзгляда
Было им всегда довольно.
С ним она делила радость
Детских лет своих привольных.
И текли рекой широкой
Диалоги до рассвета.
И для них так значит много
Белоснежный танец этот.
Fascinated by the wedding,
By autumn pripadaet windows.
And white dance — main —
Daughter dad invites.
And compared with the conversation, you can
Snow-white dance this.
Tears of happiness hide difficult
Watching the duo.
CHORUS
White father and daughter dance
Will carry their love through the years.
This dance, fate was widely predicted,
At the heart will keep forever.
White father and daughter dance
Will carry their love through the years.
These are tears of joy, but not bitterness.
Do not forget they’ve .
Glance, poluvzglyada
They were always pretty.
With him she shared the joy of
Their childhood Privolnaya.
And flowed wide
Dialogues until dawn.
And for them, so it means a lot
Snow-white dance this.
Источник
Замечательная Рената Муха
Спокойной походкой
Идет по перрону
С большим чемоданом
Большая Ворона.
А рядом с Вороной,
Чуть дальше и сбоку,
Ее провожает
На поезд Сорока
И все б это было
Совсем хорошо,
Если б их поезд
Куда-нибудь шел.
Всю ночь,
С темноты до рассвета,
На ветке
Сидела Сова.
И песню
Сложила про это.
А утром
Забыла слова.
О Д И Н О К А Я С В И Н К А
По длинной тропинке
Немытая Свинка
Бежит
Совершенно одна.
Бежит и бежит она,
И вдруг
Неожиданно
У нее зачесалась спина.
Немытая Свинка
Свернула с тропинки
И к нам
Постучалась во двор.
И хрюкнула жалостно:
«Позвольте, пожалуйста,
Об ваш
Почесаться забор».
С Л О В О О С Л О Н А Х
С Л О Н Е Н О К
Семейство Слонов
Перепугано насмерть —
Слоненок простужен:
И кашель, и насморк.
Лекарства достали,
Компрессы готовы,
Но где продается
Платок хоботовый?
С Е К Р Е Т Н А Я
П Е С Е Н К А
О С Л О Н Е Н К Е *
По Борнео и Ямайке
Ходит Слон
В трусах и майке,
Ходит в маминой панаме.
Только это —
Между нами.
И С П У Г А Н Н А Я П Е С Е Н К А С Л О Н Е Н К А*
Мы с мамой
В Африке живем,
А в джунглях жизнь — не шутка:
Там страшно ночью,
Страшно днем,
А в промежутках
Ж у т к о.
*В соавторстве с Вадимом Левиным
В Е Р Б Л Ю Д
Как-то раз
В пустыню Гоби
Шел Верблюд
В ужасной злобе,
Он полдня
Шагал до Гоби
В диком гневе и тоске.
И полдня
Шагал по Гоби
В диком гневе, жуткой злобе.
И пришел из Гоби —
В злобе,
Раздраженье
И песке.
Т А Р А К А Н
Жил в квартире Таракан,
В щели у порога.
Никого он не кусал,
Никого не трогал,
Не царапал никого,
Не щипал,
Не жалил,
И домашние его
Очень уважали.
Так бы прожил Таракан
Жизнь со всеми в мире.
. Только люди завелись
У него в квартире.
С О Б А К У О Б И Д Е Л И*
Я с ними делила и радость и горе.
Зачем же такое писать на заборе?
А если для них я действительно злая,
Я больше не буду.
Пусть сами — и лают.
*В соавторстве с Александром Адамским
У Ж А Л Е Н Н Ы Й У Ж
Бывают в жизни чудеса —
Ужа ужалила Оса.
Ужалила его в живот,
Ужу ужасно больно.
В о т.
А доктор Еж сказал Ужу:
«Я ничего не нахожу,
Но все же, думается мне,
Вам лучше ползать
На спине,
Пока живот не заживет.
Вот».
Ч Е Р В Я К И И Д Я Т Л Ы
«Едят ли Дятлы Червяков?» —
Спросил Червяк.
И был таков.
К Р О К О Д И Л О В А У Л Ы Б К А
Вчера Крокодил улыбнулся так злобно,
Что мне до сих пор за него неудобно.
На вершине два Орла
Пили «пепси» из горла.
«Ну дела, — подумал Лось, —
Не хотелось.
А пришлось».
О С Ь М И Н О Г
Один Осьминог подошел к Осьминогу
И в знак уваженья пожал ему ногу.
Все утро в зеркало Яйцо
Глядит и думает уныло:
«Так где кончается лицо
И начинается затылок?»
Один наш Ученый,
От всех по секрету,
Считал, что зима
Холоднее, чем лето.
