Как я жила с депрессией и как из нее вышла
Часть 1. Конец и начало
— Когда я вас снова увижу?
— Надеюсь, что никогда! — ответил самый симпатичный на свете психиатр Илья Андреич, поржав над тем, как мне дали в баре коньяка не по паспорту, а по рецепту на антидепрессанты. — Я очень рад.
Полгода назад я впервые встретилась с психиатром и сделала запись в дневнике: «Последние несколько лет мне страшно и стыдно. Мне кажется, что со мной сложно иметь дело и я веду себя как ребенок. Я отрастила волосы, перестала грызть ногти и приставать к людям, работала и снимала жилье. Но мне все равно было стыдно и я бросала все, что люблю и чем интересуюсь. А сейчас у меня в голове как будто аппарат Илизарова. Самое странное, что в очередной раз все только начинается. Но я не сошла с ума и не замкнулась в себе. Это не мой скверный характер, лень или эгоизм. Это депрессия, теперь официально, и от этого как будто полегчало. Значит, что так будет не всегда, что однажды меня перестанет скрючивать от стыда и страха, появятся желания и воля, и я снова стану снимать и писать, брать интервью и летать на параплане. Вспомню то, что умею, а тому, чего не умею, научусь, ведь вокруг все интересно. Но мне почему-то все равно стыдно».
К тому времени я уже больше года посещала психоаналитика. Я с детства чувствовала, что какая-то не такая. «Хореография, астрономия, музыка, журналистика, фотография, видеоарт, парапланы, йога и кино. Это краткий список моих интересов и неудач с 5 лет и до сегодняшнего дня. Свой 28 день рожденья я собиралась встретить в Стамбуле, но отменила отпуск и бронь в гостинице, чтобы уберечь себя от приступов паники. В моей жизни бывают периоды без друзей, без общения, а главное, без энергии и удовольствия. Я неглупая, любопытная, у меня есть эмпатия, чувство юмора и два диплома, но нет важных навыков. В чем же тут дело?»
С детства я жила как на качелях: то вниз, то вверх. Время от времени ныряла куда-то внутрь себя, где пустота и одиночество, где невозможно заставить себя чем-то заняться, откуда очень хочется убежать. И я убегала: к людям, к пятеркам в школе, к Толкиену.
Я даже не задумывалась, что со мной что-то не так. Когда я обзванивала всех друзей и знакомых, и оставшись одна, рыдала. Когда боялась и не могла уснуть даже при свете по два часа. Когда не могла подолгу выйти из дома, опаздывала и месяцами пропускала занятия в школе искусств. Когда в 13 лет впервые захотела умереть. Когда вдруг стало сложно учиться (учительница по математике поставила мне ультиматум: либо 5, либо 3. И вот первые четверки в четверти — золотой медали не бывать. И я больше не молодец.) Когда не поступила ни в один из пяти журфаков на дневное, а мама рассказала всем моим друзьям, что я поступила — ей казалось, что мне, гордой отличнице, так будет лучше. И я взяла кредит, пошла учиться на платное вечернее и больше не общалась с друзьями. Когда мама чуть не покончила с собой, а папа попал в реанимацию и чуть не умер, мне не хотелось просыпаться и общаться с окружающим миром, но мне казалось, что все в порядке, просто я интроверт, а, может, аутист.
«У меня недостаточно развиты социальные навыки, и меня это очень сильно пугает. Я не понимаю, что делать с людьми, даже если преодолею свои страхи».
Кода я начала противопоставлять себя другим людям и почему?
Я была любознательным и инициативным ребенком. Говорила незнакомым «Куку!», находила ответы на собственные вопросы, заводила дружбу с новыми соседями. Писала стихи про друзей и шар земной, училась читать, придумывала танцы. Я пошла в первый класс и неприятно удивилась: мне было не о чем поговорить с одноклассницами. Их интересовали одноклассники, а меня — строение солнечной системы. Обычно я общалась со всеми, но заводила одну близкую подружку, и мне хотелось, чтобы она была только моей.
