Живое Предание
Исповедь будущей прихожанки
В свете пылающих станиц меня попросили рассказать историю своего расцерковления. Крепко подумав, я поняла, что рассказать историю расцерковления я не смогу – по одной простой причине: воцерковления в моей жизни ещё ни разу не случилось.
Да, я с 17 лет работала на клиросе, знаю наизусть многие богослужебные последования, не говоря уже о Молитвослове и Псалтири. Ну вернее – знала. Пока пела и читала. Поскольку уже несколько лет не практикую – начала подзабывать.
Крестилась я в 16 лет по собственному почину, в этом поступке было не слишком много веры, но много подросткового желания совершить что-то важное самостоятельно. В училище под влиянием одной очень православной («Муми-тролли это бесы! Господь создал людей и ангелов, а муми-троллей он не создавал!») преподавательницы (духовной дочери одного очень известного ныне епископа) мы с ещё двумя подружками попытались влиться в дружную общину одного из небольшого на тот моментов количества православных храмов. Мне не понравилось там с первого взгляда, но я решила, что это неправильно, ведь вокруг всем было уютно и хорошо, а значит, дело, как всегда, во мне…
Чувство “накануне прекрасного”
Дабы не утомлять читателя подробным описанием последующих 15 лет церковной жизни, скажу: в ней не было ни капли настоящей радости. Хотя было много выдуманной, а ещё больше – надежд на то, что однажды мне тут понравится. Что я перестану быть неправильной. Что я стану хорошей. Что Бог меня полюбит и я перестану быть ходячим недоразумением.
Однажды, уже после всего, в блоге одной православной подруги прочла о Пасхе: «Всегда это чувство как накануне чего-то прекрасного».
Я не разбираю пост подруги, не знаю, что она имела в виду, но эта фраза помогла мне понять мои собственные чувства: вот именно, всегда «как накануне». Всегда в ожидании чего-то. Само это «что-то» – никогда.
Когда я была ещё не столь молода и прекрасна, как сегодня, и только начала творить под этим псевдонимом, я написала рассказ (он стал первым опубликованным), в котором героиня «читала в какой-то книжке, что в Церкви есть радость». Рассказ называется «Подарок», опубликован в «Фоме», совместными усилиями с редактором мы натянули рассказ на некое подобие хеппи-энда, можете оценить, если захочется.
Правда же заключается в том, что никакого разрешения конфликта наяву тогда не случилось.
Да и не могло случиться.
Неврозы, неврозы….
Первый психиатрический диагноз – фобический невроз – мне был поставлен в мои 12 лет. Несмотря на советский страх перед психушками и психиатрами, мне и моим родителям пришлось ознакомиться и с тем, и с другим. Однако психотерапии в том виде, который имеется сейчас, тогда не существовало. Психологи работали при стационарах и при ПНД, а всякий, кому после лечения стало легче, скорее старался забыть эти места.
Неврозы сами не проходят (и от одних лишь таблеток они не проходят тоже). Невротиками не становятся, хотя я и не скажу, что ими рождаются, но в наши дни быть нормальным, не страдающим неврозом ( хотя бы неврозом) человеком быть почти что неприлично. Для этого надо как минимум родиться в не подверженной этому делу семье. А если уже родился – то даже и не думай. Невротизировано почти поголовно всё население, тому есть много причин – от биологических до исторических, оставлю этот вопрос специалистам. Но я как педагог вынуждена давать координаты психолога и психиатра так часто, что оба этих доктора уже должны платить мне комиссионные. (И хорошая новость: в России очень сильная психотерапевтическая школа, на себе проверено.)
Если бы я стала батюшкой…
Во всех прочитанных мною историях и «исповедях» бывших – включая мою собственную – из каждой фразы пышно торчит этот самый невроз. И это не только невроз автора. Потому что батюшки, как ни крути – они не с Марса прилетели, они взялись оттуда же, откуда все мы.
Если бы я родилась мальчиком и крестилась в 16 лет, то я гарантированно сейчас была бы в сане. Я ведь никогда не останавливаюсь на достигнутом. И что бы вы таки имели тогда с меня, дорогие братья и сёстры?
