Не затронуть ничьих чувств

Зигмунд Фрейд: большой дикий мужчина с кокаином в крови

В издательстве «Альпина Паблишер» выходит книга британского психолога Дэвида Коэна «Руки мыл? Родительский опыт великих психологов». Публикуем фрагменты главы «Зигмунд Фрейд. Отец, который втайне подвергал психоанализу свою дочь».

К сорока годам Зигмунд Фрейд был абсолютно зрелым человеком, если верить его преданному биографу Эрнесту Джонсу. Прежде чем приступить к работе, Джонс заверил Фрейда, что он и сам вполне состоявшаяся личность и нет никакой опасности, что он сотворит себе кумира в лице основателя психоанализа. По иронии судьбы многие из своих самых знаменитых открытий Фрейд сделал сразу после сорока. Он занялся самоанализом, пришел к выводу, что сны — это воображаемое исполнение желаний, и начал развивать метод свободных ассоциаций, основополагающий для психоанализа. Работа «Толкование сновидений» была опубликована в 1899 г. Когда Джонс обещал, что не станет обожествлять Фрейда, он принимал желаемое за действительное.

Фрейд писал, что был счастливым мужем и отцом. Во многих отношениях это правда, но за его признанием скрыта сложная история, которую психоаналитики не стремятся изучать. Даже совершенно зрелый человек может иметь тайные пороки. Некоторые из недостатков Фрейда оказали влияние на его детей.

Когда дети были маленькими, Фрейд часто откровенничал с Вильгельмом Флиссом — чудаковатым врачом, который считал, что в большинстве психологических проблем повинен нос. Фрейд писал Флиссу бесконечные письма и часто делился с ним своими страхами за здоровье детей, иногда небеспочвенными.

Старший сын Фрейда Мартин написал книгу «Отраженная слава», где подробно рассказал о том, как семья Фрейда отдыхала, и блистательно показал, каким отцом был Фрейд. Дочь Фрейда Анна сохраняла в тайне все личные сведения об отце до конца своих дней. Некоторые материалы имеются также в мемуарах сестры Фрейда Анны «Одна венка в Нью-Йорке» и в воспоминаниях семейной экономки Паулы Фихтль.

Существует много биографий Фрейда, но книги о Фрейде и его детях, подобной той, в которой Берра рассказал о детях Дарвина, нет, — возможно, потому, что многие документы о Фрейде в Библиотеке Конгресса запрещены к выдаче: одни до 2056 г., другие навечно.

Среди них переписка, касающаяся семьи Бернейс, с которой Фрейд состоял в двойном родстве по браку — он женился на Марте Бернейс, а его сестра Анна вышла замуж за брата Марты Эли.

Документы, относящиеся к дочери Анне, засекречены навсегда. О причинах можно лишь строить догадки. Анна Фрейд умерла более 30 лет назад, поэтому мои предположения не затронут ничьих чувств.

Фрейд называл дочь Анна Антигона — потому что, как он объяснял, она была очень предана ему. Учитывая, что Фрейд «изобрел» или открыл эдипов комплекс, такое прозвище вряд ли можно назвать нейтральным.

В греческой мифологии Антигона была дочерью Эдипа и Иокасты, пары, которая совершила инцест, не подозревая об этом. Когда родился Эдип, Иокаста отдала его пастуху, потому что оракул предсказал, что ребенок убьет своего отца и женится на матери. Пастух должен был оставить младенца на скале на верную гибель, но ему претило детоубийство. Эдип выжил, вырос и стал царевичем в Коринфе. В конце концов он отправился в Фивы, встретил «на распутье трех дорог» царя Лая и поссорился с ним, не зная, что это его отец. Произошел, как бы мы сказали, эпизод дорожной ярости, и Эдип убил родителя.

После этого Эдип поспешил в Фивы и женился на Иокасте, вдове Лая, не имея представления, что она его мать. Брак был счастливым, у супругов родилось четверо детей, в том числе Антигона. Узнав, что Иокаста его мать, Эдип бежал из города. Его сыновья убили друг друга, потому что каждый хотел быть единоличным правителем. В трагедиях Софокла «Эдип в Колоне» и «Антигона» трон захватил их дядя Креонт. Креонт объявил брата Антигоны Полиника предателем и повелел бросить его тело на равнине за городом на съедение животным. Предатель не заслуживал достойного погребения.

Антигона решила сама похоронить брата. Но стража Креонта схватила ее. Антигону заживо замуровали в гробнице.

Учитывая судьбу Антигоны, тот факт, что Фрейд называл ее именем свою дочь, кажется определенно странным. Он говорил, что дал ей нежное прозвище, потому что она многим пожертвовала ради него, но Антигона принесла свою жизнь в жертву не отцу, а брату.