Но как-то,
Гуляя зимой по аллее,
Он понял,
Что все-таки
Лето
Теплее.
Р А З Г О В О Р
Сказала летом Роща Чаще:
«Ты одеваешься кричаще».
«Ну что ж, —
Сказала Чаща Роще, —
Придет зима — оденусь проще».
«Я Вас очень прошу», —
Написал мне Чудак
И поставил в конце
Попросительный знак.
СТИХИ О ПЛОХОЙ ПОГОДЕ
Стояла плохая погода.
На улице было сыро.
Шел человек по городу
И ел бутерброд без сыра.
Стояла плохая погода.
На небе луна погасла.
Шел человек по городу
И ел бутерброд без масла.
Стояла плохая погода.
Сердито хмурилось небо.
Шел человек по городу
И ел бутерброд без хлеба.
Дождик тянется за Тучкой,
Шепчет Тучке на ходу:
«Мама, скучно,
Мама, скучно!
Мама!
Можно я пойду?»
Д О Ж Д Л И В А Я П О Г О Д А
Стоит Дождливая Погода
И удивляется, вздыхая:
«Такие лужи!
Грязь по горло.
Ну кто сказал,
Что я — плохая?»
П Р О Г У Л К А
Прохожие сутулятся,
И капли на окне.
А я иду по улице,
А дождь идет по мне.
С О С У Л Ь К А
«По-моему, уже не та я», —
Сосулька прошептала, тая.
. Поутру меня Дорога прямо к дому привела,
Полежала у порога, повернулась и ушла.
А где продается такая кровать,
Чтоб рано ложиться и поздно вставать?
Живет на свете Колбаса Вареная,
Сама собой неудовлетворенная.
А под мостом течет Река.
Но только без воды пока.
Н А О С Т Р О В Е
Ч Е Л О В Е К — 1
Жил Человек на острове в печальном одиночестве.
Детей не знал по имени, но вспоминал по отчеству.
Ч Е Л О В Е К — 2
Жил Человек полнеющий,
А так вообще — вполне еще.
Ч Е Л О В Е К — 3
Жил Человек с бородой и усами —
А остальное придумайте сами.
П Е С Е Н К А
П Р О
М Н О Г О —
Э Т А Ж Н Ы Й
Д О М *
В девятиэтажном доме
На десятом этаже
Никого не селят,
Кроме,
Никого не селят,
Кроме,
Никого не селят,
Кроме
Тех, кто там
Живет
Уже.
*В соавторстве с Вадимом Левиным
К О Л Ы Б Е Л Ь Н А Я
Все в городе стихло,
Все лампы погасли,
Уснули кино,
Магазины
И ясли.
И только по рельсам
Со звоном,
Зевая,
Ползут,
Извиваясь,
Ночные
Трамваи.
ПРО БЕЛУЮ ЛОШАДЬ
Белая лошадь с белым хвостом
И черная лошадь с черным хвостом
Вдвоем по поляне
Гуляли в тумане
И свежее сено нашли под кустом.
Белая лошадь с белым хвостом,
Сено доев, сообщила о том,
Что сено как сено,
Хотя, несомненно,
Сено не может сравниться с овсом.
И ПРО ЧЕРНУЮ ЛОШАДЬ
Черная лошадь с черным хвостом
С ней согласилась, добавив притом,
Что сахар не хуже,
И слаще к тому же,
Но реже, чем сено, лежит под кустом.
* В соавторстве с Вадимом Левиным и Ниной Воронель
К О Р О Т К О Е С Т И Х О Т В О Р Е Н И Е
П Р О Д Л И Н Н О Е П У Т Е Ш Е С Т В И Е *
Вы ничего не слышали о Маленьком Пингвине?
А он на Крайнем Севере, на Самой Крайней Льдине,
Без валенок, расстроенный, стоит в снегу по пояс —
Он шел на ужин к Бабушке и перепутал полюс.
Попал на полюс Северный, а сам хотел на Южный,
И вот стоит растерянный и, кажется, простуженный.
На Самом Крайнем Севере, на Самой Крайней Льдине,
Где не было до этого пингвинов и в помине,
Где миллионы айсбергов, а, может, даже тыщи,
Где никакая Бабушка Пингвина не отыщет,
Стоит Пингвин заброшенный, один в глуши арктической
И ничего хорошего уже не ждет практически.
Но тут пригрело Солнышко, и откололась Льдина,
И к Бабушке в Антарктику доставила Пингвина.
И кончилась история совсем не так уж плохо,
Обрадовалась Бабушка, на радостях поохала:
«Ну вечно происшествия! Ведешь себя как маленький!
Уходишь в путешествие и забываешь валенки!»
