С этим маленьким бокалом, но с большим чувством
Материал опубликован в 2007 году
В этом году коньячное производство Армении празднует круглую дату. Ровно 120 лет назад купец первой гильдии Нерсес Таирян основал на территории бывшей Эриванской крепости первое винодельческое предприятие Армении, где начали выкуривать коньячный спирт. Уже к началу Первой мировой в Армении работало 15 коньячных заводов. Самым крупным был тот самый первый ереванский завод, который в конце 90-х годов теперь уже прошлого века приобрела французская компания «Перно Рикар».
С армянским коньяком меня связывают не только армянское происхождение, но и родственные узы. Моя родная тетя сорок лет проработала на знаменитом Ереванском коньячном заводе, пройдя все ступени лестницы от лаборанта до главного технолога предприятия.
Не удивительно, что, приезжая к нам в гости, она всегда привозила с собой пару бутылок выдержанных марочных коньяков для особо торжественных случаев и несколько трех- и пятизвездочных – для повседневных нужд. Поэтому в эпоху тотального дефицита этот Напиток Богов в нашем доме появлялся не так уж редко.
Давно это было. Где-то в середине семидесятых.
Моя приятельница Ингрида собиралась к своим друзьям в Ленинград по случаю их бракосочетания. И ей вздумалось обязательно присовокупить к основному свадебному подарку бутылку армянского коньяка. Но в свободной продаже в те годы его не было и в помине. Тогда она упросила меня поделиться нашими семейными запасами. Я расщедрилась на трехзвездочный.
Мы встретились в центре, и я передала ей вожделенный напиток в матерчатой авоське. На радостях и в знак особой благодарности Ингрида пригласила меня отобедать с ней вместе в кафе «Росток», рядом с которым мы как раз и находились.
Садясь за стол, моя подруга повесила авоську с коньяком на спинку стула, не заметив при этом, что стекло легонько звякнуло, коснувшись деревянного подлокотника. Официантка принесла меню, и мы углубились в его изучение. Однако уже через пару минут заметили, что все присутствующие смотрят в нашу сторону, держа носы по ветру. Принюхались и мы.
Непередаваемо прекрасный, несравненный, пленительный и дурманящий аромат равномерными волнами медленно разливался по залу. Причем, как нам показалось, именно наш столик находился в эпицентре этого волшебного запаха. «Что это такое?» — потрясенно спросила меня Ингрида. И тут мы обе заметили, как рядом со стулом, где она сидела, просачиваясь сквозь материю, неспешно растекается лужица янтарного цвета.
Теперь коньяк так не пахнет. Даже армянский! Даже марочный! Если б сэр Черчилль дожил до сегодняшнего дня, он, весьма вероятно, не узнал бы вкуса своего любимого 50-градусного, десятилетней выдержки «Двина». И хоть бренд армянского коньяка по-прежнему высоко держит марку, но технологии изменились с тех пор, как завод был продан французской компании, которая стала производить напиток по своим, французским, рецептам и из своих, французских, сортов винограда, хоть и выращенных в Армении. А при неурожае – и из закупленного в других странах коньячного спирта.
И все-таки хочется провозгласить тост за здравие! Тем более, что есть повод – круглая дата, юбилей, как-никак. К тому же, может найдется, по случаю праздника, где-нибудь в закромах тот самый коньяк, чудом сохранившийся с семидесятых. Чтобы поднять бокалы. Чтобы уверенно заявить – у армянского коньяка есть не только замечательное прошлое, но и прекрасное будущее!
Источник
Маленький с большим чувством
«Маленький Человек» с большим Чувством
Диапазон художественных средств, которыми на протяжении веков пользуются еврейские драматурги, огромен – быть может, как раз потому, что в силу исторических причин народ Израиля оказался вне границ отдельной национальной культуры. Между Шолом-Алейхемом, Исааком Бабелем и, например, Евгением Шварцем – «дьявольская разница», как сказал бы Пушкин. Однако названных авторов роднит общая интонация, погружающая их произведения в некоторый «питательный бульон», контекст или диалогическое пространство, кому как понравится. Их пьесы похожи на притчи, часто посвящены «маленькому человеку» и всегда полны юмора. Обратим внимание: не иронии, не сатиры – именно юмора, оказывающегося плодотворной «подкладкой» для любой избранной коллизии.
