Монолог чувствую рядом бабы
Сола Монова запись закреплена
Ни губной на тебе
Показать полностью.
Ни красивых волос
И ты дома
Ешь плюшки
В семь вечера
Вдруг тебе заявляют
Легко но в серьез
У тебя милый
Лысая женщина;)))
Ну рассказывай милый
Какая она?
Там где вдоль
У нее поперечина?
Вертихвостлива ?
Иль нарочито скромна?
Твоя новая
Лысая женщина.
Да она хороша
А точнее сказать
То как звездное небо
Красивая
Все при ней
И фигура
И страсть
И душа
Да вот только
Безумно ревнивая
Расскажи про цвет глаз
И конечно волос
Не всегда же она
Ходит лысая?
Да.но ты не поверишь
Не примешь в серьез
Синеглазка
Как ты белобрысая.
Явной разницы нет
Тебе плохо со мной?
Или стала облезлой?
Как крыса я
Перестань думать так
Ангел мой неземной
Ты и есть моя женщина
Лысая;))))
Источник
Чувствую, рядом бабы!
Где ты, мой милый, здоров ли конь?
Как на чужбине климат?
Свечку зажгла у святых икон,
А на душе тоскливо.
Снился мне ночью неравный бой:
Ты, а вокруг- арабы.
Чувствую, милый, беда с тобой —
Чувствую, рядом бабы!
Снилось мне, милый, что ты в плену,
Сердце от боли сжалось,
Хочешь, мучителей прокляну,
Им затуплю кинжалы?
Кабы смогла твою боль унять,
Всю забрала тогда бы,
Только предчувствие у меня —
Чувствую, рядом бабы!
Снился мне ночью девятый вал,
Страшная непогода,
Видела, как ты держал штурвал
И уходил под воду,
Чувствую, выброшенный волной,
Плачешь под баобабом.
Выжил один ты…
а всё равно…
Чувствую, рядом бабы!
Сола Монова
Видео стихотворения Солы Моновой «Бабы» в авторском исполнении
Сола МоноваЧувствую, рядом бабы!.#СолаМонова #стихи #любовь #ЧувствуюРядомБабы
Опубліковано Женская Логика Вівторок, 20 березень 2018 р.
Источник
Монолог чувствую рядом бабы
Мартен Паж. «Как я стал идиотом». Монолог женщины в бюро знакомств (сцена разговора с Антуаном).
Вы смеетесь надо мной? Я не могу терять время на людей, которые требуют, чтоб их любили за ум и душу. Будь вы красавцем, нашлась бы масса девушек, которые полюбили бы вас за тонкий юмор и за отзывчивость. А так. Знаете, молодой человек, мы тут не за тем, чтобы рассуждать о том, что хорошо и что плохо. Просто так устроен мир, хотите вы того или нет, это так, и все, поэтому постарайтесь получше использовать все свои преимущества. Высказывания Макиавелли о политике, возможно, звучат цинично, но от этого не перестают быть верными. А мы — Макиавелли любви. Я не хочу сказать, что любят за богатство, цвет волос, объем груди, но статистика показывает, что это имеет решающее значение. Профессия, мускулатура, рост, возраст, деньги, вес, модель автомобиля, одежда, цвет глаз, национальность, марка кукурузных хлопьев, которые вы едите на завтрак. Вы даже представить себе не можете, насколько такие вещи эмоционально значимы. Вам, например, известно, что у блондинок на двадцать четыре процента больше сексуальных контактов, чем у брюнеток? В любви и сексе есть непреложные законы. Что вы о них знаете? Эти законы никого не интересуют, потому что каждый убежден в том, что он единственный и неповторимый. А я располагаю тоннами данных, которые свидетельствуют об обратном.
Напрасно вы полагаете, что я утрирую. Хотя. Моя жизнь не сложилась, поэтому имею полное право утрировать и смотреть на любовь столь пессимистично. Но по-моему, я объективна, хотя, конечно, в этом деле правда звучит цинично. И, говоря откровенно, меня саму убивает моя объективность и сознание того, что все это происходит помимо нас, а от нас ничего не зависит. И я предпочла бы перестать быть объективной, разозлиться и возненавидеть наконец своего мужа, который бросил меня ради двадцатилетней девки.
В любви нет невинных, есть только жертвы. Мой муж действительно по уши втрескался в эту свистуху. Не то, что он сказал себе: «Ну, моей жене сорок лет, у нее обвисла грудь, она растолстела, и кожа уже не та, поменяю-ка я ее на что-нибудь получше». В сущности, так оно и есть, но сам он ничего подобного не думал. А произошло все из-за этого. Только постфактум человек может начать анализировать, искать причины. Я, вероятно, обожала бы вас, мы стали бы лучшими друзьями, но я никогда не влюбилась бы в вас по-настоящему. Когда я слышу от людей, что они не знают, почему любят, мне смешно. Они просто не хотят знать, но помимо притяжения душ есть причины психологические, социальные, генетические. Любовь, влечение воспринимаются как нечто бессознательное, и в то же время это самые рациональные вещи на свете. Легче всего сказать, что любишь человека просто так, без всяких причин, тогда можно не признаваться себе, что причины не самые праведные, потому что кому она нужна, правда?
Когда я спросила мужа, почему он бросает меня и уходит к этой чертовой дуре, молодой, сексуальной, стройной блондинке с роскошной грудью, он ответил: «Не знаю, милая, человек ведь не знает, почему он влюбляется, так случилось, вот и все». И хуже всего, что он не врет, он действительно верит в эту чепуху.
Этот гад был абсолютно искренен. Знаете, что говорила мадам де Сталь: когда речь идет о чувствах, — не нужно лгать, чтобы говорить неправду. Так что да, я утрирую. но у меня есть основания утрировать, потому что я. старая, я вышла в тираж.
Лопе Де Вега. «Фуэнте овехуна». Монолог Лауренсии (сцена разговора с Эстеваном).
«Дочь моя»? Меня ты больше
Дочерью не называй.
Почему? Причин довольно.
Вот главнейшие из них:
Ты схватить меня позволил,
Ты не отомстил злодеям,
Подлецам не отплатил.
Не успел еще Фрондосо
Стать мне мужем, не ссылайся,
Что супруг, мол, за жену
Должен мстить, — ты мстить обязан.
Новобрачная в день свадьбы
Вплоть до наступленья ночи
Под защитою отцовской,
А не мужней состоит.
Купленную драгоценность
Охраняет от покражи
Продавец, покуда вещь
Не взята покупщиком.
А вы все. Меня при вас
Утащил Фернандо Гомес, —
Струсившие пастухи
Отдали овцу волкам!
Что со мной творил злодей!
Мне к груди кинжал приставил,
Бранью осыпал, грозился,
Изощрялся в пытках — чтобы
Чистота моя сдалась
Мерзкой похоти его!
Лучше, чем слова, об этом
Волосы мои расскажут.
Эти синяки, рубцы
И царапины, — глядите!
Неужели вы мужчины?
Неужели вы отцы?
Неужели вы мужья?
Видите мои вы муки,
И у вас от состраданья
Не разорвались сердца?
Овцы вы, а не мужчины.
Знать, Фуэнте Овехуной,
Иль Источником Овечьим,
Названо село недаром.
Взять оружье надо мне!