Вы имели бы батюшку, который совершенно на полном серьёзе пытался бы измерить степень вашей готовности к Причастию количеством «вычитанных» вами канонов. Батюшку, который, когда вы приходите с горем или с вопросом, не может, даже если очень хочет, почувствовать вашу боль и понять её – просто потому что невроз лишает ясности чувств и ощущений и зацикливает на самом себе. Любое высказанное вами сомнение вгоняет его в панику, от которой он может спастись либо цитированием чего-нибудь благочестивого или гневной отповедью (гнев – лучшее лекарство для боязливого). Батюшку, который изнемогает под бременем ответственности за спасение вверившихся ему душ так, словно Бога не существует вовсе или Он внезапно взял длительный отпуск и отключил телефон, свалив все текущие дела на своего испуганного зама.
Этот батюшка (я хорошо помню себя тогдашнюю) из самых благих побуждений мог бы сказать вам, что нет греха ужаснее, чем секс с женихом за неделю до венчания. Благословляя из чисто человеческого сострадания вкушать в пост молочное, он бы посмотрел на вас так, что вы бы перестали есть совсем, лишь бы не мучить человека, которого вы почти убили своей просьбой. Да, он бы (я бы), нарушая священную (для всех невротиков) букву Устава, приносил бы таким разрешением жертву, понять которую вы, здоровый человек, просто не в состоянии.
(Я намеренно оставлю в стороне вопрос психически здоровых, но нечестных и откровенно пользующихся людскими слабостями священников, циничных карьеристов и охотников за наживой. Таких я встречала тоже, и было бы поистине удивительно, если бы, водясь повсеместно во всех отраслях социума подобные экземпляры человеческих особей не встречались бы также и в церквях всех мастей и конфессий.)
Читая комментарии к «пылающим страницам», я часто натыкаюсь на нечто вроде «не понимаю, почему вы не пожаловались благочинному на то, что духовник запретил вам супружеские отношения по причине того, что ваш муж не христианин и вы не повенчаны?»
Это комментарии здоровых людей, которые, следуя воле Провидения, никогда не сталкивались с подобным на своём духовном пути.
А потому что им незачем. Они здоровы.
Но больных – в разы больше.
Мертвые не обижаются
Сейчас, когда прошло больше 10 лет с тех пор, когда всё рухнуло, я понимаю, что я очень счастливый человек. Сейчас я безусловно далека от привычных ранее церковных терминов, поэтому не буду говорить про Божью милость, оказанную мне, грешной. Не потому что это не так, а потому что в моём сознании эти слова так пропитались елеем, что стали непригодны к употреблению.
Скажу так: я благодарна и благодарность моя возрастает с каждым новым днём. Мою болезнь довели до предела для того, чтобы я наконец захотела выздороветь. У меня не осталось выбора, потому что страдания, грубо толкнувшие меня в страшные лапы столь осуждаемых старцами врачей, вышли за рамки тех, которыми мог бы наслаждаться даже самый беспробудный и отпетый мазохист.
Да, это был ужас и бездна. За что?! Я десять лет причащалась еженедельно или чаще. Я десять лет служила без отпусков. Я нарочно пошла работать на клирос: это не давало мне возможности пропускать службы, которые я никогда не любила. Ведь мне НИКОГДА не хотелось идти в церковь. Никогда, ни разу в жизни я не вошла в неё с радостью. Но я надеялась, что количество перейдёт в качество (впрочем, это было ужасно несмиренно, ведь я – недостойная грешница, мне нечего рассчитывать на «утешения»). Я десять лет хранила все уставные посты и предписания. Я как могла и как учили батюшки работала над собой – и что?