Вообще драматическим произведениям везет значительно меньше, чем романам или стихам: их редко кто, кроме разве что специалистов и других заинтересованных лиц – режиссеров, актеров, студентов, читает «с листа». Если это не Шекспир, конечно, не те же Шолом-Алейхем или Бабель или не «Горе от ума», которое мы все проходим в школе. На театральной сцене идет спектакль, а это совсем иное, чем изначальный текст, созданный автором. Порой режиссер берет откровенно слабую пьесу только потому, что его интересует какой-то характер или ситуация, и в процессе репетиций «вытягивает» ее, дописывая и, бывает, переписывая.
Иной раз сильный спектакль и сильная пьеса странным образом не создают художественного единства, и тогда о пьесе говорят, что она слабая, а о спектакле – что он не состоялся. Правда, со временем оказывается, что и зрителю нравится, и актеры обнаруживают в материале все больше возможностей и красок. Так в свое время случилось в театре на Малой Бронной, где были поставлены «Жиды города Питера» братьев Стругацких. Поначалу всем казалось, что это «лобовая» пьеса, вполне отвечающая конъюнктуре за счет своей явной злободневности и политизации. Сейчас «злободневности» в ней никто не видит, политика не воспринимается вовсе, зато каждый без труда обнаруживает тот самый философский подтекст, ту самую притчевую природу, в которой и заключено главное для Стругацких-драматургов.
Итак, пьесу не читают, смотрят спектакль, причем каждый раз он выглядит по-разному: актеры – тоже люди, зрительный зал от представления к представлению меняется, сегодня он отзывчивый и понимающий, завтра – стена каменная… Меж тем пьеса хорошего драматурга может доставить массу удовольствия: развлечь, погрузить в состояние сладкой меланхолии, утонченных раздумий о бытии. Если пьеса многопланова, если в ней множество уровней, подтекстов – и ирония, и мудрость, и обобщения, и поиски выхода, то она вправе рассчитывать на читателя. Жаль при этом, что у «Современной драматургии», основного в этом смысле «толстого» российского журнала, нет даже своего интернет-сайта. Поэтому с пьесами, например, Александра Галина или Людмилы Улицкой можно познакомиться лишь в редких – и опять-таки специализированных – библиотеках. А «Новая аналитическая логика» (№ 1, 2006) или «Год Белого Слона» (№ 4, 2006), право же, заслуживают большего.
Галин – драматург непростой. У него на первом плане – всегда захватывающий сюжет с парадоксальными, непредсказуемыми поворотами, которые к тому же имеют исключительное обыкновение казаться самыми что ни на есть естественными и «логически» вытекающими из сложившейся ситуации. На втором – обязательно психология персонажа и определенного, хотя, быть может, и редко встречающегося, типа людей, за этим персонажем стоящего. На третьем – непременное сочувствие и сострадание к человеку, всегда, вне зависимости от общественного статуса и прочих мирских атрибутов, по-библейски оказывающегося «малым сим» – чем, подозреваю, автору и интересен.
В персонажах пьес Галина – начиная с давних «Звезд на утреннем небе» (спектакль, кстати говоря, оказался долгожителем «Современника», несмотря на свою кажущуюся привязанность к определенному «историческому моменту») – главное свойство может быть определено как «душевность». Михаил Эпштейн посвящает этому качеству целое эссе («Звезда», 2006, № 8). «Душевность – это не просто одушевленность, т. е. наличие души, но мера ее деятельности, интенсивный способ ее проявления в характере и межличностном общении… Прежде всего нужно отличать ее от эмоциональности, с которой ее легко спутать. Человек живет, действует, говорит не рационально, а с полным вложением чувств. Размахивает руками. Рвет рубаху на груди. Или волосы на голове. Страдает от любви. Бурно восхищается, негодует. Значит ли это, что он душевнее человека, который ведет себя разумно и сдержанно? Ничуть не значит. Крайне эмоциональный человек может быть лишен душевности.