Вы бесчувственные камни,
Бессердечные вы тигры.
Что я, — тигры мстят жестоко
Тем, кто их тигрят похитил,
И в погоне за ловцами,
Убегающими к морю,
В волны прыгают отважно.
Зайцы — вот скорей вы кто!
Дикари вы, не испанцы!
Трусы! Где вам защитить
Ваших жен от сластолюбцев?
Вам на поясе носить бы
Не мечи, а веретена.
Бог свидетель, я добьюсь, —
Сами женщины отплатят
За мучительства злодеям,
За бесчестье подлецам
И побьют камнями вас,
Малодушные вы бабы,
Жалкие вы слизняки!
Завтра мы на вас наденем
Наши юбки и чепцы,
Набелим вас, нарумяним.
Мой Фрондосо. Порешил
Командор Фернандо Гомес,
Что на башенном зубце
Без суда его повесит.
А за ним — и вас всех тоже.
Правильно, вам так и надо,
Бабам в облике мужском!
Пусть очистится селенье
От бабья, и пусть вернется
Век бесстрашных амазонок,
В трепет повергая мир!
Марьян Шер. «Об этом и о НЕМ».
Твой ребенок растет. Сначала медленно-медленно. Он для тебя — как куколка. Хорошенькая такая. Ты сидишь с ним сутками. Со всеми вытекающими. И спишь, когда он спит. И не спишь, когда он не спит. Потом провожаешь в школу и помогаешь готовить уроки, несмотря на головную боль и отсутствие настроения. Нельзя сказать, что ты — это ТЫ. И нельзя сказать, что он — это ОН. Вы — это ОДНО. Один организм. И даже смотрите одинаково. И в нем проглядываются твои черты. Ты это замечаешь не сразу. Но замечаешь. Медленно улыбаешься. И думаешь: «как интересно».
Затем проходит какое-то время. Ты что-то делаешь еще, но по инерции. Нет, вы по-прежнему — ОДНО. Но в этом ОДНОМ что-то возникает. Какая-то неожиданная для тебя субстанция. Тебе она незнакома. Ты долго не можешь ее понять. И вроде, все нормально. Но вы живете теперь втроем. Ты, он (или она) и. это. Не знаешь, как это назвать. Пусть будет ЭТО.
Так вот, с какого-то времени вы начинаете быть. втроем. Сын или дочь ходит в школу все больше и больше. Иногда он или она — пропадает там целыми днями. Ты торчишь на работе и звонишь по телефону. Что-то жаришь на сковородке и просишь, чтоб поел. Он (она) ест и смотрит тебе в глаза. Из них на тебя смотрит ЭТО, немного удивленно и надменно. Ты часто отводишь взгляд, хотя — почему? Неизвестно.
Просто ты не очень любишь, когда на тебя смотрит много народу. И ты отводишь взгляд и спрашиваешь о планах. Он(она) тебе отвечает — и медленно, и как-то фиглярничая — уходит в свою комнату. Иногда ты тихонько плачешь у себя и прислушиваешься. За стенкой раздаются какие-то звуки и голос. Твоего ребенка. Который был такой. Как куколка. Милый. И он был ОДИН. И твой. Как это было.
Еще проходит время. И перед тобой стоит. красавец или красавица. Впрочем, какая разница? Это он. Твой ребенок. Он думает и рассуждает. Он движется по-другому. Другие руки и лицо. Другие фантазии. Стреляет деньги на айфон и водит друзей и подруг. ЭТО — тоже тут, где-то рядом. Оно уже полностью завладело им. Оно им играет. И презрительно смотрит на тебя из глаз твоего ребенка. И улыбается при том.
Однажды он(она) не ждал(а), что ты войдешь. Ты входишь — случайно. В мыслях, и не постучалось. Ты входишь — взгляд в пол — и начинаешь что-то говорить. Потом — вперед. И замечаешь.
Нет, это не фантастическое кино. И не рассказ. И даже не сон. Это твой ребенок. Который был — маленький. Как куколка. И вы были — одно. Но теперь. Он сидит и смотрит. Но это даже и не он(она). На тебя — сидит, развалившись в кресле и покуривая что-то, через серебристый дымок — смотрит ЭТО. Оно уже окрепло и решило выбраться из катакомб. Из твоего ребенка. Оно чувствует себя комфортно и не стесняется. Хотя как ЭТО может стесняться? Оно может прятаться. До поры до времени. И ждать. И смотреть. Чтобы потом вылезти на свет. И подумать: «как интересно».
ЭТО СМОТРИТ НА ТЕБЯ И УЛЫБАЕТСЯ. Ребенка нет. А в кресле напротив тебя —
. много людей и судеб. Много сердец и не отвеченных вызовов. Много «прости» и один раз «прощай». Много страданий — из-за НЕГО.
Ах, как ты ломалась, когда он ушел! Его телефон лопался от твоих звонков. Он орал и кидал трубку. А ты звонила как дура. И привидением торчала у окна. И что-то мокрое текло неизвестно куда, и шнур обрывался, и зудел телевизор как черт и обещал веселье, и что хорошему не будет конца.
Ты не спала ночь, а утром пиликал будильник и куда-то звал. А хотелось забыться, завернуться в плед с головой и выпить что-то тяжелое. Потом родился он, твой ребенок. Твой и ЕГО ребенок. А он даже не знал. А ты — не сказала.
И когда он рос, один только ТВОЙ ребенок — ты раз за разом наблюдала, как в нем(ней) рос ОН.
Человек, которого нет с тобой рядом.
Человек, которого ты до сих пор любишь как дура.
Человек, который сейчас жив и, наверное, счастлив.
А ты стоишь и смотришь.
НА НЕГО.
И нет ничего больше.
И не будет.
А.П. Чехов. «Безотцовщина». монолог Софьи Егоровны (сцена разговора с Платоновым).
Не кричите, то есть. не говорите так громко! Вы мне, надеюсь, не выговор делаете. Я не люблю, если кричат на меня. Я избегаю не вас собственно, а бесед с вами. Человек вы, насколько я вас знаю, хороший. Здесь все вас любят, уважают, некоторые даже поклоняются вам, считают за честь поговорить с вами.
Когда я приехала сюда я сама сейчас же, после первой же нашей беседы присоединилась к вашим слушателям, но мне, Михайло Васильич, не посчастливилось, решительно не повезло. Вы скоро стали для меня почти невыносимы. Не подыщу более мягкого слова, извините. Вы почти каждый день беседовали со мной о том, как вы меня любили когда-то, как я вас любила и так далее. Студент любил девочку, девочка любили студента. история слишком старая и обыкновенная, чтобы о ней столько много рассказывать и придавать ей для нас с вами теперь какое бы то ни было значение. Не в этом впрочем, дело. Дело в том, что когда вы говорили со мной о прошлом, то. то говорили так, как будто бы чего-то просили, как будто бы вы тогда, в прошлом, чего-то не добрали, что хотели бы взять теперь. Каждый день тон ваш был томительно одинаков, и каждый день мне казалось, что вы намекаете на какие-то как бы обязательства, наложенные на нас с вами нашим общим прошлым. И потом мне казалось, что вы придаете уж слишком большое значение. что, как бы выразиться яснее, преувеличиваете наши отношения добрых знакомых! Вы как-то странно смотрите, выходите из себя, кричите, хватаете за руку и преследуете. Точно шпионите! Для чего это. Одним словом, вы не даете мне покоя. Для чего этот надзор? Что я для вас? Право, можно подумать, что вы выжидаете какого-то удобного случая, который вам для чего-то нужен.