Единственная беременность замерла, я – тяжело заболела так, что больше не смогла иметь детей никогда. Почему? Ведь я всё делала правильно, всё делала так, как меня учили. Я не дерзала самостоятельно, своим умом и сердцем понимать Писание. Ведь батюшки говорили, что наше грешное око может вычитать там не то и понять не так. Я передала свою личную свободу духовнику, ибо – внимание, его цитата: «Свобода – опасный дар, человеку лучше вручить его духовному руководителю». Я следила, чтобы, смазав губы гигиенической помадой, случайно не облизать их и тем самым не отменить запланированное на эту Литургию причащение, не перепутать пятницу с четвергом и не хлебнуть кефира, не увидеть ненароком по телевизору что-либо из списка грехов против «блудной» заповеди…
И вот, вместо награды, ну хоть какой-нибудь, хоть какой-нибудь радости кроме вечного «накануне», хоть какого-нибудь намёка на то, что Царствие Небесное – это не вечное выстаивание службы (как любили говорить некоторые отцы – вот, вы на службе стоять устаёте, а в раю служба никогда не кончается!), вместо хотя бы мизерной благодарности я получила полтора года мучений, максимально приближенных к адским.
Я не могла обидеться на Бога или на кого-нибудь ещё лишь по той причине, что мёртвые не обижаются.
« Другое » Православие
А потом меня вылечили. А ещё в больничной церкви я увидела совсем «другое» православие. Все трое больничных отцов и сами тоже были врачами. И ещё – они были здоровыми людьми.
У некоторых моих собеседников, если нам приходится заводить об этом разговор, возникает вопрос: где я на протяжении более чем десяти лет находила таких перспективных с точки зрения клинической психиатрии отцов?
Ответ мне сейчас очевиден: Бог больше десяти лет бегал за мной с большим зеркалом. Но поскольку я надёжно оградила себя от встречи Ним твёрдым знанием Устава, а от помыслов поговорить с Ним как с Отцом (как?! Напрямую?! А если тебя постигнет прелесть или дьявольское искушение?!) профессионально отмахивалась Расширенной версией православного молитвослова, Ему просто пришлось зафиксировать меня капельницей.
Подробно свой опыт борьбы с очень тяжёлой эндогенной депрессией я описывала в своей колонке на «Матронах». Поэтому вкратце: я жива, я не стала инвалидом, я пожизненно на лекарствах, но лишь потому что врачам пришлось тащить меня с того света, а в таких случаях вопрос о сохранении здоровья пациента отходит на второй план.
Послевкусие поста и молитвы
Три года от момента начала выздоровления меня трясло просто при одном лишь слове «помолиться». Ибо мои духовники фактически запретили мне обращаться за помощью к врачам. И велели лечиться постом и молитвой. Молиться в состоянии, когда кажется, что не выдержишь этой жизни и минутой дольше, но минуты складываются в часы, а ответа нет, и вместо неба – свинцовая плита – это почти самоубийство. Не говоря уже, что при клинической депрессии пищевой пост противопоказан.
Я долго не могла молиться даже своими словами. Я не могла даже подумать об этом из страха, что то состояние вернётся.
Когда я снова стала работоспособной – на восстановление ушло три года – я возобновила работу в церкви, но вскоре необходимость в церковных заработках отпала как сухой лист с осеннего дерева. Потеряв необходимость бывать в церкви, я обнаружила, что потребности бывать там у меня так и не появилось.
Вернее сказать, если раньше к церкви меня привязывал хотя бы мой невроз (заработок был скорее средством и поводом удержать себя в числе прихожан) – что ни говори, а на наш русский народный извод православия прекрасно ложится всякая психическая травма, то теперь мне не нужно было и этого. Я перестала бояться мира и людей, перестала бояться саму себя, я перестала бояться свободы и ответственности, мне не хочется больше отдавать кому бы то ни было ни того, ни другого.
Возвращение к жизни
Я вернулась к жизни спустя невообразимо долгие годы. Я была восхищена и очарована всем, на что не обращала внимания раньше. Мне подарили столько, сколько дарят каждому новорождённому, но младенец забывает свою радость, а я помню. Живая жизнь, живые люди, разные мнения, истории, стечения обстоятельств, путешествия, искусство, первые изданные книги, много-много всего.