Нужно отличать душевность и от доброты. Трудно представить себе душевного человека злым, но и добрым он быть не обязан… Душевность связана с такими свойствами, которые противоположны сухости, холодности, жесткости. Это своего рода теплая влажность, текучесть внутреннего состава человека. В душевном человеке ощутима прежде всего его открытость душе другого, готовность вбирать ее состояния и делиться своими. Душевный человек течет, переливается в других людей, в вещи, в природу. Он неравен себе, он колышется, как волна или пламя, его то больше, то меньше. Береговую линию вокруг него трудно провести, она смывается приливом-отливом. Его душе не сидится на месте, она бродит вокруг да около. Душевные люди – это часто именно те, которые легко заговаривают с незнакомыми».
«Парадоксальный психолог» Галин понуждает своих героев заговаривать с кем угодно и вообще вести себя абсолютно свободно, естественно в любой ситуации, которую придумывает жизнь («Новая аналитическая логика», «Неопознанный летающий объект»). Драматург может из обыденной коллизии (жена доит корову и козу, копит деньги на полезные и нужные вещи, а мужу до смерти хочется катер, и он придумывает, как изъять деньги, но сам же в результате остается в дураках) извлечь фантасмагорию, гротеск, с переодеваниями, с элементами комедии положений, комедии масок и комедии характеров. Рисунок каждой из ролей так четок, что здесь не место ни актерской, ни режиссерской вольности – бери и прочерчивай абрис замысла в мизансценах, которые могут быть более эффектны, менее эффектны – пьесу это не превзойдет.
Каждая из Галинских «корпускул» имеет свой характер, привычки, особенности, странности. У него не бывает главного героя, не существует драматургического центра, любой персонаж сучит свою нить, необходимую в общей плотной сюжетной ткани.
Первая часть комедии «Новая аналитическая логика» представляет собой маленькую пьесу «Сон героини».
…Снимается кино. В один из моментов по сценарию героиня видит во сне памятник Ленину, который сходит с пьедестала. На роль памятника приглашен актер Шубин, ранее игравший вождя во всех советских фильмах. На съемочной площадке он встречается со своим прежним гримёром Горячевым, работавшим с ним на предыдущих картинах. Они импровизированно репетируют:
«Шубин. Может, он застоялся… на пьедестале? Может, не выдержал?! Нет сил ему больше на это смотреть! И просто, знаешь, вот я вижу… просто – сорвало его с пьедестала! Вот он ступил на землю… Стоит! Смотрит на этот, понимаете, новый этот мир вокруг…
Горячев. Проехал мимо один на “Мерседесе”, другой…»
В процессе «вживания в образ» памятника Ленину Шубин узнаёт, что является отцом старшей дочери Горячева и дедушкой помрежа Ани, которая постоянно и оживленно беседует по студийным телефонам с режиссером и пытается сбить разбредающуюся съемочную группу в стаю. Пока режиссер ведет переговоры с продюсером, съемочное время истекает, и сцену «сна героини» решают не снимать, чтобы не тратить на нее драгоценные минуты. И помреж, не зная и, в общем-то, не желая знать, кто ее дед, вдруг начинает жалеть старого актера. Именно это чувство, а вовсе не то, кто кому кем приходится, оказывается ключевым моментом пьесы. Причем драматург ловко делает ложный ход, якобы рассчитанный на «снижение» зрительской эмоции. Измену жены гример Горячев воспринимает прямо по известному анекдоту («Что ж ты с ним от меня гуляешь, он же старый какой? – Ой, молчи, Вань, он Ленина видел!»). Выясняется, что обманутый муж вовсе и не думал чувствовать себя оскорбленным: «“Не от человека я, от Владимира Ильича залетела!” – такие были ее слова. Прошло время – я понял ее! И мне жалко ее стало. И мы с ней так решили: это была и не измена… это… была любовь, народная любовь». Ключевые слова здесь, при всем явном идиотизме персонажа и кажущемся цинизме автора, – снова «любовь» и «жалость».