Вы сердитесь? Постойте, Михаил Васильич! Для чего же в амбицию вламываться? Я не хотела.
Тоти даль Монте. «Голос над миром» (монолог певицы).
Загримировавшись и надев костюм Виолетты, я вызвала Кастельмонте и попросила его объявить зрителям о моем недомогании.
— Ну что вы, дорогая Тоти, мы же вас отлично знаем… Зачем пугать зрителя… всем известны ваша техника и мастерство, — ответил мне Кастельмонте.
Я настаивала, но оркестр уже заиграл вступление. Можете себе представить, с каким чувством я вышла на сцену. Дуэт с тенором прошел сносно, но ведь в «Травиате» публика обычно судит о певце по каватине и анданте. Лишь они позволяют в полной мере оценить, какое у певицы дыхание, фразировка, насколько гибок и выразителен ее голос.
Помню, в тот момент я буквально собрала в кулак всю волю и с невероятным напряжением пела ноту за нотой, ни на миг не теряя, однако, самообладания. Первую часть анданте я исполняла сидя, а затем подошла к рампе. Когда настал момент каденции, которую я обычно пела очень уверенно, заканчивая ее долгим и крепким «до», господь сжалился надо мной, и на этот раз мне удалось с блеском взять трудную ноту.
Совершенно обессилев от напряжения, я обернулась и увидела сидящих за кулисами Кастельмонте, его жену и мою сестру. Они отчаянно жестикулировали и посылали мне воздушные поцелуи, словно желая сказать: вот видишь! А ты еще не хотела петь! Эта эгоистичная троица не понимала, чего мне стоили эти минуты. Я еле держалась на ногах и боялась, что вот-вот упаду в обморок прямо на сцене.
В таком плачевном состоянии я вернулась в артистическую уборную.
Ценой нечеловеческих усилий я добралась до последнего действия. Но самые тяжкие испытания ждали меня впереди.
Четвертое действие. Я лежу на постели, портниха поправляет мне прическу, а заодно и простыню. И тут я обнаружила, что забыла спрятать под подушку носовой платок. Без носового платка мне явно не обойтись. Чувствую, нос заложило так, что невозможно дышать. Все же я кое-как спела дуэт с доктором. Потом встала с постели, села за туалетный столик и начала петь речитатив «Прощай, о прошлое». Нос словно пробкой закупорило. Я с ужасом думала о долгой ноте в конце речитатива. Что делать? Как быть? Решение пришло в последнюю секунду. Обычно я проводила всю эту сцену, полулежа в кресле. А тут я опустилась на колени, разразилась горькими рыданиями и, низко склонив голову, взяла резкую финальную ноту. Зрители ничего не заметили. Но я-то понимала, что долго мне не продержаться. Если не высморкаюсь, будет катастрофа.
Выручил меня карнавал. Спотыкаясь о кресла, я подошла к окну, завешенному двумя прелестными шторками. Недолго думая, левой рукой я облокотилась о подоконник, а правой схватила шторку и энергично высморкалась в нее, не обращая внимания на служанку, которая дважды испуганно повторила, что пришел Альфред.
Прочистив наконец бедный нос, я повернулась к тенору и запела: «О Альфред! Любимый мой! О счастье. » И тут я заметила, что тенор смотрит на меня с ужасом. Он еле слышно пробормотал:
— Что случилось? У тебя все лицо черное!
Ох уж эти шторки! Насквозь пропитанные пылью, они оставили на моем лице заметные черные полосы. Но стоило ли отчаиваться из-за такого пустяка? Ведь самая страшная опасность уже миновала. Со всей нежностью и чувством я пела дуэт с Альфредом «Покинем край, где так страдали», причем старательно терлась лицом о плечо тенора, вконец испачкав ему великолепный фрак.
Положение было спасено, сцена закончилась с блеском, публика устроила громовую овацию, а комический эпизод лишь поднял мое настроение.
Михаил Шолохов. «Поднятая целина». Монолог Вари Харламовой (сцена разговора с Давыдовым).
Дурак слепой! Слепец проклятый! Ничего ты не видишь! Люблю я тебя, с самой весны люблю, а ты. а ты ходишь как с завязанными глазами! Надо мною уже все подруги смеются, может, уже все люди смеются! Ну, не слепец ли ты? А сколько слез я по тебе, врагу, истопила. сколько ночей не спала, а ты ничего не видишь! Как же я приму от тебя помощь или от колхоза милостыню, ежели я тебя люблю?! И у тебя, у проклятого, язык повернулся сказать такое?! Да я лучше с голоду подохну, но ничего от вас не возьму!
Ну, вот и все тебе сказала. Добился своего? Дождался? А теперь и ступай от меня к своим Лушкам, а мне ты не нужен, нипочем не нужен такой каменюка холодный, незрячий, такой слепец прижмуренный!
Поцелуй меня, мой председатель, в первый и в последний раз, и давай расходиться, а то уже заря занимается. Нехорошо будет, ежели увидят нас вместе, стыдно. Господи! Да ведь уж вовсе рассвело! Пропала я.
Мне нравится
Мартен Паж. «Как я стал идиотом». Монолог соседки по палате (сцена разговора с Антуаном).
Не заблуждайтесь: нет ничего труднее, чем покончить с собой. В тысячу раз легче сдать экзамен на бакалавра, пройти конкурс на должность инспектора полиции или педагога по филологии. Результативность самоубийств равна примерно восьми процентам. Я давно бросила считать попытки самоубийства, это вгоняет меня в уныние. Я уже все перепробовала. Но каждый раз что-то или кто-то не давал мне спокойно умереть. Когда я топилась, меня героически спас какой-то самоотверженный придурок. И умер сам через несколько дней от пневмонии. Кошмар, правда? Я решила повеситься и повесилась, но оборвалась веревка. Тогда я выстрелила себе в висок, но пуля прошла насквозь, не затронув мозг и не повредив ничего жизненно важного. Потом я проглотила две упаковки снотворного, но там оказалась ошибка в дозировке и я просто проспала три дня. Три месяца назад я наняла киллера, чтобы он меня прикончил, но этот идиот все перепутал и убил мою соседку. Ужасная невезуха! Раньше я хотела покончить с собой от отчаяния, а теперь — из принципа.
Хотите знать, из-за чего я в таком виде? Не стесняйтесь, нормально, что человеку интересно, почему я так упакована. Я бросилась с Эйфелевой башни, с третьего уровня. Это ведь был верняк, правда? Так нет же, именно в тот момент группа немецких туристов в шортах столпилась внизу, чтобы сфотографироваться на память. Я упала на них и всех передавила. Они самортизировали мое падение. Меня даже подбросило вверх, причем несколько раз. В итоге у меня переломаны почти все кости, но болван врач говорит, что через полгода я буду на ногах!
Влюбиться — говорите? Да что вы понимаете! Как раз от любви я и кончала с собой, а если я опять полюблю кого-то безответно, мне захочется сдохнуть дважды. А потом, самоубийство — мое призвание, моя страсть с детства. Что ж получится, если я умру в девяносто лет естественной смертью? Но этого не случится, я не допущу такого унижения. Я ем что попало, жареное, копченое, жру мясо тоннами, много пью, курю по две пачки в день. Как по-вашему, это можно считать формой самоубийства?