Это провокационная мысль, но, возможно, такое домашнее имя Анны отражает одно из подсознательных желаний Фрейда — совершить кровосмесительную связь со своей дочерью.

Чтобы понять поведение Фрейда как отца, нужно обратиться к детству психоаналитика и разобраться в противоречиях. Через несколько месяцев после рождения сына в 1856 г. Амалия снова забеременела. Она и ее муж обожали нового малыша, но болезненный Юлиус умер в возрасте восьми месяцев. Спустя 40 лет, в ходе самоанализа, который и привел к «открытию» психоанализа, Фрейд обнаружил, что весьма обрадовался смерти маленького брата, потому что не хотел соперничать с другим ребенком мужского пола. К тому моменту, когда у Амалии снова родился сын, Александр, Фрейду исполнилось десять и его положение в семье упрочилось. Его сообразительность вызывала восхищение. Сестра Анна жаловалась, что одаренному брату предоставили отдельную комнату, чтобы тот мог заниматься в тишине. Фрейд писал, что благодаря любви матери он чувствовал себя конкистадором.

Однако в семье случались и публичные скандалы. Фрейду было десять лет, когда его дядю Иосифа обвинили в подделке русских банкнот и приговорили к десяти годам тюремного заключения. Фрейд тогда только пошел в среднюю школу. Его друзья и их семьи прочитали о суде в венских газетах. Отец Фрейда поседел от горя. Мысль о дяде Иосифе преследовала Фрейда до конца жизни. В «Толковании сновидений» он приводит девять снов о нем. Один из них содержит каламбур: немецкое für Onkel, «для дяди», созвучно слову furunkel — «фурункул». Его дядя определенно был нарывом на теле семьи. Через пару лет он чудесным образом вышел на свободу.

В 1873 г. в возрасте 17 лет Фрейд поступил в Венский университет. Он был способным студентом, но не ладил с властями: уклонялся от воинской обязанности и по крайней мере один раз попал под арест.

Склонность к неповиновению усугубилась, когда в 1884 г. в Вальпургиеву ночь 30 апреля Фрейд впервые принял кокаин.

Фрейд полагал, что изучение действия кокаина прославит его как ученого, но он пристрастился к нему и употреблял наркотик около 20 лет. Расстался он с этой привычкой, когда Анне было лет шесть. Эрнест Джонс, его официальный биограф, либо не знал, как долго Фрейд зависел от кокаина, либо умолчал об этом. Неизвестно, что рассказал Фрейд Анне о своем опыте приема наркотика. Разумно было бы предположить, что он не сообщил, какую роль это сыграло в ухаживании за Мартой Бернейс.

Когда Фрейд впервые увидел будущую жену в 1882 г., она чистила яблоко. Марта была миниатюрна, умна и довольно сдержанна. Он настойчиво добивался ее, и девушка быстро ответила на его чувство. Через несколько дней после знакомства она сжала под столом его руку.

Мать Марты Эммелина, весьма чванная особа, не одобряла помолвку. Отец Фрейда Якоб был неудачливым коммерсантом. Хотя сам Фрейд и получил диплом доктора, но врачебной практикой не занимался, и ему приходилось все время одалживать деньги. Марта же принадлежала к уважаемому семейству — ее дядя Якоб Бернейс прославился как один из крупнейших исследователей Библии середины XIX в.

Эммелина пришла бы в ужас, если бы нашла одно из писем, которое Фрейд прислал ее дочери. Марта была добропорядочной еврейской девственницей, но Фрейд посоветовал ей попробовать кокаин.

Он кокетничал с ней: «Берегитесь, моя дорогая принцесса, когда я приду. Я буду целовать вас до красноты и кормить, пока вы не распухнете. А станете сопротивляться — увидите, кто сильнее: хрупкая маленькая девушка, которая мало ест, или большой дикий мужчина с кокаином в крови».

Наконец после четырехлетней помолвки Марта и Фрейд поженились в 1886 г. Через год у них родилась первая дочь Матильда, в следующие восемь лет появилось еще пять детей. Когда дети были маленькими, Фрейд усердно стремился встать на ноги в профессиональном отношении, но при этом регулярно принимал кокаин. Он был человеком своего времени и возложил заботы по воспитанию отпрысков в основном на жену, ее сестру Минну, которая жила с ними после смерти жениха, и няню Жозефину. Последняя преданно ухаживала за детьми, но мальчики часто ее дразнили. Как-то раз один из них, Мартин, отказался принимать ванну, сказав, что эскимосы не моются месяцами. Жозефина ответила, что ее не интересует, что делают другие мальчики и девочки. Никто не помнит, чтобы Фрейд когда-нибудь купал своих детей. Он виделся с ними время от времени, не считая двух—трех летних месяцев в году.

