Люблю
Люблю
Обыкновенно так
Мальчишкой
Юношей
Мой университет
Взрослое
Что вышло
Зову
Ты
Невозможно
Так и со мной
Вывод
Примечания
Люблю (стр. 85). Черновой автограф в записной книжке 1922 г., № 10 (ЦГАЛИ); беловой автограф (у Л. Ю. Брик); черновой автограф на пяти листах блокнота (позднейшая вставка в текст, строки 81-176, БММ); «Люблю»; «Люблю», 2-е изд.; «Люблю», Рига, 2-е изд.; [10] «13 лет работы», т. 2; «Лирика»; Сочинения, т. 2.
В настоящем издании в текст 2-го тома Сочинений внесено исправление: в строке 8 вместо «на теле рубаха» — «на тело рубаха» (по беловому автографу и сб. «Лирика»).
«Люблю» написана в период с ноября 1921 года по начало февраля 1922 года. Маяковский писал Л. Ю. Брик 22 ноября 1921 года: «Волнуюсь, что к твоему приезду не сумею написать стих для тебя. Стараюсь страшно».
В информационной заметке, напечатанной в «Нашем журнале», издававшемся Василием Каменским, от 15 марта 1922 г. говорилось, что Маяковский закончил поэму «Любовь» (первоначальное заглавие).
Строка 16. Мюллер — автор популярного руководства по гимнастике.
Рион — Риони, река в Грузии, на которой расположен г. Кутаиси.
Строка 35. «Три листика» — карточная игра.
Бутырки — Бутырская тюрьма в Москве, куда был заключен Маяковский в 1909–1910 годах за участие в подпольном рабочем движении.
Строка 73. В Бутырской тюрьме Маяковский был заключен в одиночную камеру № 103.
Строка 106. Д. И. (1832–1920) — автор учебников по истории, написанных в реакционно-монархическом духе.
Строка 107. Была ль рыжа борода Барбароссы? — Фридрих I Барбаросса (1123–1190), император так называемой «Римской империи германской нации». Барба росса — рыжая борода (итал.).
…гипербола праобраза Мопассанова — имеется в виду рассказ Мопассана «Идиллия».
Строка 272. Крез — царь Лидии, по древнегреческому преданию, обладавший несметными богатствами.
Источник
Владимир Маяковский — Ты: Стих
Пришла —
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть —
как девочка мячиком.
И каждая —
чудо будто видится —
где дама вкопалась,
а где девица.
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!»
А я ликую.
Нет его —
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне.
Анализ стихотворения «Ты» Маяковского
В первый же год поэма «Люблю» Владимира Владимировича Маяковского выдержала несколько переизданий. Адресат стихотворения «Ты» — Лиля Юрьевна Брик.
Стихотворение написано в 1922 году. Оно – часть поэмы «Люблю». Его автору в эту пору исполнилось 29 лет, он регулярно выступает для публики с чтением стихов и докладов, громит поэтов, которые не успевают идти в ногу с революционным маршем, занимается изданием своих книг, путешествует по Европе. Уже несколько лет его Музой является Л. Брик. У нее с мужем запутанная семейная ситуация, она считает себя свободной от всех обязательств. Тепло принятый в их доме, В. Маяковский без памяти влюбился в хозяйку дома. По жанру – любовная лирика, по размеру – акцентный стих. Традиционная для него форма расположения строк в виде «лесенки». Рифмы свободные, сложные, местами неточные. Диссонанс, типичный для поэзии В. Маяковского, присутствует и в «Ты». Лирических героев два: сам автор и его любимая женщина. Лексика просторечная, интонация напористая. «За ростом, за рыком», за вечной папироской героиня сумела разглядеть «мальчика» с ранимым сердцем. К тому времени он уже пережил болезненный разрыв отношений с Софьей Шамардиной.
Местоимение «ты» есть только в названии, дальше образ героини раскрыт через ее действия: пришла, разглядела, взяла. А главное – «отобрала сердце». Затем начинается игра этим послушным сердцем. Здесь стоит сравнение: как девочка мячиком. В этой строке минимум три слоя смыслов: во-первых, за ее внешностью взрослой, самоуверенной женщины также скрыт ребенок. Это сходство – залог большой любви. Во-вторых, в игре героини сердцем героя нет холодного расчета, злого умысла. Напротив, поэт рад непосредственности их отношений. В-третьих, уменьшительный суффикс «мячиком» — еще один знак, что поэту не больно, а «весело и легко». Далее следует антитеза: такого любить? Дамы-охотницы в сомнениях. Добыча кажется опасной, по плечу только опытной «укротительнице». Однако сам поэт смеется над ними, скачет «от радости»: нет его – ига! Он нашел свою единственную, других не надо. «А я ликую»: ликование – высшая степень радости. «Индейцем свадебным»: должно быть, поэт имеет в виду брачные танцы индейцев. Неуклюжий неологизм: вкопалась. Повторы: должно. Сравнение: чудо будто видится. Метафора: отобрала сердце. Фразеологический оборот: себя не помня. Прямая речь дам и девиц, сдобренная восклицательными и вопросительными знаками.
В. Маяковский был убежден, что любовь – движущая сила жизни. Стихотворение «Ты» — манифест влюбленного поэта, часть его автобиографической поэмы «Люблю».
Источник
Люблю
Обыкновенно так
Любовь любому рожденному дадена, —
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на день
очерствевает сердечная почва.
На сердце тело надето,
на тело — рубаха.
Но и этого мало!
Один —
идиот! —
манжеты наделал
и груди стал заливать крахмалом.
Под старость спохватятся.
Женщина мажется.
Мужчина по Мюллеру мельницей машется.
Но поздно.
Морщинами множится кожица.
Любовь поцветет,
поцветет —
и скукожится.
Мальчишкой
Я в меру любовью был одаренный.
Но с детства
людьё
трудами муштровано.
А я —
убег на берег Риона
и шлялся,
ни чёрта не делая ровно.
Сердилась мама:
«Мальчишка паршивый!»
Грозился папаша поясом выстегать.
