Лучезарное настроение как это

Значение слова «лучезарный»

ЛУЧЕЗА́РНЫЙ, —ая, —ое; —рен, —рна, —рно. Полный света, сияния, блеска. Есть в осени первоначальной Короткая, но дивная пора — Весь день стоит как бы хрустальный, И лучезарны вечера. Тютчев, Есть в осени… Светлое и лучезарное, оно [солнце] поднялось из-за леса. Арсеньев, Дерсу Узала. || перен. Полный радости, счастья и т. п. Лучезарные мечты. Лучезарное будущее. □ Павел Ермолаич предстал перед нами ясный и лучезарный. Салтыков-Щедрин, В среде умеренности и аккуратности. || перен. Сияющий, лучистый. Вбежала высокая, стройная барышня с матово-бледным лицом и огромными, лучезарными глазами. Морозов, Повести моей жизни.

Источник (печатная версия): Словарь русского языка: В 4-х т. / РАН, Ин-т лингвистич. исследований; Под ред. А. П. Евгеньевой. — 4-е изд., стер. — М.: Рус. яз.; Полиграфресурсы, 1999; (электронная версия): Фундаментальная электронная библиотека

Лучезарный — посёлок, Курганинский район Краснодарского края.

Лучезарный — посёлок, Лазаревский район города Сочи, Краснодарский край.

ЛУЧЕЗА’РНЫЙ, ая, ое; -рен, рна, рно (книжн., поэт.). Сверкающий, полный сиянья, блеска. Лучезарное солнце. || перен. Исполненный радостного сияния, счастья, блистающий радостью, счастьем. Лучезарные надежды.

Источник: «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова (1935-1940); (электронная версия): Фундаментальная электронная библиотека

лучеза́рный

1. полный блеска, сияния; сверкающий, озаряющий своим светом ◆ Когда власть в Германии взяли наци, многие комми бросились спасаться на лучезарный Восток. Василий Аксенов, «Таинственная страсть», 2007 г. (цитата из НКРЯ)

Делаем Карту слов лучше вместе

Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать Карту слов. Я отлично умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!

Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.

Вопрос: соотнесённость — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?

Источник

Как обрести лучезарное счастье?

Что такое лучезарное счастье? Чем оно отличается от внутреннего умиротворения? Внутреннее счастье нужно заработать формированием характе­ра, в то время как лучезарное счастье — это осознанное действие, когда вы, например, решаете улыбнуться. Это жизнелюбие, смех, пение, радость, улыбки и сияющие глаза. Это живость, энтузи­азм, оптимизм и чувство юмора. Это хорошее расположение духа и способность поднять настроение у других людей.

Лучезарное счастье — одно из качеств, которое мужчины считают истинно обворожительным в женщине, оценивая его выше, чем красота лица или фигуры. Красивым женщинам не стоит почивать на лаврах, надеясь, что их красивое личико при­влечет к ним мужчин. Без улыбки на лице и сияющих глаз они не будут выглядеть привлекательными. Мужчина любуется кра­сивой женщиной, как знаток прекрасной картиной или люби­тель природы красивым пейзажем, однако в качестве спутницы жизни он будет искать сияющую радостью и улыбающуюся жен­щину.

Женщины с некрасивыми чертами лица или несовершенной фигурой часто могут буквально очаровать мужчин. Это проис­ходит потому, что они осознанно скрывают недостатки своей внешности, приобретая качества, которые ценят мужчины. Живость и радостная улыбка могут покорить сердце любого мужчины.

Женщины всегда старались выглядеть привлекательными в глазах мужчин. Однако главный акцент они делали на одеж­де, прическах и макияже. Конечно, внешняя оболочка важна но намного важнее улыбающееся лицо и радостное расположе­ние духа. Например, женщина может выглядеть, как картинка, в безупречной одежде, с красивой прической и макияжем, но если выражение ее лица кислое, она не покажется мужчинам привле­кательной. Если, с другой стороны, она одета в обычное платье, и прическа у нее самая обыкновенная, с обычным макияжем или без оного, но ее лицо освещено солнечной улыбкой, мужчины будут очарованы.