В тридцать лет меня убили, чтобы воскресить. В сорок я не испытываю ни капли желания сказать, что те страдания были для меня благом, хотя это было бы правдой. Я теперь никогда не смогу назвать благом никакие страдания даже в целях благочестивой проповеди. Я не смогу назвать ничью болезнь милостью Божией (хотя по факту оно так и выходит, но…). Я никогда не смогу осудить самоубийц, ибо стояла на той черте сама и знаю: боль действительно может стать невыносимой.
Я до сих пор возмущаюсь духом, читая истории «расцерковления». Там, где многие видят клевету, я не вижу ничего кроме правды, правды очень личной, очень субъективной, но так похожей на мою. Мне не жаль тех, кто «расцерковился», мне не жаль тех, кто разочаровался – и тех, и других рано жалеть. Мне жаль тех, кто мучается до сих пор, считая, что так и должно быть. Но те, кого страх до сих пор держит под пятой таких же больных, но облечённых властью людей, скорее всего будут защищать свою тюрьму. В конце концов, в тюрьме гарантировано пускай и невкусное, но трехразовое питание и надёжная охрана. В общем, я не знаю, почему я всё-таки это написала. Наверно, соскучилась по аплодисментам и тухлым помидорам.
Я хочу захотеть…
Что до собственной греховности… Боюсь, если я однажды пойду на исповедь, принимающий её не падёт ниц перед моей святостью. Впрочем, и от греховности моей он тоже не придёт в ужас: вылечить-то меня вылечили, но природной осторожности по крайней мере до сих пор хватало на то, чтобы не прыгать в постель к каждому, кто понравился. Чисто шкурный интерес, к религии отношения не имеющий. Убивать, к счастью, тоже не доводилось. Регулярно тырю пяток лишних палочек для размешивания кофе в “Макдоналдсе”, но кофе дорогой, а палочки удобны мешать эпоксидную смолу и прочие материалы для творчества, поэтому покаяние откладывается на неопределённый срок…
Если же кроме шуток, я жду. Я хочу захотеть жить духовной и, в частности, церковной жизнью. Когда и если это произойдёт, спорим на что угодно, что мои шансы снова напороться на священника-невротика, психопата или младостарца будут не слишком велики. А если вдруг – надеюсь, у меня хватит мозгов не зажмуривать глаза, стоя перед зеркалом.
Людмила Дунаева для фонда «Предание»
Поделиться в соцсетях
Подписаться на свежие материалы Предания
Источник
Заседание 18. Депрессия: репортаж из преисподней. Выпуск третий
Итак, дорогие дамы, доброй пятницы с вами снова Л. Дунаева, и мы продолжаем слушать рассказ о долгом пути к простому женскому счастью. Напоминаю, что с нами делится своим уникальным опытом таинственная незнакомка по имени Наталья. Православная христианка и по совместительству мастер кендо…
— Для меня по-любому мастер. Не перебивай, вот щас дам тебе слово, тогда и…
— Вот щас как дам синаем по мэну, но без мэна…
— «Мэн» — это то, о чём я подумала?
— «Мэн» — это шлем для кендо. А о чём ты там подумала…
— Да собственно, я не подумала, просто перевела с английского.
— А надо было с японского.
— Понятно. Кто о чём, а у Дунаевой одни мужики на уме. Извини. Ну так вот. Значит, ты сказала, что, несмотря на все тяготы вернувшихся панических атак, самое страшное было всё ещё впереди. Лично мне в это с трудом верится, ибо что может быть хуже этого липкого беспомощного ужаса, от которого не знаешь куда бежать…
— Хуже этого может быть только точно такой же ужас, но длящийся не три-пять-десять-двадцать минут, а круглосуточно.
— Дело в том, что депрессия, насколько мне известно, бывает разных типов, и все они называются в соответствии с симптоматикой. Вот, допустим, апатическая депрессия – это… ну, в принципе, понятно. Тоска зелёная, всё хреново, лёжа глядеть в потолок, когда ж я блин сдохну… Хотя врать не буду: у меня-то случилось расстройство по типу тревожной депрессии. Это когда… слушай, давай я опять по порядку.