А я,
разживясь трехрублевкой фальшивой,
играл с солдатьём под забором в «три листика».
Без груза рубах,
без башмачного груза
жарился в кутаисском зное.
Вворачивал солнцу то спину,
то пузо —
пока под ложечкой не заноет.
Дивилось солнце:
«Чуть виден весь-то!
А тоже —
с сердечком.
Старается малым!
Откуда
в этом
в аршине
место —
и мне,
и реке,
и стовёрстым скалам?!»
Юношей
Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.
Пошли швырять в московские тюрьмы.
В вашем
квартирном
маленьком мирике
для спален растут кучерявые лирики.
Что выищешь в этих болоночьих лириках?!
Меня вот
любить
учили
в Бутырках.
Что мне тоска о Булонском лесе?!
Что мне вздох от видов на море?!
Я вот
в «Бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
Глядят ежедневное солнце,
зазнаются.
«Чего, мол, стоют лучёнышки эти?»
А я
за стенного
за желтого зайца
отдал тогда бы — всё на свете.
Мой университет
Французский знаете.
Делите.
Множите.
Склоняете чудно.
Ну и склоняйте!
Скажите —
а с домом спеться
можете?
Язык трамвайский вы понимаете?
Птенец человечий
чуть только вывелся —
за книжки рукой,
за тетрадные дести.
А я обучался азбуке с вывесок,
листая страницы железа и жести.
Землю возьмут,
обкорнав,
ободрав ее, —
учат.
И вся она — с крохотный глобус.
А я
боками учил географию, —
недаром же
наземь
ночёвкой хлопаюсь!
Мутят Иловайских больные вопросы:
— Была ль рыжа борода Барбароссы? —
Пускай!
Не копаюсь в пропыленном вздоре я —
любая в Москве мне известна история!
Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть), —
фамилья ж против,
скулит родовая.
Я
жирных
с детства привык ненавидеть,
всегда себя
за обед продавая.
Научатся,
сядут —
чтоб нравиться даме,
мыслишки звякают лбёнками медненькими.
А я
говорил
с одними домами.
Одни водокачки мне собеседниками.
Окном слуховым внимательно слушая,
ловили крыши — что брошу в уши я.
А после
о ночи
и друг о друге
трещали,
язык ворочая — флюгер.
Взрослое
У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста!
Рубликов за сто.
А я,
бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый.
Ночь.
Надеваете лучшее платье.
Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
Меня
Москва душила в объятьях
кольцом своих бесконечных Садовых.
В сердца,
в часишки
любовницы тикают.
В восторге партнеры любовного ложа.
Столиц сердцебиение дикое
ловил я,
Страстною площадью лёжа.
Враспашку —
сердце почти что снаружи —
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди — любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце —
гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только вёсен,
за 20 лет в распалённого ввалено!
Их груз нерастраченный — просто несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально.
Что вышло
Больше чем можно,
больше чем надо —
будто
поэтовым бредом во сне навис —
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть.
Под ношей
ноги
шагали шатко —
ты знаешь,
я же
ладно слажен, —
и всё же
тащусь сердечным придатком,
плеч подгибая косую сажень.
Взбухаю стихов молоком
— и не вылиться —
некуда, кажется — полнится заново.
Я вытомлен лирикой —
мира кормилица,
гипербола
праобраза Мопассанова.
Зову
Поднял силачом,
понес акробатом.
Как избирателей сзывают на митинг,
как сёла
в пожар
созывают набатом —
я звал:
«А вот оно!
Вот!
Возьмите!»
Когда
такая махина ахала —
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом, —
дамьё
от меня
ракетой шарахалось:
«Нам чтобы поменьше,
нам вроде танго бы…»
Нести не могу —
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить —
и знаю,
не брошу!
Распора не сдержат рёбровы дуги.
Грудная клетка трещала с натуги.
Ты
Пришла —
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть —
как девочка мячиком.
И каждая —
чудо будто видится —
где дама вкопалась,
а где девица.
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!»
А я ликую.
Нет его —
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне.
Невозможно
Один не смогу —
не снесу рояля
(тем более —
несгораемый шкаф).
А если не шкаф,
не рояль,
то я ли
сердце снес бы, обратно взяв.
Банкиры знают:
«Богаты без края мы.
Карманов не хватит —
кладем в несгораемый».
Любовь
в тебя —
богатством в железо —
запрятал,
хожу
и радуюсь Крезом.
И разве,
если захочется очень,
улыбку возьму,
пол-улыбки
и мельче,
с другими кутя,
протрачу в полночи
рублей пятнадцать лирической мелочи.
Так и со мной
Флоты — и то стекаются в гавани.
Поезд — и то к вокзалу гонит.
Ну, а меня к тебе и подавней —
я же люблю! —
тянет и клонит.
Скупой спускается пушкинский рыцарь
подвалом своим любоваться и рыться.
Так я
к тебе возвращаюсь, любимая.
Мое это сердце,
любуюсь моим я.
Домой возвращаетесь радостно.
Грязь вы
с себя соскребаете, бреясь и моясь.
Так я
к тебе возвращаюсь, —
разве,
к тебе идя,
не иду домой я?!
Земных принимает земное лоно.
К конечной мы возвращаемся цели.
Так я
к тебе
тянусь неуклонно,
еле расстались,
развиделись еле.
Вывод
Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!