Долли Мэдисон

Долли Мэдисон была одной из первых леди, которая была самой искрящейся из всех и дольше всех пробыла в Белом доме. В течение восьми лет, пока ее муж был президентом, она по­корила сердца своих соотечественников и стала известной как самая популярная и самая любимая личность в США. В персид­ском тюрбане, на верху которого красовалось перо, с шеей и запястьями, украшенными жемчугом, она была самой изумительной хозяйкой — оживленной и естественной, деликатной и граци­озной. Ее любовь к жизни никогда не иссякала. Однажды, в воз­расте восьмидесяти двух лет она, даже не заболев, во сне просто ушла из жизни. «Она сверкала, — сказала про нее подруга, — до самой смерти».

Нинон де Ланкло

Нинон де Ланкло, французская придворная семнадцатого века, была еще одной женщиной, источавшей особый шарм и обаяние. Величайшие люди того времени были увлечены ею, и она, как рассказывают, покорила сердца трех поколений мужчин из одной семьи, ибо она сохранила свою красоту и обаяние до восьмидесяти лет. Самые интересные женщины Франции были ее преданными подругами. Но самое удивительное, о чем вспо­минают все знавшие ее, заключалось в ее способности востор­гаться всем, что ее окружало. Она сама говорила об этом так: «Вы никогда не услышите от меня слова „это хорошо, а это плохо”, но я всегда говорю: „Я так счастлива, я так радуюсь”».

Наташа

Наташа, героиня «Войны и мира», имела искорку, энергию, отвагу и дерзость наряду с шаловливостью. Иногда она озорни­чала. Она была счастливой и жизнерадостной девушкой. Князь Андрей был пленен ее жизнелюбием. Однажды вечером у от­крытого окна он услышал с верхнего этажа голос Наташи, гово­рившей своей кузине:

«- Ну, как можно спать? Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Ведь эдакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало! Нет, ты посмотри, что за луна. Ах, какая прелесть! Ты поди сюда… так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки — туже, как можно туже, натужиться надо, и полетела бы”.
Опять все замолкло, но князь Андрей знал, что она все еще сидит тут… Чему она так рада? О чем она думает? И чем она счаст­лива. Ее очарование ударило ему в голову, как вино».

Наташа была не такой, как все, со своим удивлением, вос­торгом, застенчивостью и даже ошибками во французском. Он любовался сиянием ее глаз, улыбкой, в которой отражалось ее внутреннее умиротворение.

Автор не говорит, что Наташа была как-то особенно краси­ва. Ее считали очаровательной, обворожительной, а некоторые даже хорошенькой. В одном месте автор даже подчеркивает не­достатки ее внешности: «Большой рот Наташи открылся, отчего она стала выглядеть почти уродливо». Как и в других случаях с очаровательными женщинами, их привлекательность состоит не столько во внешней красоте, сколько в ангельских и человече­ских достоинствах.

«Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершен­но чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких-то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который… так дразнил его. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что-то новое и счастливое… Радостно и ново было ему на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтоб он был влюб­лен в Ростову. Он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом све­те… И он в первый раз после долгого времени стал делать счаст­ливые планы на будущее».

«Вчера я мучился, страдал, но и мучения этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде, теперь только я живу, но я не могу жить без нее». Князь Андрей казался себе и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Он удивлялся, как чему-то стран­ному, чуждому и от него не зависящему, тому чувству, которое владело им.

«Весь мир разделен для меня на две половины: где она, там все счастье, надежды, свет; другая половина все, где ее нет, там все уныние и темнота».

Как обрести лучезарное счастье?

1. Работайте на внутреннее счастье. Вы можете естествен­ным образом и постоянно распространять счастье на других лю­дей, если вы счастливы внутри. Работайте над этим постоянно.