Потом Пингвин поужинал и понял окончательно:
«Конечно, это здорово — гулять самостоятельно!
Такое приключение мне в жизни пригодится:
Могу теперь, пожалуйста, где хочешь заблудиться,
Хоть сам, хоть вместе с Бабушкой. Хотя, пожалуй, лучше ей
Гулять на Крайнем Севере лишь в Самом Крайнем Случае».
* В соавторстве с Вадимом Левиным
К Н И Ж К И Н А
К О Л Ы Б Е Л Ь Н А Я
За окошком ночь настала,
Где-то вспыхнули зарницы,
Книжка за день так устала,
Что слипаются страницы.
Засыпают понемножку
Предложенья и слова,
И на твердую обложку
Опускается глава.
Восклицательные знаки
Что-то шепчут в тишине,
И кавычки по привычке
Раскрываются во сне.
А в углу, в конце страницы,
Перенос повесил нос —
Он разлуку с третьим слогом
Очень плохо перенес.
Недосказаны рассказы,
Недоеден пир горой.
Не дойдя до этой фразы,
На ходу заснул герой.
Перестало даже пламя
Полыхать в полночном мраке,
Где дракон с одной драконшей
Состоит в законной драке.
Никого теперь не встретишь
На страницах спящей книги,
Только медленно плетутся
Полусонные интриги.
Дремлет юная невеста
По дороге под венец,
И заснули середина,
И начало
и
КОНЕЦ
Источник
С ним она делила радость
© Асадов Э. А. Наследник, 2019
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
Дорога в завтрашний день
Выпускной бал в нашей 38-й московской школе состоялся 14 июня 1941 года. И хотя одеты мы были проще, чем, скажем, выпускники теперешних послевоенных лет (материальные возможности у наших родителей были скромнее), но одевались и наглаживались мы все-таки на славу и веселились никак не меньше, а может быть, и еще горячей. И эмоциональность эта в какой-то мере определялась неуловимым ощущением тревоги и грусти, видимо, большей, чем обычная разлука после промчавшихся школьных лет.
В актовом зале сияли все плафоны и люстры, без устали трудилась старенькая школьная радиола, кружились бесконечные пары, а над головами, через усилитель, словно бы импонируя нашему настроению, катился по лестницам и коридорам голос Вадима Козина:
Мы танцевали, острили, пожимали друг другу ладони и никак не знали, что со многими расстаемся не на месяц, не на год и не на «долгие года», а до конца своих дней, навсегда…
22 июня 1941 года над Москвой стоял солнечный, яркий рассвет Я возвращался из Подмосковья, где с субботы на воскресенье на станции Лосиноостровская ночевал у своей тетки. В вагоне электрички было шумно и весело. Как-никак впереди целый воскресный и очень хороший солнечный день! Люди громко переговаривались, шелестели заиндевевшими бумажками от эскимо, перелистывали свежие газеты и журналы.
Приехали на Ярославский вокзал. Двери вагонов раскрылись, и тут словно тревожный ветер пробежал по сердцам. Оживление пошло вниз.
Перед репродуктором плотная толпа молчаливых людей. На одних лицах – растерянность, на других – напряжение и суровость. Неторопливый, но взволнованный голос Молотова сообщает о нападении гитлеровской Германии на нашу страну…
Дома у меня лежало заявление в институт. И даже не одно, а целых два заявления.
Дело в том, что с раннего детства тянули меня к себе почти с одинаковой силой два прекрасных и удивительных мира, имя которым: «Литература» и «Театр». С восьми лет писал я стихи и с этого же возраста самозабвенно занимался в драматических кружках и кружках художественного слова. Чего во мне больше? Кто я все-таки по призванию: поэт или театральный режиссер? Этого я до последней минуты так решить и не мог. А точнее, не успел. Все дальнейшее помогла определить сама жизнь. Началась война, и решать теперь уже надо было совсем иные проблемы. Над страной полетел призыв: «Комсомольцы – на фронт!» И я порвал оба мои заявления. Сел и написал третье. На этот раз в райком комсомола с просьбой отправить меня добровольцем на фронт. Мне было тогда семнадцать лет.
…Вечером я пришел в райком, а утром мама провожала меня с небольшим рюкзачком на плечах к райкомовскому грузовику, где меня ожидала группа таких же безусых добровольцев, полных решимости сражаться с врагом до конца. Мама несла в руке букетик гвоздик. Но так и забыла в волнении, прощаясь, протянуть их мне. И до сих пор, как тогда из машины, вижу ее одинокую, чуть ссутулившуюся от горя фигурку на углу Кропоткинской улицы возле Дома ученых с забытым букетом в руке…
Летом 1941 года под Москвой формировались первые дивизионы и полки знаменитых «катюш» – грозных артминометных установок. Оружие это было секретным, и личный состав гвардейских частей состоял в те дни только из комсомольцев и коммунистов. Должность я получил уважаемую и серьезную – наводчик орудия, хотя в батарее я был самым молодым.