Мартин писал: «Насколько я знал моего отца, он был таким же, как и все другие любящие отцы в Вене, хотя мне интересно, изучал ли он меня с точки зрения психоанализа». Если и изучал, то не говорил об этом. Мартин рассказывал об одном красноречивом эпизоде. Его мать наняла кормилицу, еще более бесполезную, чем были кормилицы Уильяма Глостерского, прежде чем появилась ужасная миссис Пэк. У кормилицы Мартина вообще не было молока. Кстати, о плохой груди! Никчемную кормилицу уволили.

По словам Мартина, во время работы над «Толкованием сновидений» Фрейд действительно просил детей рассказывать ему свои сны, что они делали с увлечением. Для другой книги я проанализировал сны, приведенные в «Толковании», и подсчитал, что Фрейд изучил 144 сна. Двадцать семь процентов из них были его собственными сновидениями, но не похоже, чтобы какие-либо принадлежали детям, тем более его собственным. Странно, что Фрейд не включил сны, рассказанные детьми.

Источник

Не затронуть ничьих чувств

• ЖАНРЫ 360
• АВТОРЫ 277 466
• КНИГИ 654 643
• СЕРИИ 25 043
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 611 754

Иванова Вероника Евгеньевна

В его покоях пронзительно тихо. Так, что когда время сделает свой последний шаг, это отзовется громом. И будет дождь.

Я боюсь капелек соленой воды, обжигающих кожу, а потому украдкой касаюсь уголков глаз, чтобы приостановить бег ручейков до того, как они сорвутся с ресниц. Конечно, не успеваю. И мне становится стыдно, хотя знаю, что не услышу ни единого слова упрека. Но лучше бы. Лучше бы услышала.

— Тебе давно пора отдыхать. Что-то стряслось?

Его голос почти не потерял свою силу, лишь звучит немного глуше, чем прежде, словно гул далекой реки, сражающейся с порогами. А волнение в нем прежнее. Такое искреннее, что спешу оправдаться за свою прогулку в поздний час:

— Сон никак не приходит.

— Придет. Нужно только подумать о чем-то хорошем.

Да, так просто. Всего лишь. Но где же взять это хорошее? Разве только одно небольшое прикосновение.

— Не надо. Будет больно.

Знаю. И хотя это не та боль, которую невозможно вытерпеть, замираю на полушаге, потому что больно будет не мне одной. И наверное, мне — в самой меньшей степени.

— Я не могу заснуть.

Хочется вскрикнуть, а может, даже взвыть, но голос лишь предательски шепчет. Недостаточно громко, чтобы унести вместе со словами хотя бы частичку разрывающего меня отчаяния.

Он не смотрит в мою сторону уже много месяцев. Отказался, когда зрение, его человеческое зрение начало ослабевать. Сказал, что хочет сохранить в памяти тот, первый образ, который увидел, а не мешанину Искр. Сказал, что от них глаза слепнут еще больше.

Седая голова еле заметно кивает, а губы, которых я не могу сейчас видеть, наверняка улыбаются.

Он всегда улыбается. Даже когда впору лишь плакать.

— Но это было честнее многого другого.

Я все же делаю шаг. Совсем крохотный. И под ногой шуршит прах.

Разрушение здесь повсюду, не сдерживаемое никем и ничем. Потому что Мантии больше нет. Не знаю, чего ему это стоило, боюсь даже представить, но он не мог поступить иначе. Не захотел унести с собой за Порог еще одну душу, хотя я была бы только счастлива занять ее место и.

Уйти. Потому что тогда мы бы ушли рука об руку.

Он говорит уверенно, и это пугает меня. Разве кто-то из драконов решится пройти путь, некогда выбранный Элрит? Не верю. Если даже я не нахожу в себе сил это сделать, то кто сможет?

— Доброй ночи, любовь моя.

Разве может быть добрым беспросветный мрак? Я хочу возразить, хочу расплакаться, хочу прижаться к груди, тепло которой уже почти не помнит моя кожа, но лишь покорно киваю и иду прочь, к двери, отделяющей смерть от жизни. А вслед мне тихо летят слова, и ноги норовят подкоситься, потому что в звуках его голоса ясно слышно чувство, опасное, как бездна, и столь же могущественное.

— Я всегда возвращаюсь.