Источник
Трагедия называлась Владимир Маяковский
(В скобках замечу, что режим публикации убил практически всю «лесенку» Маяковского, и все кавычки в названии: название — цитата из «Охранной грамоты» Пастернака)
«ТРАГЕДИЯ НАЗЫВАЛАСЬ «Владимир Маяковский»»
Речь пойдет о поэте, о котором некоторое время назад я не рискнула бы говорить – в эфире радио «Гармония мира» в рубрике «Душа поэта»… Как-то, по присущим всем нам ограниченности сознания и безапеляционности суждений, отрицалась мною в его творчестве и какая бы то ни была гармония, и – душа поэта… Еще бы: форма его творчества, да и образ, способ жизни были провокационными, бунтующими, нарочито разрушающими все признанные нормы… И тем не менее, стихи его волей-неволей задевали за живое, поражали своей неожиданностью как в образном смысле, так и в структурном, чем, впрочем, часто – и раздражали…
Но еще в школьные годы я совершенно непонятным образом поддалась магии необычного стихотворения, посвященного – разумеется – пламенному борцу революции, погибшему на боевом посту. Поддалась, очевидно, потому, что явно присутствующая в нем пропаганда коммунизма на самом деле была вторичной: главными в этом стихотворении были как человек, которому посвящены строки, так и человек, который эти строки написал:
Владимир Маяковский, «Товарищу Нетте, пароходу и человеку»
Я недаром вздрогнул.
Не загробный вздор.
В порт,
горящий,
как расплавленное лето,
разворачивался
и входил
товарищ «Теодор
Нетте».
Это – он.
Я узнаю его.
В блюдечках-очках спасательных кругов.
– Здравствуй, Нетте!
Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
канатов
и крюков.
Подойди сюда!
Тебе не мелко?
От Батума,
чай, котлами покипел.
Помнишь, Нетте, –
в бытность человеком
ты пивал чаи
со мною в дипкупе?
Медлил ты.
Захрапывали сони.
Глаз
кося
в печати сургуча,
напролет
болтал о Ромке Якобсоне
и смешно потел,
стихи уча.
Засыпал к утру.
Курок
аж палец свел.
Суньтеся –
кому охота!
Думал ли,
что через год всего
встречусь я
с тобою –
с пароходом.
За кормой лунища.
Ну и здорово!
Залегла,
просторы надвое порвав.
Будто навек
за собой
из битвы коридоровой
тянешь след героя,
светел и кровав.
Мы живем,
зажатые
железной клятвой.
За нее –
на крест,
и пулею чешите:
это –
чтобы в мире
без России,
без Латвии,
жить единым
человечьим общежитьем.
В наших жилах –
кровь, а не водица.
Мы идем
сквозь револьверный лай,
чтобы,
умирая,
воплотиться
в пароходы,
в строчки
и в другие долгие дела.
Мне бы жить и жить,
сквозь годы мчась.
Но в конце хочу –
других желаний нету –
встретить я хочу
мой смертный час
так,
как встретил смерть
товарищ Нетте.
Как известно, Маяковский много выступал на публике, и стихи его предназначены были именно для того, чтобы воздействовать прежде всего на слушателя, а не на читателя. Это был разговор, спектакль, магическое действо. Стихотворение «Товарищу Нетте» было написано в 1926 году, и, выступая с ним, Маяковский, по воспоминаниям организатора этих выступлений, всегда предварял чтение таким рассказом: «Нетте – наш дипломатический курьер – погиб в Латвии при исполнении служебных обязанностей. Я хорошо знал товарища Нетте. Это был коренастый латыш с приятной улыбкой, в больших роговых очках. Я встречался с ним много раз. Приходилось ездить с ним за границу в одном купе. Здесь встречается фамилия Якобсон, Ромка – это наш общий знакомый. В Ростове на улице я услышал – газетчики кричат: «Покушение на наших дипкурьеров Нетте и Махмастля». Остолбенел. Это была моя первая встреча с Нетте уже после его смерти. Вскоре первая боль улеглась. Я попадаю в Одессу. Пароходом направляюсь в Ялту. Когда наш пароход покидал гавань, навстречу шел другой пароход, и на нем золотыми буквами, освещавшимися солнцем, два слова: «Теодор Нетте», – это была моя вторая встреча с Нетте, но уже не с человеком, а с пароходом».
Собственно, это своеобразная иллюстрация того, как Маяковский впечатления своей жизни переплавлял в стихи, – и совершенно точно он собственное поэтическое творчество охарактеризовал в знаменитом стихотворении 1926 года «Разговор с фининспектором о поэзии» так:
Поэзия –
та же добыча радия.
В грамм добыча,
в год труды.
Изводишь
единого слова ради
Тысячи тонн
словесной руды.
В случае с Маяковским особенно понимаешь правоту Пушкина, который сказал – «художника следует судить по законам, им самим созданным». Именно потому, что практически все, что создал Маяковский – впервые создано было именно им. Хотя основывался он, конечно, на примерах и опыте своих предшественников и современников: без, скажем так, информационной базы, без переосмысления полученных знаний, а, значит, – без собственной внутренней работы ничего нового сделать невозможно.
В художественной автобиографии Владимира Маяковского «Я сам», написанной им все в том же плодотворном 1926 году, он, свойственным ему стилем рубленных фраз, рассказал о формировании своего творческого отношения к действительности, об отношении к искусству:
«ТЕМА.
Я – поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном – только если это отстоялось словом.
1-е ВОСПОМИНАНИЕ.
Понятия живописные. Место неизвестно. Зима. Отец выписал журнал «Родина». У «Родины» «юмористическое» приложение. О смешных говорят и ждут. … «Родина» пришла. Раскрываю и сразу (картинка) ору: «Как смешно! Дядя с тетей целуются». Смеялись. Позднее, когда пришло приложение и надо было действительно смеяться, выяснилось – раньше смеялись только надо мной. Так разошлись наши понятия о картинках и юморе.
ДУРНЫЕ ПРИВЫЧКИ.
Лето. Потрясающие количества гостей. Накапливаются именины. Отец хвастается моей памятью. Ко всем именинам меня заставляют заучивать стихи. Помню специально для папиных именин:
Как-то раз перед толпою
Соплеменных скал.
«Соплеменные» и «скалы» меня раздражали. Кто они такие, я не знал, а в жизни они не желали мне попадаться. Позднее я узнал, что это поэтичность, и стал тихо ее ненавидеть».
Далее – все в таком же духе, и, мне кажется, с точки зрения того, как личность пропускает через призму своего индивидуального восприятия действительность, – читать это чрезвычайно любопытно.