— Давай. Итак, у тебя начались панические атаки, но ни врачи, ни батюшки не помогли с ними справиться.
— Если честно, с врачами я недолго прообщалась. Я уже говорила: заподозрила развод на деньги и перестала ходить к платным, а пойти в свой родной районный ПНД то ли мозгов не хватило, то ли сыграло известное предубеждение насчёт советской психиатрии. Хотя с какой стати – непонятно: в тот раз, в детстве, советская психиатрия очень даже помогла. Только родители очень были против того, чтобы я кому бы то ни было признавалась в том, что я «на учёте».
Реально никакого «учёта» не было, просто у меня была карта в ПНД, но об этом никто никому никуда не сообщал (и не сообщает). Однако в народном сознании иметь психическое заболевание – это «стыдно». Не думаю, что открываю Америку, говоря эти слова. Во всяком случае, раньше было стыдно. Это сейчас чуть ли не модно. На мой взгляд, и то, и другое – чушь собачья, но тем не менее. В общем, лечиться я бросила. То есть перешла на всякие «народные» средства типа валерьянки с пустырничком, да и те употребляла весьма неохотно, ибо у меня вдруг обнаружилась ещё одна фобия: боязнь лекарств.
— А это всегда так. Уж если началось, то развивается. Сначала будешь бояться одна ездить в метро, потом на автобусе, потом вообще из дому выходить, потом ты запираешься в сортире, где у тебя благополучно начинается клаустрофобия – кто сказал, что она с агорафобией несовместима? Очень прекрасно совместима, как ревматизм с геморроем…
— Мне давно говорили, что фехтовальщицы – жёсткие девчонки…
— От вида оружия зависит. Давай не отвлекаться, а то до завтра не закончим.
— Давай. Так значит, ты стала бояться таблеток, выходить из дому и оставаться дома тоже?
— А потом стало ещё веселее. У меня есть одно свойство, которое, со слов моего доктора, потом очень помогло мне в психотерапии. Помнится, однажды во время сеанса она слушала меня со странным выражением на лице, а когда я её спросила, в чём дело, сказала: «Знаете, Наталья, что меня в Вас восхищает – так это Ваша способность докапываться до самых корней». Как-то так. Точно не помню. Сама я эту способность определяла словами «доводить до абсурда». И, наверное, была права: способность, которой не умеешь правильно пользоваться, превращается в проклятие…
Вот и у меня так случилось. Я последовательно дошла до того, что плохо мне может стать, даже если я запрусь в сортире, причём в обнимку с бригадой реаниматологов на всякий случай, то и это меня не спасёт. А почему? Да очень просто: потому что у меня есть тело. Это точно такое же помещение, как сортир, только ещё меньше, и хуже всего – из него нет выхода.
— Клаустрофобия в собственном теле? Круто!
— Ты сама говорила про дереализацию: весь мир вокруг как за стеклом, ненастоящий, а ты заперта внутри собственного тела, одна со своей паникой, со своими страхами и со всем прочим. Помню, я стала побаиваться смотреть на свои руки: вид своего тела немедленно включал мысли о моём внутреннем одиночестве.
— Так ведь это же четыре экзистенциальные данности: одиночество, смерть, свобода и бессмысленность существования! Насколько я знаю, люди сходят с ума именно на почве одной из них. Но религия как раз и преодолевает эти данности…
— Давай уточним: религия даёт нам шанс преодолеть в себе чувство безысходности. Если мы здоровы. А вот если уже глубоко больны… В общем, на этой тонкой грани между паническими атаками и депрессией я продержалась примерно полгода. За эти полгода, надо сказать, все мои дела пришли в совершеннейший развал. Я потеряла светскую работу – не слишком любимую, но позволявшую чувствовать себя социально адаптированной. Сунулась в пару мест – не взяли. Не подхожу.