Молчание тянется, как малиновый сироп с ложечки, которую Тилирит последнее время постоянно норовит забывать над чашкой. Густое настолько, что кажется: можно резать ножом. Но не бесконечное, к сожалению. А лучше бы оно длилось до тех пор, пока любые слова не исчезнут из памяти и говорить станет попросту невозможно.

Впрочем, вместе со ртами пришлось бы тогда приструнить и взгляды. Многоцветные, сильные, робкие, настойчивые, отстраненные и при этом все острые, норовящие уколоть, когда забываешь прикрыться щитом уверенности. А держать этот щит становится все труднее и труднее, как будто силы утекают вместе со струйками молчания.

— Это должно случиться.

Слава Повелительнице небес, хоть у кого-то хватило смелости подать голос! Хотя в прежней жизни я не жаловала Ларрона из Дома Ожидающих, сейчас расцеловала бы. В обе чешуйчатые щеки. Ну а теперь на тропу, куда ступила нога первого путника, ринутся все остальные. И первой будет.

— Это знает каждый из нас. Главное, что случится потом.

Танарит. Конечно же. Она и тогда успела стать первой, пока все раздумывали. Что ж, Созидающая уж точно знает, о чем говорит.

— Можно подумать, у нас есть выбор?

Этот прячется в тенях, и хотя голос знакомый, не могу вспомнить. Даже если воткну ногти в ладонь на всю их длину. Можно было предположить. Нет, нужно было. Но пока опыт не произведен хотя бы однократно, теории остаются всего лишь теориями.

Рождение моего мира произошло, но я не учла, что зачерпнуть силы удастся только у одного из родителей, а значит, времени на созидание уйдет куда больше, чем обычно. А главное, память тоже не будет торопиться с возвращением. Все мои знания и умения — рядом, я чувствую их, почти могу дотянуться, но каждый раз не хватает единственного шага. Да, он выглядит все короче, но как скоро я смогу его сделать? В любом случае, опоздание неизбежно.

— Сколько ему осталось?

Над Залом решений вновь нависает молчание. Что, неужели так трудно подсчитать? Или страшно?

Бояться давно уже поздно! Бренная жизнь Разрушителя заканчивается стремительно, ведь без помощи Мантии пустотой почти невозможно управлять. Почти.

Но он пока справляется. И наверное, эти усилия стоят ему нескольких лет жизни.

— Мы не вправе удерживать его перед Порогом.

О, слова не мальчика, но мужа, хотя и принадлежат совсем юной Преследующей. А впрочем, какая же она юная? Старше меня теперешней. Намного старше.

Зачем повторять? Возражений и так нет. А если бы и последовали, тогда. Тогда слово взяла бы я сама. И плевать, что на Совет меня пока допускают только в счет прежних заслуг.

Если раньше мне всегда хотелось назвать Зал решений Залом сомнений, потому что споры затягивались порой на целые эпохи, то сейчас впервые почувствовала: он все же добился своего.

Мы стали едины перед общей бедой, а не стараемся отсидеться каждый в своей норе. Но никому от этого не легче. И ему — в первую очередь. Хотя, вполне возможно, он как раз смотрит на наши метания и терзания с улыбкой.

Они соглашаются. Хор нестройный, но решительный. И кажется, один голос в нем звучит чуть громче остальных.

Голос рыжего-бесстыжего, как мне все время хочется его назвать. Прямо в глаза.

— Ну что, довольна?

Чем-то их улыбки похожи друг на друга. Да должны быть, все-таки, родня. И близкая. Куда уж ближе. Но если сын-отец всегда улыбается. еще совсем недавно улыбался понимающе, то в изгибе этих тонких губ прячется азарт. Лихорадочный. Опасный.

— Папеньку больше не станут мучить. Ты этого добивалась?

Я надеялась на отсрочку и получила ее, хотя не произнесла ни слова. Мне нужны годы. Два, пять, десять лет — неважно, только бы хватило. Хватило, чтобы снова стать взрослой и принять настоящее решение.

Призрачные крылья в россыпях искр легко и беспечно заполняют собой всю комнату. Хрупкое великолепие Моррит куда лучше смотрелось бы на просторе, но там, где много места вокруг, много и любопытных глаз.

— Почему ты позвал меня сегодня?

— Я звал тебя и вчера.

— Совет готовится к объявлению траура. И на меня косо посмотрели бы, если бы.

Если бы у тебя нашлись хоть какие-то родственники. Но к моему глубокому удовлетворению, Дом Летящих на свет мечты близок к вымиранию. Полному и безоговорочному.

— Прекрати мерцать! Ты же знаешь, какой я предпочитаю тебя видеть.

Искры блекнут, отдавая всю силу своего огня испепеляюще-серебряному взгляду.

Источник