Ги де Мопассан. «Знак». Монолог Баронессы де Гранжери.
Я смотрю на него. Он смотрит на меня. Я улыбаюсь; он улыбается; я делаю это движение — о! едва-едва заметное; кивком головы он отвечает «да», и вот он уже входит в парадный подъезд нашего дома!
О, какой ужас! Подумать только, — он сейчас заговорит с лакеем! А ведь Жозеф так предан моему мужу! Жозеф решит, что я давно знакома с этим господином.
Что делать? Сейчас, сию секунду он позвонит к нам! Я решила, что лучше всего броситься ему навстречу, сказать, что он ошибся, умолять его уйти. Он сжалится над женщиной, над несчастной женщиной! Я помчалась к двери и открыла ее как раз в ту минуту, когда он прикасался к звонку.
Совершенно обезумев, я пролепетала:
— Уходите, сударь, уходите, вы ошиблись, я честная женщина, я замужем! Это ошибка, ужасная ошибка; я приняла вас за знакомого, на которого вы очень похожи. Сжальтесь надо мной, сударь!
В ответ он начинает смеяться и говорит:
— Отлично, кошечка. Знаешь, сказка мне эта давно знакома. Ты замужем, значит, два луидора вместо одного. Ты их получишь. Пойдем, показывай дорогу.
Я стою перед ним, застыв от ужаса. Он целует меня, обнимает за талию и ведет в гостиную.
— Сударь, уйдите! Уйдите! Сейчас вернется муж! Он вернется сию минуту, он всегда возвращается в это время! Клянусь вам, вы ошиблись!
А он мне спокойно отвечает:
— Ну, крошка, будет кривляться. Если муж вернется, я дам ему пять франков, чтобы он пошел выпить чего-нибудь напротив.
И вот часы бьют пять, а Рауль каждый день возвращается в половине шестого! Подумай только — что было бы, если бы он вернулся раньше, чем ушел этот человек! И вот. и вот. я потеряла голову. совершенно потеряла. я решила. решила. что. что самое лучшее будет. будет избавиться от него. как можно скорее. Чем скорее все это кончится. понимаешь. и вот. вот. раз уж это было необходимо. а это было необходимо, дорогая. без этого он не ушел бы. я. я. я. я заперла дверь гостиной. и. Ну и все.
Колин Маккалоу. «Поющие в терновнике». Монолог Джастины (сцена разговора с Мэгги).
Так вот, я решила, что буду делать дальше. Про Сиднейский университет и занятия живописью — я просто заговаривала тебе зубы, чтобы ты не мешала мне все как следует обдумать. Теперь мой план окончательный, и я могу тебе сказать, что и как. Я буду актрисой. Есть ли у меня внешние данные? Я же не кинозвездой стану, а актрисой! Я не собираюсь вертеть задом, и щеголять в декольте до пупа, и надувать губки! Я хочу играть по-настоящему. У меня как будто достаточно денег, хватит на время, пока я буду учиться, чему пожелаю, верно? Значит, все в порядке. Я еду в Каллоуденский театр Альберта Джонса учиться актерскому мастерству и уже написала в Лондон, в Королевскую Академию театрального искусства, попросила занести меня в список кандидатов.
И потом, твоя вера в таланты собственной дочери просто умилительна, мама. Конечно, меня приняли! К твоему сведению, я великолепна. И когда-нибудь стану знаменитостью.
Почему такой выбор? Мама, мама. Ну, а где еще я могу орать, выть и вопить, если не на сцене? Мне ничего такого не позволят ни здесь, ни в школе, нигде! А я люблю орать, выть и вопить, черт подери совсем! А живопись. Вот скучища! Под конец я бы с утра до ночи только трепалась по телефону да играла в бридж; по крайней мере, матери почти всех моих школьных подруг больше ничем не занимаются. Я ведь в Дрохеде жить не стану, перееду в Сидней. В Сиднее мне куда больше нравится, чем в Дрохеде. Все, мама. Мое решение твердо и непоколебимо, я должна прославиться!
Колин Маккалоу. «Поющие в терновнике». Монолог Джастины (монолог в гостинице, после разрыва с Лионом).
Было еще рано, в вестибюле гостиницы полно народу. Джастина, уже в туфлях, торопливо прошла к лестнице, наклонив голову, взбежала наверх. Несколько минут дрожащими руками рылась в сумочке, не находя ключа, думала уже, что надо будет спуститься к портье, опять выдержать взгляды всей этой толпы. Но ключ оказался в сумке, она его заметила, должно быть, только на двадцатый раз.
Наконец-то она у себя в номере, ощупью добрела до кровати, села на край, понемногу стала собираться с мыслями. Уверяла себя, что полна отвращения, возмущена, разочарована; мрачным неподвижным взглядом уставилась на четырехугольник слабого света — ночное небо в окне; хотелось ругаться, хотелось плакать. Никогда уже не будет по-прежнему, и это трагедия. Потерян самый близкий друг. Предательство.
Пустые, лживые слова; внезапно она поняла, почему так перепугалась, убежала от Лиона, будто он не поцеловал ее, а покушался на убийство. Это настоящее! Такое чувство, словно наконец-то она дома, а она не желает возвращаться домой — и не желает связывать себя любовью. Дом — это тупик, и любовь — тупик. Больше того, хотя признание это достаточно унизительно: пожалуй, она и не умеет любить. Будь она на это способна, уж наверно раз-другой осторожность ей изменила бы; уж наверно хоть раз-другой в ней шевельнулось бы чувство посильней, чем снисходительное расположение к ее не слишком многочисленным любовникам… Джастине сейчас и в голову не пришло, что не случайно она выбирала любовников, ничуть не опасных для ее независимости, к которой она сама себя приучила и с которой прочно свыклась, и уже считала, будто это у нее от природы. Впервые в жизни ей не на что опереться, не с чем сравнивать. Ничто в прошлом не утешает, ни разу там не вспыхнуло сильное, глубокое чувство — в ней ли самой или в ком-нибудь из этих мимолетных, как тени, любовников. Не помогают и воспоминания о Дрохеде, ведь там она тоже всегда от всех отгораживалась.
Правильно, от Лиона непременно надо было сбежать. Сказать «да», отдать себя в его власть, а потом видеть, как он убедится, насколько она несостоятельна, и отшатнется? Невыносимо! Он поймет, какая она на самом деле, и это убьет его любовь. Невыносимо — согласиться и под конец быть отвергнутой раз и навсегда. Куда лучше отвергнуть самой. Так, по крайней мере, не пострадает гордость, а гордости в Джастине ничуть не меньше, чем в ее матери.
Никогда, никогда Лион не должен узнать, какая она на самом деле, под маской дерзкого легкомыслия.
Он влюбился в ту Джастину, какую видит; она ведь не давала ему случая заподозрить, какое море сомнений скрывается под легкомысленной внешностью. Это подозревает — нет, знает — только Дэн.