2. Делайте осознанные усилия. Встаньте перед зеркалом и попытайтесь улыбнуться. По­старайтесь выглядеть радостно. Однако радость должна прогля­дывать в губах, глазах и в выражении лица вообще, то есть улыб­ка не должна быть застывшей. Выходите из дому со счастливым лицом. Ваша семья будет отражением вашего выражения лица, и день начнется хорошо. Кроме того, к счастливому выражению лица добавьте радостное отношение к жизни. Старайтесь не быть скептиком и не сомневайтесь во всем. Конечно, к чему-то следует относиться с осторожностью, однако общее наше отно­шение к жизни должно быть оптимистичным, полным надежды, с акцентом на положительные ее стороны. Мы не сможем сохра­нить улыбку, которая поднимет настроение окружающих, если не сохраним радостное отношение к окружающему миру.

3. Излучайте радость на окружающих. Лучше всего форми­ровать радостный настрой, когда вы улыбаетесь всем людям, а не только членам семьи и друзьям. Мир радуется солнечным лю­дям, потому что серьезных и без того слишком много. Несите солнечный свет грустным, уставшим и отчаявшимся. Распро­страняйте радость на тех, кто морщится и хмурится. Им радость нужна более всего. Дайте им эту радость, независимо от того, за­служивают они ее или нет. «Бог посылает дождь на праведных и неправедных», или, как гласит восточная пословица, «цветущий лотос распространяет свой аромат на всех людей, находящихся в комнате».

4. В дни бедствий улыбайтесь. В жизни случаются периоды, когда нам бывает трудно. Казалось бы, улыбаться в такой об­становке неестественно, но, в соответствии с христианским уче­нием, мы должны сделать нечто сверхъестественное. Признаком истинного характера и, в частности, женского характера, станет улыбка в трудных обстоятельствах, как об этом говорится в сле­дующих строках, написанных Эллой Уилер Уилкокс:

Довольно легко быть приятной,
Когда жизнь цветет, словно сказка.
Но особой чести достоин тот,
Кто может улыбаться в трудные дни,
Ибо сердце испытывается трудностями,
Которые встречаются в жизни.
И улыбка достойна награды тогда,
Когда она сияет сквозь слезы!

5. Улыбаться и сиять будет легче, если вы чувствуете себя хорошо. Если же нет, если ваше тело из­нывает от боли, если вы чувствуете усталость, слабость, вы измучены, вам будет трудно выглядеть радостно.

Когда улыбаться не нужно

Бывают случаи, когда ни улыбаться, ни излучать радость не нужно. Например, в присутствии человека, который переживает трагедию или горе, ваше счастливое состояние может послужить признаком отсутствия сострадания. В этом случае лучше всего проявить серьезность и понимание страданий, которые испы­тывает этот человек. Постарайтесь представить ситуации, в ко­торых ваша серьезность и сострадание были бы более уместны.

Если вы не уверены, посмотрите, как люди реагируют на вашу улыбку. Если ваше настроение покажется им оскорбительным значит, они в плохом расположении духа, и потому вам нужно спрятать улыбку. Иногда скорбное настроение можно назвать добродетелью, в случае если оно помогает выразить сострадание к чужому горю.

Истинное очарование

В этом мире нет более важной задачи, чем распространение радости и света среди мрака, как золотой ниточки, и духа благо­дати и гармонии. Разве это не служение человечеству?