Однажды мама будила меня утром первого января, а я сделала вид, что сплю. Мама попробовала еще несколько раз и ушла, оставив меня одну. Я продолжала притворяться, что сплю, но мне вдруг стало жутко одиноко. В 9 лет я впервые не смогла радоваться вместе со всеми на школьном празднике и просидела весь вечер на стуле. Потом сделала вид, что меня нет, когда друг позвал меня гулять, и прокачалась весь вечер на качелях.
Почти два года назад мне стало невыносимо плохо, и я пошла к психоаналитику. Мы договорились, что существуем в речевом поле. Я прихожу раз в неделю и рассказываю о том, что думаю и что чувствую. Я много говорила и поняла, что я совсем не интроверт: «Я очень люблю общаться. Если мне выпадает возможность общаться, я «накидываюсь» на людей. Порой я начинаю общаться с ними так, как будто мы близки. Я как будто что-то преодолеваю, перепрыгиваю. Это неудобно ни мне, ни им. Порой мне невыносима близость другого человека — как будто я не смогу выдержать дистанцию и мы станем еще ближе. Я не знаю, что такое комфортные отношения между людьми». Я поняла, что люблю выходить во внешний мир, но за время депрессии я утратила навыки. Пришлось учиться заново.
В детстве, чтобы не оставаться дома одной, я шла в гости к знакомым и малознакомым соседям, смотрела у них в доме мультики и ела угощение. Обескураженная мама извинялась перед взрослым занятым человеком и забирала меня домой. Кажется, с тех пор я так и не поняла, где заканчиваются мои границы и начинаются границы другого человека. Я чувствовала себя вампиром, который отчаянно стучится в чужую дверь и ждет, чтобы его впустили.
«Это как будто ты вторгаешься к другому человеку, в его пространство. Как же общаться не вторгаясь в пространство другого и не сбегая, не закрывая себя стеной? Это не понятно, не понятно, как быть, поэтому хочется сбежать. Тревожно и непонятно, куда себя деть. Я как будто маленький ребенок, который уже должен бегать, но до сих пор ползает».
Мне предстояло заново учиться общаться и выстраивать границы между собой и другими людьми, но об этом в другой раз.
Источник
Блог / Как я живу с депрессивным расстройством
Автор: Анна Комиссарова, 16 января (8 483 просмотра)
Наша подруга рассказала нам о том, как много лет жила с депрессией, которую не хотели замечать ее близкие.
Все началось с того, что у меня умер папа. Мне было 23 года, и я осталась одна со своими переживаниями. Это был удар в эмоциональном и материальном плане, мы лишились всего сразу, никто не понимал, что делать. Мама оказалась совершенно не приспособлена к жизни, сестра – совсем маленькая. Поддержать меня было некому, поэтому все заботы о доме и семье я взяла на себя. Масса дел помогала отвлечься от тяжелых мыслей и заглушала внутреннюю пустоту.
Спустя некоторое время я вышла замуж. В этих отношениях я вновь почувствовала рядом сильное мужское плечо, но вскоре столкнулась с предательством. О том, чтобы прогоревать измену не могло быть и речи – я все еще была в той прежней жизни с переживаниями по поводу смерти папы. В очередной раз все разваливалось. Ситуация усугублялась тем, что я была беременна, и когда ребенок родился, он оказался очень проблемным. Часть своих тревог я невольно перекладывала на сына, и он тревожился в ответ: плохо спал, плохо ел и орал, почти не прекращая. Было невероятно тяжело справляться со всем в одиночку. В то же время, чтобы как-то выживать, я начала свой бизнес. Он тоже развивался нестабильно. Когда продажи падали, я приходила в отчаяние. Помню, стояла на балконе и думала: Если я прыгну, то все проблемы закончатся. Если вдруг не умру, то хотя бы стану инвалидом, и кто-то возьмет заботу о ребенке на себя . В тот период я почти не спала, и, конечно, это сильно влияло на психику. Потом я стала разваливаться физически – у меня обнаружили опухоль. К счастью, доброкачественную.