После недолгой, но интенсивной учебы наш 3-й дивизион 4-го гвардейского артминометного полка был «отпочкован» и направлен под Ленинград. И с этого момента стал называться 50-м Отдельным гвардейским артминометным дивизионом.
Враг бешено рвался к городу и был уже на его подступах. Так что остановить его мог только очень крепкий и неожиданный отпор. Наш залп как раз и явился таким хлестким и оглушающим ударом. И дали мы его 19 сентября 1941 года в районе Синявино. При всех тяготах и драматизме тех дней, улыбка все-таки однажды пробежала по нашим сердцам. Дело в том, что «катюши», повторяю, были секретным оружием. И о его существовании, а тем более о прибытии на фронт, не знал никто – ни враги, ни наши бойцы. И вот когда мы дали первый могучий залп, то немцы бросились в одну сторону, а наши – от неожиданности – в другую… Потом бойцы очень полюбили подразделения гвардейских минометов. И тогда же, осенью 1941 года, под стенами Ленинграда бойцы с нежностью стали называть их «катюшами». И под этим именем прошли они всю войну.
В это тяжелейшее и жесточайшее время наш дивизион носился с участка на участок по всему Волховскому фронту и в самых прорывных и трудных местах давал залпы. Всего за зиму 1941–1942 годов я из своего орудия дал 318 залпов по врагу. В переводе на «огневой» язык – это 5088 снарядов весом в 50 килограммов каждый! И это только из одного моего орудия, отправившего на тот свет не одну сотню любителей чужой земли.
Жгучие тридцати-сорокаградусные морозы, сотни и сотни километров туда и обратно вдоль изломанной линии фронта: Вороново, Гайтолово, Синявино, Мга, Волхов, деревня Новая, Поселок № 1, Путилово…
Разве расскажешь о дневных и ночных залпах, иногда прямо под тяжелейшим артогнем, разве поведаешь в двух-трех словах о том, как несколько раз с боями пробивались из окружения, как дважды была подбита и горела моя боевая установка и после быстрого ремонта снова возвращалась в строй?! Разве передашь в кратком разговоре о том, как тяжело хоронить убитых друзей, еще час назад веселых, теплых, живых. Однако, несмотря на все смертельно тяжелое, порой непосильное и леденящее душу, в грядущей победе нашей не сомневались ни на миг. В перерывах между боями я писал стихи. Некоторые из них, такие, как «Письмо с фронта», «На исходный рубеж», «В землянке», через несколько лет вошли в первую книгу моих стихов.
Весной 1942 года был тяжело ранен командир орудия, и на его место назначили меня. Приходилось выполнять две обязанности сразу: командира орудия и наводчика. Справлялся, кажется, неплохо.
Оружие наше было новым, и офицерских кадров не хватало. Получили приказ самых опытных и образованных младших командиров срочно направить в офицерские училища.
Осенью 1942 года я с группой моих товарищей, обстрелянных фронтовиков, был срочно командирован во 2-е Омское гвардейское артминометное училище. Шесть месяцев занятий по удвоенной и утроенной программе. За этот срок нужно было пройти курс двухлетнего мирного училища. И мы проходили. Занимались по тринадцать-шестнадцать часов в сутки, уставали смертельно, но не сдавались. Учились хорошо. Знали: мы нужны фронту, а это было самым главным и важным в те дни.
В мае 1943 года, успешно сдав экзамены и получив офицерское звание и грамоту за отличные успехи, снова поехал на фронт. Омск был в те времена глубочайшим тылом. Здесь даже светомаскировка отсутствовала. Война, где решалась судьба страны, друзей, что дрались, не щадя себя, была далеко-далеко. И хотелось как можно скорей уехать из «тыловых краев» туда, к борьбе, к фронтовым побратимам!
И снова фронт. На этот раз не в снегах и болотах, а в степи под станицей Крымская возле знаменитой впоследствии «Малой земли».
Меня сразу же направили в 50-й гвардейский артминометный полк, где должности огневика не было. И вместо командира взвода или комбата я был назначен начальником связи дивизиона. Однако воин должен уметь все. И я старался, работал на совесть. Хотя воевал неплохо, но должность начальника связи мало волновала мне душу. Я был, что называется, «прирожденным огневиком». Мне надо было вести дела с батарейцами, готовить расчеты огня, давать залпы по врагу. Думаю, что судьба это поняла. Поняла и ликвидировала должности начальников связи дивизионов.
Источник