Эту особенность сразу отметил Борис Пастернак – и она его покорила, восхитила, потрясла. Вот как он писал об этом в своем эссе «Охранная грамота»:
«Это была трагедия «Владимир Маяковский», тогда только что вышедшая. Я слушал, не помня себя, всем перехваченным сердцем, затая дыхание. Ничего подобного я раньше никогда не слыхал.
В горловом краю его творчества была та же безусловная даль, что на земле. Тут была та бездонная одухотворенность, без которой не бывает оригинальности, та бесконечность, открывающаяся с любой точки жизни, в любом направленьи, без которой поэзия – одно недоразуменье, временно не разъясненное.
И как просто было это все. Искусство называлось трагедией. Так и следует ему называться. Трагедия называлась «Владимир Маяковский». Заглавье скрывало гениально простое открытье, что поэт не автор, но – предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру. Заглавье было не именем сочинителя, а фамилией содержания».
Трагедия эта написана Маяковским в 1913 году, поставлена в декабре того же года в Петербурге в театре «Луна-парк» обществом художников «Союз молодежи». В прологе автор обращается к публике:
Вам ли понять,
почему я,
спокойный,
насмешек грозою
душу на блюде несу
к обеду идущих лет.
С небритой щеки площадей
стекая ненужной слезою,
я,
быть может,
последний поэт.
Замечали вы –
качается
в каменных аллеях
полосатое лицо повешенной скуки,
а у мчащихся рек
на взмыленных шеях
мосты заломили железные руки.
Небо плачет
безудержно,
звонко;
а у облачка
гримаска на морщинке ротика,
как будто женщина ждала ребенка,
а бог ей кинул кривого идиотика.
Юрий Анненков – русский художник-авангардист, автор портретов многих знаменитостей начала ХХ века, в своих мемуарах «Дневник моих встреч» отдельные главы посвятил Маяковскому, и вот самое первое, с чего он начал свои воспоминания о нем:
«Маяковский принадлежал к группе футуристов. Она была многочисленна: Бурлюк, Крученых, Севернянин, Олимпов, Хлебников, Зданевич Каменский, Маяковский… Несколько позже к ним примкнули Асеев и Пастернак. Наиболее глубоким был Хлебников, наиболее последовательным, ортодоксальным – Крученых, наиболее патетическим – Пастернак, наиболее сильным и человеческим – Маяковский».
Казалось бы – это очевидный парадокс: Маяковский с его странным поэтическом языком, выражавшим в первую очередь плакатное мышление, – и вдруг – был «наиболее человеческий»… Но позже практически все советские литературоведы отмечали необычайную лиричность Маяковского – причем, не как факт поэзии, а как качество личности поэта, отраженное в его творчестве…
А в 1928 году в стихотворении «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» сам Маяковский признается:
На земле –
огней – до неба…
В синем небе
звезд –
до черта.
Если б я
поэтом не был,
я бы
стал бы
звездочетом.
Ничего удивительного: ведь еще в 1914 году он написал любимое многими – действительно глубоко лиричное – стихотворение: «Послушайте!».
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают –
значит –
это кому-нибудь нужно?
Значит – кто-то хочет, чтобы они были?
Значит – кто-то называет эти плевочки
жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит –
чтоб обязательно была звезда! –
клянется –
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась
хоть одна звезда?!
Читая стихи Владимира Маяковского, можно бесконечно размышлять не только о его месте и роли в русской литературе, но также о его отношении к творчеству, к жизни, к себе – любимому…
Себе, любимому,
посвящает автор эти строки
Четыре.
Тяжелые, как удар.
«Кесарево кесарю – богу богово».
А такому,
как я,
ткнуться куда?
Где для меня уготовано логово?
Если б был я
маленький,
как Великий океан, –
на цыпочки б волн встал,
приливом ласкался к луне бы.
Где любимую найти мне,
такую, как я?
Такая не уместилась бы в крохотное небо!
О, если бы я нищ был!
Как миллиардер!
Что деньги душе?
Ненасытный вор в ней.
Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.
Если б быть мне косноязычным,
как Дант,
или Петрарка!
Душу к одной зажечь!
Стихами велеть истлеть ей!
И слова
и любовь моя –
триумфальная арка:
пышно,
бесследной пройдут сквозь нее
любовницы всех столетий.
Я бы глаз лучами грыз ночи –
о, если б был я
тусклый, как солнце!
Очень мне надо
сияньем моим поить
земли отощавшее лонце!
Пройду,
любовищу мою волоча.
В какой ночи,
бредовой,
недужной,
какими Голиафами я зачат –
такой большой
и такой ненужный?
Это стихотворение написано в 1916 году, когда поэт уже был достаточно знаменит. И тем более мне кажется, что в нем таится ключ ко всему Маяковскому: он, по собственному признанию, не умел п р и д у м ы в а т ь, причем, не просто н е у м е л. В автобиографии 28-го года «Я сам» в записи, относящейся к 25-му году, когда Маяковский совершал путешествие – цитата: «вокруг земли» – и задумал роман в прозе «Вокруг», в конце концов он пришел к такому выводу: «Роман дописал в уме, а на бумагу не перевел, потому что: пока дописывалось, проникался ненавистью к выдуманному и стал от себя требовать, чтобы на фамилии, чтоб на факте».
Конечно, это отношение к написанному у него появилось не вдруг, ведь не случайно до этого он не обращался к прозе, не только сознательно избрав стихотворную форму, но и теоретически обосновав собственные требования к поэзии, подробно изложив их позже, в пространной статье 1926 года «Как делать стихи».
Однако давайте вернемся к стихотворению «Себе, любимому…». Здесь перед нами предстает образ автора, не только испытывающего желание писать, страстное желание славы, но и автора, обремененного вполне четко обозначенным комплексом неполноценности:
В какой ночи,
бредовой,
недужной,
какими Голиафами я зачат –
такой большой
и такой ненужный?