Спасло меня то, что я встретила своего второго мужа, который сказал: «Я решу все твои проблемы». И действительно он мне очень помог. Первое время, казалось, что все мои печали остались в прошлом, но к следующей беременности я вернулась в состояние безысходности. Я очень хотела ребенка, но при этом не чувствовала себя счастливой. Помню, как призналась мужу: «Я не понимаю, для чего вообще живу». Его это разозлило: «как ты можешь так думать, у тебя есть я, дети!» – выпалил он и добавил: «Чтобы больше я такого не слышал». Дальше проблемы в наших отношениях стали усугубляться, и я снова осталась одна. Мама с головой ушла в религию, нам не о чем было разговаривать. Друзьям казалось, что я сильная и сама со всем справлюсь. Но сил почти не оставалось, а бежать было некуда. Рядом не оказалось никого, кто мог бы сказать: «Я сейчас возьму тебя за руку, и мы вместе пойдём к врачу. И вообще, что бы ни случилось, я буду рядом и позабочусь о тебе».
Как-то раз я пыталась покончить с собой. Помню, как о чем-то эмоционально говорила мужу, а потом увидела окно и запрыгнула на него. Он тут же схватил меня и потащил вниз, а потом оделся и ушел, сказав: «Чтобы больше такого не было». От дальнейших попыток суицида меня останавливали только дети – мысль о том, что в случае моей смерти они останутся совсем одни. Я не могла смотреть им в глаза, у меня начиналась внутренняя истерика – я понимала, что предам их, если что-то с собой сделаю. Решила, что надо дотянуть до подросткового возраста, и когда они перестанут во мне нуждаться, я смогу умереть.
По реакции мужа я поняла, что окружающие просто не были готовы принять тот факт, что мне нужна помощь. Они привыкли, что я все время их поддерживаю и ждали, что так будет продолжаться и дальше. Мне говорили: «ты сильная, ты личность», а я чувствовала, что меня как личности больше нет, у меня остался лишь набор обязанностей, которые я должна выполнить. Я пыталась сделать вид, что со мной все хорошо, но меня это жутко раздражало. Я не понимала, зачем я должна врать мужу, друзьям и родственникам о том, со мной все нормально, когда все совсем наоборот. И тогда я просто ограничила свое общение и оказалась в некоторой изоляции.
Потом со мной стало происходить нечто странное. Когда я садилась в кресло, картинка перед глазами начинала мерцать. Сначала я списывала этот эффект на шейную грыжу и недостаток кислорода, но потом я начала терять ориентацию в пространстве. Я вставала с кресла и не понимала, в какую сторону иду. Казалось, что иду направо, хотя на самом деле шла налево. Или, например, когда нужно было кормить ребенка ночью, мне казалось, что ребенок лежит справа, а он был слева. Временами я вообще не могла найти ребенка, не понимала, где я, а где дверь в комнате. И такие вещи стали происходить со мной все чаще. Это безумно меня испугало, я впала в отчаяние. При этом у меня не хватало сил, чтобы что-то предпринять. До этого я заполняла внутреннюю пустоту огромным количеством движений – постоянно придумывала, куда мне нужно пойти и что сделать, лишь бы не сидеть на месте, не лежать и не думать. И теперь из-за скопившейся усталости у меня не было желания ничего делать. Но выбраться из состояния апатии я могла только одним способом – вновь найти себе какое-то занятие, которое поможет переключиться. Я не придумала ничего лучше, чем пойти изучать психологию.
Поначалу поездки на учебу сводились к простому механическому движению туда и обратно. Вообще удивляюсь, как продержалась первые несколько месяцев. Я совершенно не понимала, о чём говорят преподаватели, мне казалось, что все вокруг – такие же долбанутые люди, как и я, потому что раньше окружающие внушали мне, что мои чувства – это что-то ненормальное: «У нормальных людей такого не бывает, ты не можешь так чувствовать, это какая-то фигня». Я перестала дружить с реальностью, потому что мне казалось, что если мою реальность никто не разделяет, то соответственно, ее не существует.