Она низко наклонилась, прижалась лбом к прохладному ночному столику, по лицу ее струились слезы. Вот потому-то она так любит Дэна. Он знает настоящую Джастину и все равно ее любит. Помогают и кровные узы, и вся их жизнь, столько общих воспоминаний и сложностей, горестей и радостей. А Лион — чужой, он не связан с нею, как Дэн и даже как остальная ее родня. Он вовсе не обязан ее любить.
Раймон Кено. «Зази в метро». Монолог Зази.
Черт, а ведь вокруг этого дела шумиха была страшная. Мамин адвокат специально приехал из Парижа, знаменитый такой. И благодаря ему — мамашу оправдали, вот так, в два счета. Люди ей даже аплодировали, только что на руках не носили. В тот день все страшно напились. Маму только одно огорчало — что эту парижскую штучку на мякине не проведешь. Очень уж он до денег охоч был, сволочь такая.
Значит так: папа сидел один дома и ждал, в общем ничего особенного не должно было произойти, но он все равно чего-то ждал и сидел один дома или, вернее, считал, что он один. Значит, вхожу я, и, надо сказать, он был пьян как свинья, ну и он тут же начинает меня целовать, что в принципе естественно, поскольку он мой папа. Но тут он стал меня непристойно лапать, я сказала: «Нет уж», но не потому, что поняла, куда он, сволочь такая, клонит. И когда я ему сказала: «Нет уж, только не это», он бросился к двери, закрыл ее на ключ, ключ сунул в карман, глаза вытаращил и бормочет: «Ах! Ах Ах!», совсем как в кино, просто потрясающе. И заявляет: «Сейчас я тебя. сейчас я тебя. «, он даже чуть прихлебнул из бутылки, когда произносил эти гнусные слова, и, наконец, на меня прыг-скок. Я, конечно, увернулась. Поскольку он совсем косой был, он шмякнулся мордой оп пол. Потом встал. Опять за мной погнался, одним словом. Тут началась настоящая свалка. И вот, наконец, он меня догнал. Но в этот момент потихонечку открылась дверь, потому что, между прочим, мама ему лапши навешала, дескать, пойду куплю спагетти и свиных отбивных — это все была неправда, она хотела, чтобы он влип, а сама спряталась в чулане. Там у нее и топор лежал. И вот она тихонечко входит, ключи у нее, разумеется, были.
Значит, она потихонечку открывает дверь и спокойненько себе входит, а папа в ту минуту о другом думал, бедняга, бдительность потерял — так ему черепушку и разможжили. Надо признать, мама ему врезала от души. Ужасное было зрелище. После этого и закомплексовать недолго. А ее, несмотря ни на что, оправдали. Я им все твердила, что Жорж ей топор достал, они на это внимания не обращали, говорили, когда у тебя муж такой подонок, выход один: порешить.
Потом она на меня орала как бешеная, говорит — «дрянь ты паршивая, на фига тебе было про топор рассказывать?» — «А что,- я ей говорю,- скажешь, не было этого?» А она опять — «чертова дура», и хотела меня и избить среди всеобщего ликования. Но Жорж ее успокоил, и потом она так гордилась, что ей хлопали незнакомые люди, что ни о чем другом и думать не могла. Ну первое время, во всяком случае.
Ну, а потом Жорж начал за мной ухлестывать. Тогда мама сказала, что всех не перебьешь, ну и просто послала его куда подальше. Можно сказать, лишилась хахаля из-за меня.
Разве это не здорово? Какая у меня прекрасная мать!
Валентин Катаев. «Монолог Мадам Фисаковой» (короткая юмореска).
Может быть, вы думаете, что я ничего не понимаю в литературе? В таком случае жестоко ошибаетесь. В свое время в моей квартире бывали сливки литературного общества. Молодые литераторы считали за честь получить ко мне приглашение на файф-о-клок. Какие у меня люди бывали! Поэты, прозаики, новеллисты. Орлы! Теперь какие литераторы? Так себе. Ничего выдающегося. С теперешним писателем можно полчаса в трамвае ехать, держась за одну лямку, и в голову не придет, что это писатель. А в мое время, милочка, писатель — это был человек такой, что его за три квартала можно было отличить от простого смертного.
Вы, например, вероятно, не слышали про такого знаменитого поэта — Константина Бальмонта? Впрочем, это не важно. Слышать о нем — этого мало. Надо было видеть. Он у меня однажды остался ночевать после ужина. Я его не рискнула отпустить домой. Среди ночи вдруг слышу в его комнате какие-то странные вопли. Я, конечно, бужу Георгия Николаевича. Кто это Георгий Николаевич? Ах, пардон, я вам, кажется, не сказала? Был такой корнет Сумского гусарского полка Георгий Николаевич Жура-Журавель. Мой амант. Нечто вроде теперешнего хахаля. Одним словом, в отсутствие покойного Зенона Зеноновича Котята. Ну, вы меня, надеюсь, понимаете. В моем тяжелом положении неофициальной жены надо же было иметь кого-нибудь для души. Конечно, один корнет не мог заполнить пустоты моего сердца.
Был еще один замечательный человек — Альфред Карлович Розенберг, немецкий архитектор. Без слез не могу вспомнить. Однажды он приходит ко мне и говорит: «Диана! Пятьсот рублей, или я погиб!» Вы сами понимаете мое положение. Я, конечно, заложила все, что могла, и спасла моего Альфреда. Проходит два месяца. И что же вы думаете? Приходит Альфред. Бледный как мел, глаза лихорадочно горят: «Диана! Я опять погиб». Вы сами понимаете мое положение: красавец, архитектор. Я заложила все, что могла, и спасла. Через два месяца опять: «Диана. » А сам дрожит, слова не может произнести. Что? Погиб! Ну, знаете, мне это надоело. «Альфред! — кричу я ему. — Скажите мне прямо: сколько раз вы будете погибать в течение года?» «Шесть», — говорит Альфред. «И каждый раз по пятьсот?» — «Каждый раз по пятьсот». Что поделаешь? Пришлось заложить все, что могла, и обеспечить жизнь Альфреда на полтора года. Сейчас он в Германии. Говорят, у фашистов занимает какой-то видный пост. Чуть ли не министр. Я всегда говорила, что он далеко пойдет. Ах, Альфред, Альфред!
А имажинисты!! Вы знаете, что такое имажинисты? Где же вам знать! Верите ли, в тридцатиградусный мороз в одних фраках по улицам на извозчике ездили. Кроме фрака, на теле ничего — ни брюк, ни кальсон, ни рубашки. А потом были такие — назывались «ничевоки». Уже во время военного коммунизма. Так у них стихи состояли исключительно, пардон, из матерных слов. Ни одного нематерного слова принципиально не признавали. Сначала, знаете ли, было как-то странно слушать. А потом до того привыкла, что заснуть не могла без того, чтобы не почитать чего-нибудь на сон грядущий из «ничевоков». А как умели замечательно называть книжки: «Бутерброды на вешалке», «Мать наизнанку», «Фаршированные крысы». Какая острота! Какая образность! Какая сила! А вы говорите.
Да. Так вот. «Ничевоки» украли у Чихано бобровую шубу, продали ее на Сухаревке, купили половину соленой лошади, ведро спирта и три фунта хлеба и за два дня написали и выпустили втроем восемь альманахов «О чем пела прямая кишка». И все это вот тут, в этой самой квартире. Да. Эта квартира таки многое повидала на своем веку. Было время. Теперь, конечно, не то. Очень далеко не то. Квартиру забрали. Вместо литературы приходится заниматься шитьем платьев. Но я не ропщу. Вкус-то у меня остался? Вкус-то ведь у меня никакая власть отнять не может. Так что вы не беспокойтесь. Платье у вас будет замечательное!