То есть, учитывая, что случайных слов и строк у Маяковского нет, можно предположить, что своей сверхзадачей по жизни он – сознательно ли, интуитивно ли – избрал приведение в соответствие свои физические данные с творческими достижениями Говоря проще – поставил перед собой цель и в искусстве стать «большим» и, главное, – нужным, причем, в самом прямом, утилитарном значении этого слова:
«С моей точки зрения, лучшим поэтическим произведением будет то, которое написано по социальному заказу Коминтерна, имеющее целевую установку на победу пролетариата, переданное новыми словами, выразительными и понятными всем, сработанное на столе, оборудованном по НОТу, и доставленное в редакцию на аэроплане, – писал Маяковский в статье 26-го года «Как делать стихи», – и далее: – Например: социальное задание – дать слова для песен идущим на питерский фронт красноармейцам. Целевая установка – разбить Юденича. Материал – слова солдатского лексикона. Орудия производства – огрызок карандаша. Прием – рифмованная частушка.
Результат:
Милкой мне в подарок бурка
и носки подарены.
Мчит Юденич с Петербурга,
как наскипедаренный.
Новизна четверостишия, оправдывающая производство этой частушки, – в рифме «носки подарены» и «наскипедаренный». Эта новизна делает вещь нужной, поэтической, типовой», – так считал Маяковский.
Надо сказать, что с поставленной перед собой задачей он справился великолепно: в сознание простых людей, не обремененных образованием, действительно намертво входили четкие, жесткие фразы. Да и сам Маяковский был недоучкой, и, справедливости ради следует сказать – это его очень беспокоило: он ясно понимал, что для того, чтобы сделать что-то новое, нужно отталкиваться от уже имеющегося. Вот что он писал об этом в своей автобиографии:
«У меня уже и сейчас правильное отношение к миру. Только нужен опыт в искусстве. Где взять? Я неуч. Я должен пройти серьезную школу. А я вышиблен даже из гимназии, даже и из Строгановского. Перспектива – всю жизнь писать летучки, выкладывать мысли, взятые из правильных, но не мной придуманных книг. Если из меня вытряхнуть прочитанное, что останется? Марксистский метод. Но не в детские ли руки попало это оружие? (А высшую школу – я еще не знал, что это такое, – я тогда уважал!) Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья? Разве революция не потребует от меня серьезной школы? Я зашел к тогда еще товарищу по партии – Медведеву. Хочу делать социалистическое искусство. Сережа долго смеялся: кишка тонка. Думаю все-таки, что он недооценил мои кишки. Я прервал партийную работу. Я сел учиться».
Мне кажется, такое требовательное и, главное, осознанное отношение к себе заслуживает уважения.
Официально же из гимназии – из той самой, московской, где учились браться Леня и Шура Пастернаки – Маяковского исключили «за неуплату». А вот что писал (без преувеличения люто его ненавидевший) Иван Александрович Бунин в своих «Окаянных днях», в записи от 12 апреля 1919 года, сделанной в Одессе:
«Одноглазый Полифем, к которому попал Одиссей в своих странствиях, намеревался сожрать Одиссея. Ленин и Маяковский (которого еще в гимназии пророчески прозвали Идиотом Полифемовичем) были оба тоже довольно прожорливы и весьма сильны своим одноглазием. И тот и другой некоторое время казались всем только площадными шутами. Но недаром Маяковский назвался футуристом, то есть человеком будущего: полифемское будущее России принадлежало несомненно им, Маяковским, Лениным».
И в самом деле, хорошо известно особое отношение Маяковского к Ленину, которое ясно проявилось много после этих, пронизанных горечью и гневом, строк Бунина: Маяковский не только выполнял «социальный заказ», посвящая Ленину стихи, но и сам искренне верил в то, о чем писал. И это слишком «в лоб», слишком утилитарно, чтобы быть предметом нашего внимания. Вспомним же другие строки Маяковского, где он не смог до конца уничтожить присущую его натуре – человеческой, поэтической – лиричность. Так, например, ряд своих стихотворений с этой самой неистребимой лиричностью, которой он чрезмерно стеснялся, выделил в отдельные циклы «Неоконченное», 1928-30 годов. Здесь, например, можно найти такие строки:
Ты посмотри, какая в мире тишь.
Ночь обложила небо звездной данью.
В такие вот часы встаешь и говоришь
Векам истории и мирозданью.
Но мы, конечно, прежде всего знаем другого Маяковского – агитатора, горлана, главаря. Труженика поэтического цеха, который действительно изменил представление о возможностях и задачах поэзии, хотя попытки направить поэзию в практическое русло были всегда – достаточно вспомнить хотя бы агитки декабристов Рылеева и Бестужева. Но Маяковский при этом не просто приводил содержание стиха в соответствие решению определенных задач, но и придавал большое значение форме, как бы впечатывавшей в сознание рубленые фразы, а также образам – провокационным, переворачивавшим представление о возможном, и также напрочь укоренявшимся в сознании. И независимо от того, как мы относились и относимся к Маяковскому, многие до сих пор еще из школьных лет помнят, скажем, вот это его стихотворение 1920 года:
Необычайное приключение,
бывшее с Владимиром Маяковским
летом на даче
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла –
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы –
деревней был,
кривился крыш корою
А за деревнею –
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце ало.
И день за днем
ужасно злить
меня вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут – не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!».
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!».
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать –
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого –
жара с ума сводила,
но я ему –
на самовар:
«Ну что ж,
садись, светило!».
Черт дернул дерзости мои
орать ему, –
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь – не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась, –
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко?
– Поди, попробуй! –
А вот идешь –
взялось идти,
идешь – и светишь в оба!»
Болтали так до темноты –
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На «ты»
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты – свое,
стихами».
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить –
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой –
и солнца!
Здесь, на мой взгляд, уместно еще раз вспомнить мнение Пастернака о художественном открытии Маяковского: «поэт не автор, но – предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру».
Как уже говорилось, и Маяковский, и Пастернак некоторое время принадлежали одному направлению – футуризму, бывшему для того периода истории и культуры – прогрессивным. Но сегодня это творческое направление в живописи, поэзии и театре начала XX века, для живших тогда казавшимся «из будущего», для нас, спустя почти век, стало давно прошлым. А благодаря идеологической основе (которая всегда – сиюминутна), на которой строилось все творчество Маяковского – это «будущее» можно назвать еще и устаревшим.