Чтобы разобраться в том, какая реальность действительно нормальная – реальность моих чувств, которую признавали на учебе, или моя «нормальная» жизнь, в которой нормального ничего не было, я пошла к психиатру. Мы беседовали, наверное, часа два. Я помню, что рассказывала ему обо всем очень отстраненно, без эмоций, даже умолчала о попытке суицида. Но психиатр был хороший, он все равно подвел к этой теме. Сказал, что у меня серьезная депрессия, и еще его смущают несколько моментов. Во-первых, меня в детстве был эпизод, когда я попала в реанимацию из-за того, что мой отец уехал. Тогда я перестала есть, пить и ходить в туалет. Во-вторых, в детстве при высокой температуре у меня бывали судороги. Психиатр сказал, это похоже на симптомы эпилепсии, и направил на энцефалограмму. Анализ показал, что эпилептическая активность действительно достаточно сильная, но верить в эпилепсию и пить огромное количество лекарств мне не хотелось. Хотя после диагноза мне стало легче – теперь я понимала, что у меня органическая болезнь.
Чтобы еще раз все перепроверить, я поехала в Израиль. Невролог не стала спорить с энцефалограммой и прописала ламотриджин в небольшой дозировке. Я спросила, что мне делать с депрессией. Она посоветовала наладить сон и пойти к психотерапевту.
Я пропила прописанный препарат полтора года, мое состояние улучшилось: наладились сон, ориентация в пространстве, появилась надежда на выздоровление. Но я думаю, что это мог быть эффект плацебо. Когда у меня снова взяли анализы, в крови не обнаружили действующее лекарственное вещество, хотя эпилептической активности уже не было. Для меня это до сих пор большая загадка. Потом я попала на прием к диагносту – в Израиле это отдельная профессия. Она сказала, что симптомы эпилепсии могут появляться и при сильных стрессах. Диагност тоже не верила в установленный диагноз и, по согласованию с неврологом, сначала снизила дозировку лекарства от эпилепсии, а потом предложила сделать с ним перерыв. Вместе с этим лекарством я выкинула антидепрессанты – психотерапия помогла мне осознать, что мои чувства абсолютно реальны и имеют право на существование. Я признала, что жизнь устроена сложно, и мы можем испытывать сложные чувства и эмоции, но все они преодолимы при наличии внутренней опоры. Постепенно я начала различать оттенки и перестала делить все на черное и белое, скатываясь в черноту.
Конечно, в ходе терапии у меня случались депрессивные эпизоды, которые были вызваны обсуждением болезненных тем, но я уже не проваливалась в депрессию с головой, как раньше. Я поняла, что депрессия стала логичным продолжением событий и обстоятельств моей жизни. Странно было бы, если бы этого не произошло. Психика очень хрупкая и временами может выходить из строя, это нормально. Нет ничего страшного и постыдного в том, что мы можем чего-то не выдерживать. Это осознание дало мне опору, я почувствовала облегчение.
Со временем качество моей жизни в разы улучшилось, в ней появилось место моим собственным желаниям, которые вполне уживаются с повседневной рутиной. Теперь я понимаю, зачем живу и делаю то, что делаю. Изменился круг общения. Я избавилась от огромного количества людей, которые заполняли внутреннюю пустоту, вынуждая постоянно о них заботиться, но ничего не отдавали взамен. Со мной остались те, с кем я чувствую близость и желание не только что-то отдавать, но и получать. Еще у меня настолько развилась эмпатия, что я стала остро чувствовать чужую боль. Например, могу ехать в метро и ощущать, насколько плохо женщине, стоящей неподалеку. Это очень больно, потому что ничего нельзя сделать, кроме как быть рядом. Но одновременно с этим обостренная эмпатия дарит массу других чувств, которые делают жизнь прекрасной, и здорово расширяет собственные возможности.
Я верю в психотерапию, результаты колоссальные, но спустя три года мне по-прежнему сложно положиться на другого. Внутри сидит огромный страх, что меня могут предать, сломать и грубо нарушить мои границы. Поэтому лучше даже не пытаться ни на кого опираться. Из-за этого мой психоанализ развивается медленно. Как только я начинаю ощущать доверие и близость в отношениях с психоаналитиком, мне сразу хочется разорвать эти отношения. Я просто ловлю себя на мысли: «завтра я к ней не приду», но потом вспоминаю, что это не я, а мой страх, и прихожу снова.
Источник