В предисловии к другой пьесе, «Неопознанный летающий объект» (№ 4, 2006), Галин прямо обозначает тип, к которому принадлежат его герои: «Она о тех, кого мысленно уже давно похоронили, о пасынках новейшей российской Истории, признанных неудачниках, не успевших или не сумевших понять новых условий жизни. Но эти люди всё еще живут!» Внимание к изгоям любого типа, «милость к падшим», умение разглядеть в них достоинство и благородство, несомненно, является у драматурга Галина чертами наследственными – идущими опять-таки от Шолом-Алейхема, Бабеля, Шварца.
Есть еще одна питательная для драматурга – любого – традиция: имеется в виду психологический театр, находящийся сегодня, по мнению режиссера Адольфа Шапиро, на грани исчезновения (интервью П. Богдановой, № 3, 2006). Говоря о том, что мы теряем психологическую школу, режиссер замечает: «Происходящее в наших театрах не располагает к думам и мечтаниям, скорее – к выдаче продукции. Время не статей, а заголовков. Балом правит пиар… Большинству не до занятия психологическим искусством. Все-таки оно, как и любое настоящее искусство, требует отрешенности от суеты…» Сочетание психологизма с парадоксальностью, свойственное пьесам А. Галина, лишний раз подтверждает простую и известную мысль о том, что настоящее искусство может возникать не только из любого сора, но и из любых изысканных «продуктов» культуры, появившихся в различных, порой кажущихся несовместимыми, условиях.
Психологическая школа вне зависимости от рода литературы работает всегда с одним и тем же: с самоощущением человека. Живущий в огромном мире и понимающий, сколь невеликое – по сравнению с творением – место он занимает, ощущает свою «корпускульность» независимо от того, какова его позиция в социуме. В «Фарфоровых затеях» Дины Рубиной («Дружба народов», 2006, № 7) героиня – «легенда, так сказать, российского фарфора» – рассказывает свою жизнь так, словно смотрит на нее с некоторой «точки зрения», находящейся существенно выше реальности. Домработница Сура Яковлевна привлекает ее не меньше, чем знаменитые люди: «Она таким ярким языком говорила, такие словечки выговаривала – к нам гости, бывало, придут, и каждый старается с Сурой Яковлевной разговориться. А потом наши семейные словечки разносятся по всей Москве… У меня была птица знакомая, одноногая голубь. Она прилетала ко мне на свидания, я ее кормила. Почему одноногая? Добрые люди оторвали. Так Сура говорила: “Прилетала ваша голуб. Она так кричала, так кричала, даже войла!”»
Сура Яковлевна разговаривает примерно так же, как Петровна, любимая героиня Александра Галина. Маленький человек, униженный и оскорбленный и даже объявленный умершим, все-таки живет и побеждает: зрительские симпатии оказываются на его стороне, он умеет заговорить с залом, состоящим сплошь из незнакомых друг другу людей. Не потому ли, что авторы никогда не позволяют своим любимым героям ни на секунду забыть о быстротечности жизни, тщетности усилий, величии творения и великом счастье – просто жить?
ЛЕХАИМ — ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
Источник
Маленький с большим чувством
Комсомол должен охватить членством наиболее большее число учащейся и работающей молодежи.
Эта книга — мемуары. Но мемуары — жанр солидный, академичный и скучноватый, хотя и полезный, а мне хотелось рассказать о смешных, веселых и трогательных случаях и событиях, в каких я если и не участвовал, то был «свидетель умиленный».