Но все же, если отстраниться от задач того социального заказа, который только и мог в представлении поэта придавать смысл поэтическому творчеству, наследие Маяковского и в самом деле стало достоянием далекого для него будущего, поскольку значительно повлияло на творчество поэтов ХХ века, которые оттепель 60-х годов превратили в настоящую творческую революцию – это прежде всего Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский.
Впрочем, они тоже выполняли некий социальный заказ, поставленный перед ними не столько идеологами страны, сколько настроениями и надеждами общества. Они тоже воздействовали в первую очередь на слушателей, а не на читателей, поэтому здесь как нельзя кстати пригодилась придуманная Маяковским в 1923 году форма стиха – лесенка, когда смысловая нагрузка каждого слова фразы закреплялась его обособленным положением на строке, что позволяло передавать нужную интонацию, делать правильные авторские ударения.
Казалось бы, изобретение нехитрое – но до Маяковского никто так целенаправленно и так масштабно этот прием не использовал. Собственно, благодаря такой форме навсегда сохранилась живая интонация автора. Так что, не так уж самонадеян был Маяковский, к примеру, в своем посвящении Пушкину 1924 года:
Юбилейное.
Александр Сергеевич,
разрешите представиться.
Маяковский.
У меня,
да и у вас,
в запасе вечность.
Что нам
потерять
часок-другой?!
Может,
я
один
действительно жалею,
что сегодня
нету вас в живых.
Мне
при жизни
с вами
сговориться б надо.
Скоро вот
и я
умру
и буду нем.
После смерти
нам
стоять почти что рядом:
вы на Пе,
а я
на эМ.
Я люблю вас,
но живого,
а не мумию.
Навели
хрестоматийный глянец.
Вы
по-моемУ
при жизни
– думаю –
тоже бушевали.
Африканец!
Ну, давайте,
подсажу
на пьедестал.
Мне бы
памятник при жизни
полагается по чину.
Заложил бы
динамиту
– ну-ка,
дрызнь!
Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!
По иронии ли судьбы, или же это произошло закономерно, – Маяковский также практически сразу после своей смерти превратился в некий монументальный памятник – в то, чего он так не любил… Искренне приняв революцию и преобразования жизни, за ней последовавшие, очень скоро он столкнулся с тем, что тех изменений, которых ждали он и многие такие же вдохновленные «музыкой революции», попросту нет, и новая жизнь оказалась еще более уродливой, чем была прежняя.
Поэтому, наряду с врагами идеологическими, поэт начал критиковать и врагов внутренних, прежде всего – бюрократизм, привилегии избранных, да и попросту глупость. Его хлесткое стихотворение 1922 года «Прозаседавшиеся» было настолько точным и острым, что даже Ленин, как известно, похвалил поэта за помощь в деле искоренения перекосов в строительстве новой жизни. Но явление это настолько живуче, что и сегодня звучит современно:
Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождем дела бумажные,
чуть войдешь в здание:
отобрав с полсотни –
самые важны! –
служащие расходятся на заседания.
Заявишься:
«Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени она». –
«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать –
объединение Тео и Гукона».
Исколесишь сто лестниц.
Свет не мил.
Опять:
«Через час велели прийти вам.
Заседают:
покупка склянки чернил
Губкооперативом».
Через час:
ни секретаря,
ни секретарши нет –
голо!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.
Снова взбираюсь, глядя на ночь,
на верхний этаж семиэтажного дома.
«Пришел товарищ Иван Ваныч?» –
«На заседании
А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома».
Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья дорогой изрывая.
И вижу:
сидят людей половины.
О дьявольщина!
Где же половина другая?
«Зарезали!
Убили!»
Мечусь, оря.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу
спокойнейший голос секретаря:
«Они на двух заседаниях сразу.
В день
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь,
а остальное
там».
С волнения не уснешь.
Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
«О, хотя бы
еще
одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!».
В период написания этого стихотворения, а также многих других, в том числе и поэмы «150 000 000» – не одобренной Лениным, Маяковский много и плодотворно работал в Российском телеграфном агентстве (РОСТА), и не только писал стихи, но и как художник придумал и нарисовал множество плакатов, сочиняя к ним агитки, считая их делом едва ли не более важным, чем сочинение полноценных стихов:
«20-й год. Дни и ночи РОСТА. Наступают всяческие Деникины. Пишу и рисую. Сделал тысячи три плакатов и тысяч шесть подписей.
21-й год. Пробиваясь сквозь все волокиты, ненависти, канцелярщины и тупости – ставлю второй вариант мистерии (БУФФ)» – так коротко писал об этом периоде Маяковский в своей автобиографии «Я сам».
Все эти годы – вплоть до самой смерти поэта – в его жизни, помимо работы и творчества, присутствовала главная женщина его жизни – Лиля Брик:
«РАДОСТНЕЙШАЯ ДАТА. Июль 915-го года. Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками» – написал Маяковский все в той же биографии. Причем, слова «радостнейшая дата» выделены им большими буквами. И тем не менее – это единственное упоминание о Бриках в автобиографии. Чего не скажешь о стихах и творчестве: все его стихотворения о любви того времени относятся к Лиле Брик, все поэмы посвящаются ей, с ней Маяковский делает несколько фильмов.
В 1916 году он написал отчаянное стихотворение:
Лиличка!
Вместо письма
Дым табачный воздух выел.
Комната –
глава в крученыховском аде.
Вспомни –
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще –
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя –
тяжкая гиря ведь –
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Захочет покоя уставший слон –
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек.
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
История отношений Маяковского и Лили Брик кажется нам странной, парадоксальной, но для того времени – вполне объяснимой и естественной. Просто благодаря взрывной и страстной натуре Маяковского его чувства, его образ жизни всегда приобретали некий гипертрофированный характер – начиная от его знаменитой желтой кофты, эпатировавшей публику на первых его публичных выступлениях футуристов, и заканчивая личной жизнью, в которой, помимо Лили Брик, были и другие женщины, и искренние, страстные чувства, и посвящения им, и даже – совместные с ними дети.