Лидия Зиновьева-Аннибал. «Тридцать три урода». Монолог героини.
Еще три дня после первого дня мы ездили с нею в живописную мастерскую. И я стояла. На четвертый наконец они нам показали, и я увидела.
-Я? Это я? Это я? Которую мы с ней любили? Эта? Эта? Эта?…
Я перебегала от одного холста к другому по всей мастерской.
Со всех сторон, как сидели вокруг меня они, писавшие, я видела ту себя. Или я не знала себя сзади? Сбоку? В три четверти? В четверть? И прямо в лицо… тоже не знала?
Это другие.
Не наши.
Их. Их. Их.
Просто их. Не наша красота, не Верина.
Тридцать три урода. Тридцать три урода.
И все я. И все не я!
И я закричала и заругалась, как… жокей, как конюх.
Приблизилась к Вере. И в ее глазах, в них каким-то синим блеском зажглось отчаянье… (они такие невероятные, ее глаза) — я увидела себя еще один раз. Настоящую, единственную, себя, уже потерянную там, на этих осуществивших меня холстах. Вера, бледная, как голубоватый мех на воротнике ее шубы, вела меня к двери, молча.
И дома мы молчали.
И уже в тот вечер она не поехала в театр.
Я плакала тихонько, тихонько целуя ее руку с безжизненными пальцами. В ее глазах, больших, открытых, не было темного виноградного пурпура.
Ее глаза были, как погасшие светильни, тускло-черные.
Проходя рядом с нею мимо зеркала (это случилось в один из следующих за тем днем дней), я увидела, что она черная вся, вся тускло-черная: большие волосы без блеска, и брови ровные и сильные, и эти глаза, где уже я не могла отразиться в тусклой непроницаемости. А я с нею рядом показалась себе странно, неуместно, невозможно светлою, гибкою, и жизненною, и искрящеюся каждым завитком пепельных волос и блеском плачущих серых глаз.
Это было ужасно.
Светлана Алексиевич. «Чернобыльская молитва». Монолог ЕЕ (первый).
. Родила мальчика. Андрей. Андрейка. Подруги останавливали: «Тебе нельзя рожать», и врачи пугали: «Ваш организм не выдержит». Потом. Потом они сказали, что он будет без ручки. Без правой ручки. Аппарат показывал. «Ну, и что? — думала я. — Научу писать его левой ручкой». А родился нормальный. красивый мальчик. Учится уже в школе, учится на одни пятерки. Теперь у меня есть кто-то, кем я дышу и живу. Свет в моей жизни. Он прекрасно все понимает: «Мамочка, если я уеду к бабушке, на два дня, ты дышать сможешь?» Не смогу! Боюсь на день с ним разлучиться. Мы шли по улице. И я, чувствую, падаю. Тогда меня разбил первый инсульт. Там, на улице. «Мамочка, тебе водички дать». — «Нет, ты стой возле меня. Никуда не уходи». И хватанула его за руку. Дальше не помню. Открыла глаза в больнице. Но так его хватанула, что врачи еле разжали мои пальцы. У него рука долго была синяя. Теперь выходим из дома: «Мамочка, только не хватай меня за руку. Я никуда от тебя не уйду». Он тоже болеет: две недели в школе, две дома с врачом. Вот так и живем. Боимся друг за друга. А в каждом углу Вася. Его фотографии. Ночью с ним говорю и говорю. Бывает, меня во сне попросит: «Покажи нашего ребеночка». Мы с Андрейкой приходим. А он приводит за руку дочку. Всегда с дочкой. Играет только с ней.
Так я и живу. Живу одновременно в реальном и нереальном мире. Не знаю, где мне лучше. Нас тут много. Целая улица, ее так и называют — чернобыльская. Всю свою жизнь эти люди на станции проработали. Многие до сих пор ездят туда на вахту, теперь станцию обслуживают вахтовым методом. Никто там не живет. У них тяжелые заболевания, инвалидности, но работу свою не бросают, боятся даже подумать о том, что реактор остановят. Где и кому они сегодня нужны в другом месте? Часто умирают. Умирают мгновенно. Они умирают на ходу — шел и упал, уснул и не проснулся. Нес медсестре цветы и остановилось сердце. Они умирают, но их никто по-настоящему не расспросил. О том, что мы пережили. Что видели. О смерти люди не хотят слушать. О страшном.
Светлана Алексиевич. «Чернобыльская молитва». Монолог ЕЕ (второй).
Моя девочка. Она не такая, как все. Вот она подрастет, и она меня спросит: «Почему я не такая?»
Когда она родилась. Это был не ребенок, а живой мешочек, зашитый со всех сторон, ни одной щелочки, только глазки открыты. В медицинской карточке записано: «девочка, рожденная с множественной комплексной патологией: аплазия ануса, аплазия влагалища, аплазия левой почки». Так это звучит на научном языке, а на обыкновенном: ни писи, ни попки, одна почка. Я несла ее на второй день на операцию, на второй день ее жизни. Она открыла глазки, словно и улыбнулась, а я сначала подумала, что хочет заплакать. О, господи, она улыбнулась! Такие, как она, не живут, такие сразу умирают. Она не умерла, потому что я ее люблю. За четыре года — четыре операции. Это единственный ребенок в Беларуси, выживший с такой комплексной патологией. Я ее очень люблю.
Я никого больше не смогу родить. Не осмелюсь. Вернулась из роддома: муж поцелует ночью, я вся дрожу — нам нельзя. Грех. Страх. Слышала, как врачи между собой говорили: «Девочка не в рубашке родилась, а в панцире. Показать по телевизору, ни одна мать не рожала бы». Это они о нашей девочке. Как нам после этого любить друг друга?!
Ходила в церковь. Рассказала батюшке. Он говорит, что надо отмаливать грехи свои. Но в нашем роду никто никого не убил. В чем я виновата? Сначала наш поселок хотели эвакуировать, а потом вычеркнули из списков: не хватило у государства денег. А я в это время полюбила. Вышла замуж. Я не знала, что нам здесь нельзя любить. Много лет назад моя бабушка читала в Библии, что наступит на земле время, когда всего будет в изобилии, все будет цвести и плодоносить, в реках станет полно рыбы, а в лесах зверя, но воспользоваться этим человек не сможет. Он не сможет и породить себе подобного, продлить бессмертие. Я слушала старые пророчества, как страшную сказку. Не верила. Расскажите всем о моей девочке. Напишите. В четыре года она поет, танцует, читает наизусть стихи. У нее нормальное умственное развитие, она ничем не отличается от других детей, у нее только другие игры. Она не играет в «магазин», «в школу», она играет с куклами «в больницу»: делает им уколы, ставит градусник, назначает капельницу, кукла умирает, — накрывает ее белой простыней. Четыре года мы с ней живем в больнице, ее нельзя оставить там одну, и она не знает, что жить надо дома.