Книга написалась сама собой. По завету замечательного, любимого мною мастера Ю. Олеши я стараюсь, чтобы «ни дня без строчки». Правда, Юрий Карлович жил в мрачные годы социализма, когда писатель мог себе позволить писать «нетленку», сидя в кафе Союза писателей, а гонорара, полученного даже за небольшую книгу, хватало на то, чтобы безбедно жить хотя бы несколько месяцев. Несчастных, «затравленных писателей», ковавших литературу в Домах творчества, на берегах Черного или Балтийского морей, а также в Дубулты (ныне самостоятельная Латвия) и в Переделкине под Москвой, поджидали злобные критики, тупые редакторы и стукачи из КГБ. В государстве с тоталитарным режимом, где все ходили строем и жадно ловили команды из ЦК, творческие работники тоже были построены и кучковались в союзы, а союзы подкармливались всевозможными фондами (Литфондом, Худфондом, Музфондом и т. д.) и шел литературный процесс.
Для того чтобы считаться писателем, нужно было иметь удостоверение члена Союза писателей. Кстати, книги — совсем не обязательно. Поэтому иногда при составлении некролога руководство того или иного творческого союза долго ломало голову и рылось в архивах, чтобы обнаружить, что же такое создал покойный, считавшийся писателем, художником или даже композитором. И не всегда находило, но это мало что меняло в его судьбе и даже в некрологе (их, оказывается, в общих чертах на всех членов творческого союза заготавливали заранее).
Главное — быть в каком-нибудь «членстве», и тогда система «распреда матценностей» тебя принимала.
Человек, не охваченный членством в творческом союзе, не мог претендовать на звание литератора, художника и т. п. Поэтому и отбывал наказание как тунеядец будущий нобелеант Иосиф Бродский, ибо не мог считаться поэтом, поскольку не состоял членом Союза писателей.
Скажу больше и не без гордости. Я — писатель, потому что у меня есть удостоверение и справка с 1980 года (полсотни книжек не в счет!), а вот у Пушкина, например, — нет. Нет у него такой справки! Хоть все архивы переройте. Поэтому, например, человек, написавший пять четверостиший к трем раскраскам и вступивший в союз, — писатель, а Александр Сергеевич — самодеятельный автор. А то, что тогда не было творческих союзов, эпоху крепостничества совсем не украшает.
Теперь не то, а много лучше! (Если мы поддерживаем оптимистическое убеждение, в коем нас воспитывали и воспитывают до сего дня, что год от года все лучшеет и лучшеет. )
В литературе господствует направление, которое даже и не знаешь, как назвать. Были классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, теперь настал «апофигизм» всей страны! А литературный процесс, наверное, не прервался, но, заваленный тоннами макулатуры, ушел куда-то под нее, как под лед вставшей на зиму реки. Наверное, где-то там, в малотиражной литературе, он присутствует, но, как Сатурн, почти не виден. Наверное, есть писатели, которые, как «маленькие голландцы» в победившей свободной Фландрии, пухнут с голоду, пиша (пися) роскошные «Завтраки», «оттачивают селедочные головы» и шлифуют мастерство. Наверное, взойдет заря, и наши отечественные гоголи и Щедрины вылезут из подвалов и станут «глаголом жечь сердца людей. ». Наверно. Верую и уповаю. Но позволю себе несколько перефразировать реплику Бабочкина из фильма моего детства «Чапаев», ту, что он со вздохом говорит пулеметчице Анке и ординарцу Петьке: «Счастливые вы! Молодые. До социализма (капитализма. — Б. А.) доживете. А мне уж не дожить!»
Я, конечно, приветствую будущее, но «двойственно», как Гоголь. Так написано в одном школьном сочинении: «Гоголь страдал двойственностью: одной ногой он стоял в прошлом, а другой приветствовал будущее» .