С голосом начались проблемы, друзья посоветовали хорошего педагога, я только начала заниматься, а он умер. Я к другому, но за два урока поняла, что сейчас мне голос вообще в одно место засунут. Бросила заниматься вокалом. От пения в церкви, понятное дело, удовольствия стало мало. Когда не знаешь толком, сможешь ли допеть до конца или нет, сможешь ли ноту взять, удержать… В общем, жизнь буквально рассыпалась на глазах. Я попробовала снова чем-то увлечься, вспомнить фортепиано… Ничего не могу. Ничто не радует, всё бессмысленно. И тогда я вляпалась в то самое, с чего мы начинали наш разговор.
— Уже не помню. Потом спрошу у диктофона, а пока сама скажи…
— Ну как же! Что первым делом говорят женщине, которая чувствует себя несчастной и нереализованной?
— А! «Тебе нужно родить ребёнка»!
— Именно! Только в моём случае эти слова я сказала себе сама. Текст был примерно следующий: «Ну чё, Наташ, жизнь не задалась. Наверное, так надо. Наверно, так Бог решил, чтобы ты была тихой серой мышью, ничего не хотела, ни к чему не стремилась. Наверное, это называется смирение. Наверное, Бог решил, что ты должна сидеть дома и рожать детей, а все твои мечты были Ему неугодны. Ну вот и давай. В конце концов, все вокруг утверждают, что женщина создана именно для этого и ни для чего больше, и дети – это самое большое счастье, какое только может быть у человека».
— Эммм… спорно. Если бы всё счастье было только в детях, ни один псих не стал бы искать себя в монашестве, например.
— Мы сейчас не об этом, окей? Извини, сейчас уйдём в оффтоп, тему потеряем… Видишь ли, я и сама в течение своих вот уже почти сорока лет гораздо чаще наблюдала, что дети приносят родителям гораздо больше неприятностей или даже несчастий, чем радостей. Я говорила, что мы пели в храме, построенном на деньги одного бизнесмена, такого же восторженного православного «пионэра», как и мы с моим мужем. Его жена, разумеется, рожала «сколько Бог пошлёт», но когда бы мы с ней ни встретились, все разговоры сводились к тому, как ей тяжко и обидно, с подробными описаниями процесса всех родов, проблем с детьми и так далее.
Других тем не было. К счастью. Ибо, если бы эта леди иногда слушала не только себя, то она вполне могла бы узнать, что зарплату певчим храма тоже платит её муж, а не приход и не батюшка. Потому что спонсор забыл мне сказать, чтобы я ей про это не говорила. В общем, у меня и не было повода проболтаться. Очень интересная деталь: обычно в конце каждого своего монолога, вдоволь посетовав на судьбу, леди присовокупляла: «Но тебе, Наташа, уже хватит ерундой заниматься, пора рожать!»
— «Ерунда» — это пение в хоре?
— Не только. Ерунда – это всё, чем не могла заниматься она сама. Видишь ли, жена спонсора никогда не работала. У неё не было специальности, ибо она вышла замуж на первом курсе института и бросила его, а когда хотела восстановиться, какие-то старцы сказали, что «на Страшном Суде диплома не спросят». Она приняла это как руководство к действию. И, знаешь, после всего того, что приняла за руководство к действию я сама, у меня просто язык не повернётся называть её наивной дурочкой. Потому что, как ты сейчас узнаешь, по масштабу дурости и наивности я оказалась едва ли не «впереди планеты всей».
— Вона как. А я-то думала, что на первом месте у нас я. Ну ладно, давай с детьми доразберёмся.
— Давай. В общем, решила я так: собственная жизнь не удалась, буду жить жизнью своих детей. Милый, а главное, социально одобряемый вид каннибализма. Но кроме того, ведь это же прекрасный способ не остаться одинокой внутри своего тела! Если в нём, кроме меня, будет ещё и ребёнок… ход мысли, в общем, ясен. Как в чулане, но вдвоём с бригадой реаниматологов. Осталось только с гинекологией разобраться: загиб матки, эндометриоз, врачи в один голос говорили, что с зачатием будут проблемы.