Когда забираю ее на месяц-два домой, спрашивает: «А мы скоро вернемся в больницу?» Там у нее друзья, они там живут, растут. Ей сделали попку. Формируют влагалище. После последней операции полностью прекратилось мочеиспускание, катетор вставить не удалось — нужно еще несколько операций. Но дальше советуют оперироваться за границей. А где нам взять десятки тысяч долларов, если муж получает сто двадцать долларов в месяц? Один профессор по секрету, посоветовал: «С такой патологией ваш ребенок представляет большой интерес для науки. Пишите в зарубежные клиники. Их должно это заинтересовать». И я пишу.
Я пишу, что каждые полчаса приходится выдавливать мочу руками, моча исходит через точечные отверстия в области влагалища. Если это не делать, откажет единственная почка. Где еще в мире есть ребенок, которому каждые полчаса надо выдавливать мочу руками? И сколько это можно выдержать? Никто не знает воздействия малых доз радиации на человека, на детский организм. Возьмите мою девочку, пусть для опытов. Я не хочу, чтобы она умерла. Я согласна, чтобы моя девочка стала подопытным лягушонком, подопытным кроликом, только бы она выжила. Десятки писем написала. О, Господи!
Светлана Алексиевич. «Чернобыльская молитва». Монолог ЕЕ (третий).
Я помню те дни. Мне жгло горло, тяжесть, какая-то тяжесть во всем теле. «Вы мнительная, — сказала врач. — Все сейчас стали мнительны, потому что Чернобыль случился». — «Какая мнительность? Болит, у меня нет сил». Стеснялись с мужем признаваться друг другу, но у нас начали отниматься ноги. Все вокруг жаловались, наши друзья, все люди, что идешь по дороге и, кажется, тут бы лег. Ученики ложились на парты, во время уроков теряли сознание. И ужасно все стали невеселые, мрачные, за целый день ни одного доброго лица не встретишь, чтобы кто-то другому улыбнулся. С восьми утра до девяти вечера дети находились в школе, строго запрещалось играть на улице, бегать. Им выдали одежду: девчонкам — юбки и кофты, мальчикам — костюмы; но они в этой одежде шли домой, где они там в ней были, мы не знали. По инструкции мамы должны были дома каждый день эту одежду стирать, чтобы в школу дети являлись во всем чистом. Во-первых, дали только одну, например, кофточку и одну юбку, а смены не дали, а, во-вторых, мамы загружены домашним хозяйством — куры, корова, поросенок, да и не понимают они, что эти вещи надо стирать каждый день. Грязь для них — это чернила, земля, жирные пятна, а не воздействие каких-то короткоживущих изотопов. Когда я пыталась что-нибудь объяснить родителям своих учеников, по-моему, они понимали меня не больше, чем если бы вдруг к ним заявился шаман из африканского племени. «А что это такое — радиация? Не слышно и не видно. А-а. У меня вон денег от получки до получки не хватает. Последних три дня всегда на молоке и картошке сидим. А-а. » — и мать махнет рукой. А молоко нельзя. И картошку нельзя. В магазин завезли китайскую тушенку и гречку, а на что им купить? Гробовые, дают гробовые. Компенсация за то, что здесь живем. копейки. Хватает на две банки консервов. Инструкции рассчитаны на грамотного человека, на определенную бытовую культуру. Но ее нет! Нет у нас того народа, на которого рассчитаны эти инструкции. Кроме того, что не очень просто объяснить, чем отличаются бэры от рентгенов. С моей точки зрения. Я бы говорила о фатализме, этакий легкий фатализм. Например, с огородов в первый год ничего нельзя было употреблять, все равно ели, заготавливали впрок. Еще так славно все уродило! Ты попробуй скажи, что огурцы есть нельзя и помидоры.
Что значит — нельзя? По вкусу нормальные. И он их ест, и живот у него не болит. И в темноте никто не «светится». Соседи наши положили в тот год новый пол из местного леса, померили — фон в сто раз выше допустимого. Никто тот пол не разобрал, они так и жили. Все, мол, как-то образуется, как-то оно будет, но образуется само по себе, без них, без их участия. Первое время кой-какие продукты носили к дозиметристам, проверяли — в десятки раз выше нормы, но потом бросили. «Не слышно, не видно. А, придумают эти ученые!» Все шло своим чередом: вспахали, посеяли, собрали. Случилось немыслимое, а люди жили, как жили. И отказ от огурцов со своего огорода был важнее Чернобыля. Детей все лето держали в школе, солдаты помыли ее стиральным порошком, сняли вокруг слой земли. А осенью? Осенью послали учеников убирать бураки. И студентов на поле привезли, пэтэушников. Всех согнали. Чернобыль — это не так страшно, как оставить в поле не выкопанную картошку.
Кто виноват? Ну, кто виноват, кроме нас самих!
Светлана Алексиевич. «Чернобыльская молитва». Монолог ЕЕ (четвертый).
Такая черная туча. Такой ливень. Лужи стали желтые. Зеленые. Будто в них налили краски. Говорили, что это пыльца от цветов. Мы не бегали по лужам, только смотрели на них. Бабушка закрывала нас в погребе. А сама становилась на колени и молилась. И нас учила: «Молитесь!! Это — конец света. Наказание Божье за наши грехи». Братику было восемь лет, а мне шесть. Мы стали вспоминать свои грехи: он разбил банку с малиновым вареньем. А я не призналась маме, что зацепилась за забор и порвала новое платье. Спрятала в шкафу.
Мама часто надевает черное. Черный платок. На нашей улице все время кого-то хоронят. Услышу музыку — бегу домой и молюсь, читаю «Отче наш». Молюсь за маму и папу.
Помню, как солдат гонялся за кошкой. На кошке дозиметр работал, как автомат: щелк, щелк. За ней — мальчик и девочка. Это их кошка. Мальчик ничего, а девочка кричала: «Не отдам!!» Бегала и кричала: «Миленькая, удирай! Удирай, миленькая!» А солдат — с большим целлофановым мешком. »
В доме мы оставили, закрыли моего хомячка. Беленького. На два дня ему еды оставили. А уехали насовсем.
Загрузили нас в эшелон. Маленькие ревут, выпачкались. Одна воспитательница на двадцать человек, а все плачут: «Мама! Где мама? Хочу домой!» Мне — десять лет, такие девочки, как я, помогали успокаивать маленьких. Женщины встречали нас на перронах и крестили поезд. Несли домашнее печенье, молоко, теплую картошку.
Нас везли в Ленинградскую область. Там уже, когда подъезжали к станциям, люди крестились и смотрели издали. Боялись нашего поезда, на каждой станции его долго мыли. Когда на одной остановке мы выскочили из вагона и забежали в буфет, никого туда больше не впустили: «Тут чернобыльские дети едят мороженое». Буфетчица кому-то по телефону говорила: «Они уедут, мы помоем пол с хлоркой и прокипятим стаканы». Мы слышали.
Встречали нас врачи. Они были в противогазах и резиновых перчатках. Забрали у нас одежду, все вещи, даже конверты, карандаши и ручки, сложили в целлофановые пакеты и закопали в лесу.
Мы так напугались. Долго потом ждали, как начнем умирать. »
Раньше я думала, что никогда не умру. А теперь знаю, что умру. Мальчик лежал вместе со мной в больнице. Вадик Коринков. Птичек мне рисовал. Домики. Он умер. Умирать не страшно. Будешь долго-долго спать, никогда не проснешься.