Я ощущаю и свое пребывание в этой классической позе, поэтому мне милы мемуары. Мне есть что вспомнить. А зачем? Чтобы повеселиться или, наоборот, загрустить и, даже не поверите, подумать. Ибо не скрываю — оглядываясь на давнее и недавнее прошлое и совершенно искренне веселясь, вспоминая «идиотизмы» минувшего, о многом «ностальгирую» и грущу, но «печаль моя светла. »
И еще одно обстоятельство. Поскольку давно не читают книги, «уютно устроившись в удобном кресле под лампой с зеленым “абажюром”», (как я написал когда-то в школьном сочинении, а учительница литературы на полях моей тетради пометила: «был нежно воспитан»), то эти мои мемуары — для чтения в городском транспорте. Поэтому рассказы длиною в одну остановку: короткие — для чтения в автобусе или трамвае, а подлиннее — в метро или даже в электричке. Читать можно с любого места. Ткань повествования, «золотое руно хитросплетенных словес», не нарушится, и «блестяща мысль моя» не будет путаться и рваться. Не дождетесь!
Что же объединяет мои замечательные «нетленки» в один фолиант? Старая марксистско-дарвинистская мысль, что человек — существо коллективное. То есть он всегда — член какого-нибудь сообщества, всегда охвачен членством в каком-нибудь коллективе. А советский человек тем более. Например: родился — и сразу в ясли, потом в детский садик, а это членство. В садике — группы, в группах — воспитательницы, нянечки — коллектив и вожди. В пору моего детсадовского возраста неохваченных членством детей почти не оставалось. На них смотрели как на больных. Но если все-таки некоторым везло и детского садика они избегали, то уж школы — никак. А в школе ты сразу становился «многочленом»: ты и октябренок, и староста класса, и футболист, ты и пионер, и звеньевой, и член кружка авиамоделистов и т. д. И, что характерно, с возрастом переходишь не только в другое возрастное «членство», то есть был молодой, а стал старичком, но и в иной коллектив. Так вот эта моя книга о различных «членствах», о детстве моем и моих друзьях, и о детстве моих детей. Это рассказы о взрослых гражданах, официально «охваченных членством»: о художниках, поэтах, писателях, кого я знал. А еще о моих земляках, друзьях, а к ним относятся не только люди, но и книги, и картины, и музыка. И о людях, охваченных еще одним членством— «горожане», и еще одним — «советяне», то есть граждане бывшего СССР. Короче говоря, можно бы назвать книгу «Что я видел», но такая книга Бориса Житкова уже есть. Любимая книга моего детства.
Я благодарен нынешнему времени за то, что могу писать, не оглядываясь на всесильный когда-то, а ныне не существующий ГОРЛИТ — коммунистическую цензуру; о нем тоже расскажу пару анекдотов, свидетелем «умиленным» или даже участником некоторых мне быть припало. Не уламывая пугливых, как «трепетные серны», редактрис, чтобы спасти «дорогую строчку», а ей, видите ли, она кажется «опасной» .
Теперь, отодвинувшись на некоторую толщу и собственной фигуры, и лет, я смотрю в совсем, казалось бы, недавнее прошлое, но дураки мне, как и прежде, кажутся смешными, какую бы должность они ни занимали, а высокопарные и торжественные слова — шелухой. Время удивительно отобрало из «россыпей дней и событий» очень немного. Больше всего запомнились случаи смешные! Наверно, это одно из самых замечательных свойств человека — из чувства самосохранения страшное превращать в смешное, а о печальном рассказывать весело. Как там у классика: « Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым!» Я смеюсь, расставаясь со своим детством и молодостью, и даже с годами зрелости. Мне смешно. До слез.
Я, правда, и не расставаясь, всегда старался смеяться. Прежде всего над собой! Потому, может быть, во многих передрягах уцелел. Недаром же Чарли Чаплин считал, что день, прожитый без смеха, потерян. Смех — самая большая защита в нашей, в общем-то, не очень располагающей к веселью жизни.
Источник