И тем не менее – всегда при этом – Лиля. Почему? Как можно понять, объяснить тот факт, что с 1918 года Маяковский практически семьей жил с супругами Лилей и Осипом Бриками, то есть – втроем. Возможный ответ для себя я нашла в том факте, что Маяковский был азартным игроком, особенно любил бильярд, и никогда не играл «просто так» – всегда в этом процессе ему важен был пусть минимальный, но – даже не выигрыш, а – приз за игру. Даже в бильярдных партиях с Луначарским, который был слабее его как игрок, Маяковский хотя и не делал ставок, но, очевидно, имел свой интерес, давая возможность партнеру играть, и наблюдая за его эмоциями.
На том же, мне кажется, основывались и его отношения с Лилей Брик: современники отмечали, что она также был натурой страстной, любила играть чувствами мужчин. В этом смысле Маяковский был для нее удачным партнером. А их совместная жизнь втроем – это был вариант строительства нового быта, когда все так называемые предрассудки и правила приличия отвергались, и предлагались отношения новые, свободные. Маяковский как поэт-футурист не мог обойти эту тему и в стихах: вот, к примеру, отрывки из стихотворения «Выволакивайте будущее!» 1925 года:
Будущее
не придет само,
если
не примем мер.
Кто скрипит
матерщиной смачной
целый день,
как немазаный воз,
тот,
кто млеет
под визг балалаечный,
тот
до будущего
не дорос.
По фронтам
пулеметами такать –
не в этом
одном
война!
И семей
и квартир атака
угрожает
не меньше
нам.
Кто не выдержал
натиск домашний,
спит
в уюте
бумажных роз, –
до грядущей
жизни мощной
тот
пока еще
не дорос.
…
Возможно, определенная логика в идеологии и в понимании требований времени у строителей новой жизни и была. И многие наверняка искренне старались соответствовать тому образу будущего, о котором им твердили со всех сторон. Маяковский, без сомнения, в этом деле был первым бойцом и агитатором. Но жизнь всегда все ставит на свои места, и в этом мы можем убедиться всегда, сопоставив факты, причины и следствия действий.
Основными качествами личности Маяковского были бунтарство, напор, стремление сломать все возможные стереотипы – от эстетических до бытовых, и это, естественно, отражалось не только в содержании, но и в форме его творчества – как в поэтическом, так и в визуальном. Как уже говорилось, Маяковский не только писал плакаты и агитационные речёвки к ним, но и принимал участие в постановке своих поэтических пьес, одним из первых активно снимал фильмы. Его темперамент, его внешность, его огромный двухметровый рост, вызывающая манера поведения вызывали у одних – восхищение, у других – возмущение, и даже ненависть.
Между тем, сущность его была по-детски беззащитной. Это отмечали чуткие, внимательные современники. Это можно найти в его стихах, например, в поэме 1923 года «Люблю». Одна из частей поэмы называется – «Ты»:
Пришла –
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть –
как девочка мячиком.
И каждая –
чудо будто видится –
где дама вкопалась,
а где девица.
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!».
А я ликую.
Нет его –
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
так легко мне.
Мне кажется, ключевой фразой и в этом отрывке, и во всем творчестве Маяковского, можно считать фразу – «взглянув, разглядела…». Этот подход – разглядеть в привычном нечто скрытое, – для него, постоянно работавшем над собой, был определяющим и в жизни, и в творчестве. С этой точки зрения предлагаю вам познакомиться со стихотворением, написанным Маяковским в 1926 году. Называется оно «Долг Украине», и вначале, разумеется, автор делает отсыл к советскому настоящему Украины, к строящемуся Днепрогэсу:
Где горилкой,
удалью
и кровью
Запорожская
бурлила Сечь,
проводов уздой
смирив Днепровье,
Днепр
заставят на турбины течь…
Однако это и все, что он счел нужным сказать о советском настоящем. Все дальнейшее стихотворение – совсем о другом:
Знаете ли вы
украинскую ночь?
Нет,
вы не знаете украинской ночи!
Мы знаем,
курит ли,
пьет ли Чаплин;
мы знаем
Италии безрукие руины:
мы знаем,
как Дугласа
галстук краплен…
А что мы знаем
о лице Украины?
Знаний груз
у русского
тощ –
тем, кто рядом,
почета мало.
знают вот
украинский борщ,
знают вот
украинское сало.
И с культуры
поснимали пенку:
кроме
двух
прославленных Тарасов –
Бульбы
и известного Шевченка, –
ничего не выжмешь,
сколько ни старайся.
А если прижмут –
зардеется розой
и выдвинет
аргумент новый:
возьмет и расскажет
пару курьезов –
анекдотов
украинской мовы.
Говорю себе:
товарищ москаль,
на Украину
шуток не скаль.
Разучите
эту мову
на знаменах –
лексиконах алых –
эта мова
величава и проста:
«Чуешь, сурмы загралы,
Час розплаты настав…».
Разве может быть
затрепанней
да тише
слова
поистасканного
«слышишь»?!
Я
немало слов придумал вам,
взвешивая их,
одно хочу лишь –
чтобы стали
всех
моих
стихов слова
полновесными,
как слово «чуешь».
Трудно
людей
в одно истолочь,
собой
кичись не очень.
Знаем ли мы украинскую ночь?
Нет,
мы не знаем украинской ночи.
Как видим, начинается и заканчивается это стихотворение цитатой из Гоголя «Знаете ли вы украинскую ночь?», – то есть, сразу читателю предлагается известный вопрос для осмысления, даже – для переосмысления расхожих знаний об Украине, и в конце Маяковский делает вывод, что стереотипы так и остались – стереотипами …
Маяковский, будто в соответствии некоему фатальныму плану судеб поэтов, прожил 37 лет. Родился он в 1893 году в Грузии, в тринадцать лет остался без отца. После этого мать с детьми Володей и сестрами Людмилой и Ольгой, переехали в Москву. Здесь у будущего поэта началась бурная жизнь революционера, в 1908 году (то есть, в 15 лет) он вступил в социал-демократическую партию (РСДРП), занимался распространением революционной литературы, был несколько раз арестован. В тюрьме «буянил», из-за чего его переводили из одной части в другую, в конце концов, в легендарной Бутырке он просидел 11 месяцев в одиночной камере.