Мне снился сон, как я умерла. Я слышала во сне, как плакала моя мама. И проснулась.
Светлана Алексиевич. «Чернобыльская молитва». Монолог ЕЕ (пятый).
Я недавно была такая счастливая. Почему? Забыла. Все это осталось в какой-то другой жизни. Я не понимаю. Не знаю, как снова смогла жить. Захотела жить. Вот — смеюсь, разговариваю. Я так тосковала. Я была как парализованная. Хотелось с кем-нибудь говорить, но с кем-нибудь не из людей. Зайду в церковь, там тихо-тихо, как в горах бывает. Тихо-тихо. Там можно забыть свою жизнь. А утром проснусь. Ищу рукой. Где он? Его подушка, его запах. Маленькая незнакомая птичка бегает по подоконнику с маленьким колокольчиком и будит, никогда раньше такого звука, такого голоса не слышала. Где он? Я не все могу передать, не все проговаривается. Не понимаю, как я осталась жить. Вечером дочка подойдет: «Мам, я уроки уже выучила». Тут я вспомню, что у меня есть дети. А где же он? «Мам, а у меня пуговичка оторвалась. Пришей». Как мне уйти за ним? Встретиться. Закрою глаза и думаю о нем, пока не усну. Во сне он приходит, но только мельком, быстро. Сразу исчезает. Я даже слышу его шаги. Вот куда он исчезает? Где? А ему так не хотелось умирать. Смотрит в окно и смотрит. На небо. Я ему одну подушку подложу, вторую, третью. Чтобы было высоко. Он умирал долго. Целый год. Мы не могли расстаться.
Нет-нет, не бойтесь, я разучилась плакать. Хочу говорить. Я не могу, как другие, сказать себе, что я ничего не помню. Как говорит это себе моя подруга. Наши мужья умерли в один год, они вместе были в Чернобыле. Она уже замуж собирается. Нет-нет, я не осуждаю. Это — жизнь. Надо выжить. У нее дети. Но меня не оставляет странная мысль, мучает, она, как не моя, как будто я ее где-то прочла: я видела то, что другие еще не видели. Что-то страшное открылось нам раньше других.
Он уехал в Чернобыль в мой день рождения. Гости еще сидели за столом, перед ними извинился. Поцеловал. А машина уже ждала под окном. Девятнадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Мой день рождения. Он монтажник, ездил по всему Советскому Союзу, а я его ждала. Так повелось годами. Мы жили, как живут влюбленные — прощались и встречались. И тогда. Страх овладел только нашими мамами, его мамой и моей, а у нас с ним страха не было. Теперь думаю: почему? Мы же знали, куда он едет? Ну, взять бы у соседского мальчика учебник физики за десятый класс и хотя бы его пролистать. Он там без шапки ходил. У других его ребят через год все волосы осыпались, а у него наоборот шевелюра погуще стала. Никого из них уже нет. Его бригада, семь человек, все умерли. Молодые. Один за одним. Первый умер через три года. Ну, думали: случайность. Судьба. За ним второй, третий, четвертый. Теперь каждый стал ждать, когда он. Вот как они жили! Мой муж умер последним. Монтажники-верхолазы. Они отключали свет в выселенных деревнях, лазили по столбам. По мертвым домам, улицам. Все время на высоте, наверху. Рост у него под два метра, вес — девяносто килограммов, — кто мог его такого убить? Страха у нас долго не было.
Ф.М. Достоевский. «Братья Карамазовы». Монолог Грушеньки (сцена разговора с Алешей и Ракиткой).
Молчи, Ракитка, не понимаешь ты ничего у нас! И не смей ты мне впредь ты говорить, не хочу тебе позволять, и с чего ты такую смелость взял, вот что! Садись в угол и молчи как мой лакей. А теперь, Алеша, всю правду чистую тебе одному скажу, чтобы ты видел, какая я тварь! Не Ракитке, а тебе говорю. Хотела я тебя погубить, Алеша, правда это великая, совсем положила; до того хотела, что Ракитку деньгами подкупила, чтобы тебя привел. И из чего такого я так захотела? Ты, Алеша, и не знал ничего, от меня отворачивался, пройдешь — глаза опустишь, а я на тебя сто раз до сего глядела, всех спрашивать об тебе начала. Лицо твое у меня в сердце осталось: «Презирает он меня, думаю, посмотреть даже на меня не захочет». И такое меня чувство взяло под конец, что сама себе удивляюсь: чего я такого мальчика боюсь? Проглочу его всего и смеяться буду. Обозлилась совсем. Веришь ли тому: никто-то здесь не смеет сказать и подумать, чтоб к Аграфене Александровне за худым этим делом придти; старик один только тут у меня, связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато из других — никто. Но на тебя глядя, положила: его проглочу. Проглочу и смеяться буду. Видишь, какая я злая собака, которую ты сестрой своею назвал! Вот теперь приехал этот обидчик мой, сижу теперь и жду вести. А знаешь, чем был мне этот обидчик? Пять лет тому как завез меня сюда Кузьма, — так я сижу, бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролет не сплю — думаю: «И уж где ж он теперь, мой обидчик? Смеется должно быть с другою надо мной, и уж я ж его, думаю, только бы увидеть его, встретить когда: то уж я ж ему отплачу, уж я ж ему отплачу!» Ночью в темноте рыдаю в подушку и все это передумаю, сердце мое раздираю нарочно, злобой его утоляю: «Уж я ж ему, уж я ж ему отплачу!» Так бывало и закричу в темноте. Да как вспомню вдруг, что ничего-то я ему не сделаю, а он-то надо мной смеется теперь, а может и совсем забыл и не помнит, так кинусь с постели на пол, зальюсь бессильною слезой и трясусь-трясусь до рассвета. Поутру встану злее собаки, рада весь свет проглотить. Потом, что ж ты думаешь: стала я капитал копить, без жалости сделалась, растолстела, — поумнела ты думаешь, а? Так вот нет же, никто того не видит и не знает во всей вселенной, а как сойдет мрак ночной, все так же как и девчонкой, пять лет тому, лежу иной раз, скрежещу зубами и всю ночь плачу: «Уж я ж ему, да уж я ж ему», думаю! Слышал ты это все? Ну так как же ты теперь понимаешь меня: месяц тому приходит ко мне вдруг это самое письмо: едет он, овдовел, со мной повидаться хочет. Дух у меня тогда весь захватило, господи, да вдруг и подумала: а приедет да свистнет мне, позовет меня, так я как собачонка к нему поползу битая, виноватая! Думаю это я и сама себе не верю: «Подлая я аль не подлая, побегу я к нему аль не побегу?» И такая меня злость взяла теперь на самое себя во весь этот месяц, что хуже еще, чем пять лет тому. Видишь ли теперь, Алеша, какая я неистовая, какая я яростная, всю тебе правду выразила! Митей забавлялась, чтобы к тому не бежать.
Молчи, Ракитка, не тебе меня судить, не тебе говорила. Я теперь до вашего прихода лежала здесь, ждала, думала, судьбу мою всю разрешала, и никогда вам не узнать, что у меня в сердце было. Нет, Алеша, скажи своей барышне, чтоб она за третьеводнишнее не сердилась. И не знает никто во всем свете, каково мне теперь, да и не может знать. Потому я может быть сегодня туда с собой нож возьму, я еще того не решила.
Источник