— И их, разумеется, не было…
— Разумеется. Единственный раз в один из «опасных дней» — и вуаля. Видишь ли, я хоть и успокаивала себя мыслями о счастье материнства, но желания иметь ребёнка у меня никогда не было. Ну, знаешь, вот такого, что «ХОЧУ РЕБЁНКА. » и руки заламываешь… Нет, никогда. И решиться на зачатие сознательно… Да ни за что. Я просто подумала, что раз у меня с этим всё равно проблемы, значит, ещё много времени пройдёт, пока мы будем пытаться, и я успею привыкнуть к мысли, что моя жизнь закончилась. А потом оно как-нибудь само, незаметно, как тихая смерть во сне…
— Не вышло. К задержкам я привыкла, дисфункция, цикл «гуляет». Когда таки догадалась тест купить, была уже пятая неделя. А у меня из симптомов – только спать хотелось больше, чем обычно. В тот же день к гинекологу побежала: всё идеально, анализы сдала, воодушевление такое было: ура, что-то новое. Легла спать с мыслью, что все проблемы решены, но на следующее утро…
— Это было 17 июня 2005 года. Я проснулась на рассвете от ощущения совершенно непередаваемого ужаса. Меня просто вышвырнуло из сна словно ударом тока. Муж спал. Я лежала рядом с ним полчаса или больше – вцепившись в одеяло зубами, чтобы не заорать. Я не боялась ни болезни, ни смерти, ни таблеток, ни метро, ничего вообще, я просто испытывала кромешный, беспросветный, отчаянный ужас. В чистом виде, сам по себе. Я лежала навытяжку, обливаясь холодным потом, и меня тошнило. Как перед трудным экзаменом, только гораздо сильнее.
Ну, разумеется, я связала эту тошноту с беременностью! От этого мне стало ещё хуже, потому что с того момента ужас усиливался при каждой мысли о беременности. То есть, пока мне удавалось хоть как-то отвлекаться, я могла хотя бы как-то дышать, но ведь проснулся счастливый муж, позвонили счастливые родственники. Я смотрела на всех отчаянными глазами, а все улыбались, улыбались, улыбались. И говорили: у тебя сейчас такое счастливое время, бла-бла-бла… А я чувствовала, что не выдержу и секундой дольше, но выдерживала и минуту, и час, и день… И ночь, потому что сон у меня отключился.
У меня были часы со светящимся циферблатом. Я понимала, что я уснула и проспала целых (!) полчаса только потому, что минутная стрелка вдруг оказывалась на полкруга дальше, чем якобы секунду назад.
— Но ведь наверняка можно было принять какое-нибудь там снотворное…
— Да ты что! Я же должна была думать о ребёнке! Пить какой-нибудь феназепам, да это же преступление! И все вокруг говорили: терпи, ты теперь не можешь думать о себе, ты должна думать о ребёнке. А я… знаешь, я с тех пор не могу осуждать человека, который лишает себя жизни. Я знаю, что существование может стать совершенно, реально невыносимым. Постоянной пыткой. И я уже никогда не смогу осуждать людей, которые из-за страданий совершили, скажем, предательство или другое преступление. Потому что сама я не совершила ни самоубийства, ни чего-нибудь ещё страшного только потому что знала: ничто не поможет. Если я сейчас прыгну в окно, то что толку: умрёт тело, но болит-то душа, а она неуничтожима, и это совершенно ужасно.
Кто бы мог подумать, что я, так боявшаяся смерти и небытия, начну думать о них как о совершенно недостижимом благе! Но я сама для себя была источником страдания и понимала: чтобы уничтожить боль, нужно уничтожить источник. Источник – я. Я – бессмертна. Замкнутый круг, из которого нет выхода. И никогда не будет. Теперь я знаю, что такое ад. Знаешь, вот я сейчас это вспомнила и снова как будто оказалась там.
— Тебе плохо? Мы зря это затеяли… Может быть, остановимся, фиг с ним со всем…
— Да, в общем, поздно. Уже начали, так придётся до конца. Ничего. Давай следующий вопрос.
— Хорошо. Значит, ты оказалась в окружении полного непонимания. Тебя кто-нибудь пожалел?
— Да. Мой ребёнок. На шестой неделе беременности он меня покинул.
Источник