Но через какое-то время, как мы уже говорили, Маяковский вышел из партии, и занялся – самообразованием. В 1911 году его знакомая художница Евгения Ланг предложила заняться живописью, и поэт очень серьезно и ответственно отнесся к этому новому делу, обучался в нескольких студиях, и даже поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Все это ему, как известно, пригодилось в будущем.
Уже во времена укрепления и становления советской власти, во времена строительства новой социалистической республики, и в дальнейшем – огромной Страны Советов – невиданной, небывалой, поэт, как известно, не только стал ее горячим пропагандистом, в том числе и за рубежом, много путешествуя по миру стран капиталистических, но и – стал таким же страстным, горячим критиком новой жизни, вернее, – критиком всего того, что мешало эту жизнь сделать прекрасной. Немалый вклад он внес в формирование мировоззрения не только взрослых читателей, но и детей – его простые, доходчивые мысли в стихотворениях «Кем быть?» и «Что такое хорошо…» запоминались моментально, и оставались в сознании ребенка надолго.
Кроме того, образовательное и воспитательное значение имели его статьи о впечатлениях от путешествий, а также упоминавшаяся автобиография «Я сам» и статья «Как делать стихи». Примечательно, что в качестве примера в этой статье Маяковский выбрал свою работу над стихотворением «Сергею Есенину». Ну, вот, в частности, что он писал:
«Вы ушли, как говорится, в мир иной». Строка сделана – «как говорится», не будучи прямой насмешкой, тонко снижает патетику стиха и одновременно устраняет всяческие подозрения по поводу веры автора во все загробные ахинеи. Строка сделана и сразу становится основной, определяющей все четверостишие, – его нужно сделать двойственным, не приплясывать по поводу горя, а с другой стороны, не распускать слезоточивой нуди», – так писал Маяковский.
Предлагаю вашему вниманию некоторые отрывки из этого его стихотворения 1926 года «Сергею Есенину»:
Вы ушли,
как говорится,
в мир иной.
Пустота…
Летите,
в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
это
не насмешка.
В горле
горе комом –
не смешок.
…
Почему?
Зачем?
Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
– Этому вина
то…
да сё…
а главное,
что смычки мало,
в результате
много пива и вина.
…
Дрянь
пока что
мало поредела.
Дела много –
только поспевать.
Надо
жизнь
сначала переделать,
переделав –
можно воспевать.
…
Для веселия
планета наша
мало оборудована.
Надо
вырвать
радость
у грядущих дней.
В этой жизни
помереть
не трудно.
Сделать жизнь
значительно трудней.
Казалось бы, позиция Маяковского – безупречна, ясная и понятная. Но все чаще критика звучала уже в адрес самого Маяковского – его называли «попутчиком», а не пролетарским писателем, каким, собственно, он сам себя и ощущал. В начале 1930-го года выставку «20 лет работы», к которой он долго готовился, проигнорировали все влиятельные литераторы и руководители государства. 12 апреля на встрече с молодыми читателями в Политехническом институте в адрес Маяковского летело немало хамских и оскорбительных выкриков. (Замечу в скобках – не бумерангом ли они вернулись с его выступлений и многочисленных скандалов в приличном обществе в юношестве?)
Кроме того, и в личной жизни он не находил ни покоя, ни гармонии. Продолжая жить в одной квартире с супругами Лилей и Осипом Бриками, он влюблялся и пытался строить отношения с другими женщинами. Последней его влюбленностью стала молодая актриса Вероника Полонская, которая была замужем за известным актером Михаилом Яншиным, и уходить от мужа не собиралась.
После очередного выяснения их отношений 14 апреля 1930 года – Маяковский, осуждавший самоубийство, слабость духа – застрелился сам. Вот что вспоминал об этом в очерке того же, тридцатого года, «Охранная грамота» Борис Пастернак:
« Он лежал на боку, лицом к стене, хмурый, рослый, под простыней до подбородка, с полуоткрытым, как у спящего, ртом. Горделиво ото всех отвернувшись, он даже лежа, даже и в этом сне упорно куда-то порывался и куда-то уходил. Лицо возвращало к временам, когда он сам назвал себя красивым, двадцатидвухлетним Это было выраженье, с которым начинают жизнь, а не которым ее кончают. Он дулся и негодовал.
Вдруг внизу, под окном, мне вообразилась его жизнь, теперь уже начисто прошлая. Она пошла вбок от окна в виде какой-то тихой, обсаженной деревьями улицы, вроде Поварской. И первым на ней у самой стены стало наше государство, наше ломящееся в века и навсегда принятое в них, небывалое, невозможное государство. Оно стояло внизу, его можно было кликнуть и взять за руку. В своей осязательной необычайности оно чем-то напоминало покойного. Связь между обоими была так разительна, что они могли показаться близнецами.
И тогда я с той же необязательностью подумал, что этот человек был, собственно, этому гражданству единственным гражданином. Остальные боролись, жертвовали жизнью и созидали или же терпели недоумевали, но все равно были туземцами истекшей эпохи, и, несмотря на разницу, родными по ней земляками. Я стал вспоминать черты его характера, его независимость, во многом совершенно особенную. Он с детства был избалован будущим, которое далось ему довольно рано и, видимо, без большого труда» – так писал о Маяковском Борис Пастернак.
Так, по мнению одного поэта, жил и завершил свой земной путь другой поэт – обращавшийся к будущему, бунтовавший, крушивший стереотипы, конструировавший новые формы, но в душе остававшийся «просто мальчиком», наивно мечтающим переделать мир и доверчиво ожидающим тепла и любви – поэт Владимир Маяковский.
Берегите себя.
Источник