По материалам книги “Очарование женственности” А. Хелен

Источник

Лучезарное настроение

Мы сидели втроём на скамейке в городском сквере – я, Уиллоуби и Треверс. Не сказать, что мы были действительно хорошими друзьями – порою между нами возникали и серьёзные разногласия, и взаимная неприязнь. Но ничто не сближает так, как грядущие экзамены или общие увлечения – а и того, и другого попадалось на нашем веку предостаточно: уж не знаю, к добру или нет. Во всяком случае, именно в тот день, и именно в тот час мы оказались в одном и том же месте. А поскольку, как часто любил повторять Треверс, случайностей на свете не бывает, мы решили немного развеяться от тягот учёбы и поговорить.
Напротив через дорогу, по которой с шумом проносились машины; сквозь ветви деревьев проглядывало здание колледжа, старая, удивительно архаичного вида постройка грязно-серого цвета. Маленькие зарешёченные окна на фоне каменной стены выглядели как прищуренные подслеповатые глаза на усталом лице. Двускатная крыша издалека казалась сильно покосившейся набок, хотя, как я не раз убеждался, это был всего лишь род зрительного обмана, вызванный неравномерным освещением от солнца. Мрачное и унылое четырёхэтажное здание – вот вкратце всё описание нашего колледжа. Иногда я даже думал, что оно планировалось таким мрачным ещё в самом начале своего строительства – чтобы каждый, кто входит в него, сразу ощущал бремя накопленных веками знаний. Определённо, в прежние времена учение ценилось гораздо больше, если та былая атмосфера будто до сих пор не растеряла пыльной духоты средневековых библиотек и гнетущей неприветливости угрюмых каменных сводов.
Мы смотрели на это знакомое до болезненной сухости в горле здание, хотя, без сомнения, в голове у каждого из нас были свои мало связанные с ним мысли. Уиллоуби сидел между нами с Треверсом. Повернувшись к нему, я не без иронии отметил про себя, что мы на его фоне чем-то вызываем ассоциации с опекунами или более старшими товарищами. Действительно, Уиллоуби всегда казался со стороны каким-то инфантильным и слабым, а его романтическая натура делала его еще и беспомощным духовно – в той мере, в какой он проявлял себя среди нас, а проявления эти выделялись не слишком. Вот и сейчас мечтательно-отстранённый взгляд Уиллоуби, над столь привычными для него толстыми очками, которые он при нас ни разу не снимал, был направлен куда-то ввысь, словно стараясь проникнуть сквозь непроницаемую толщу облаков. Его каштановые волосы, слегка спадавшие на лоб, растрепал ветер, но Уиллоуби не обращал на это внимания. Он застыл, замер, весь превратившись в нездоровый блеск собственных глаз, и лишь слабое движение груди при дыхании ещё напоминало о том, что он жив и находится тут, с нами. Что касается Треверса, то насчёт того, что таилось в его голове, у меня никогда не было особенных сомнений. Малейшее его желание или потребность тут же находили отражение на бледном, бескровном лице с впалыми щеками и грозными, смотревшими исподлобья, глазами. В ту минуту мне было достаточно лишь на мгновение глянуть на своего приятеля, чтобы понять, что ему угодно.
— Будешь? – спросил он меня, протягивая небольшой, перемотанный чёрной лентой портсигар. Зрачки его странно расширились, когда он посмотрел сначала на крышку коробочки, а потом на меня.
— Что на этот раз? – ответил я, подавшись было к портсигару, но отчего-то вовремя остановившись. Мне очень не понравился вид Треверса: дрожащие руки его выдавали сильное волнение, а сжатые губы – демонстрировали волевой порыв, призванный его подавить. Это настораживало, хотя и не было неожиданностью – я хорошо знал дурные пристрастия товарища.
— Ну, дружище, я тебя не пойму… Будто раньше ты задавал мне какие-нибудь вопросы вроде этого, а?
Слова его превратились в хриплый раздражающий смех, похожий на смех помешанного. Моим подсознательным желанием было окатить его хорошенько из ведра холодной водой, если бы та нашлась вдруг под рукой, или надавать пощёчин. Нет, вид его не нравился мне неспроста. Но всё же я списал это на собственную усталость, которая часто играла злые шутки с моим восприятием внешнего мира, и, кивнув другу, вытащил себе одну из маленьких самодельных сигарет, оказавшихся на дне коробочки. Треверс улыбнулся до ушей и услужливо зажёг её мне.
— А ты, Уиллоуби? Присоединишься к нам? – он толкнул его в плечо, потому что наш общий приятель, казалось, совсем потерялся где-то в далёком мире своих мечтаний.
Едва поднеся сигарету к губам, я тут же понял, откуда взялось это странное выражение на лице Треверса. На несколько мгновений сомнение закралось мне в душу, когда я вгляделся в разгорающийся огонёк на кончике папиросы, вертя её на пальцах. А мой товарищ между тем уже глубоко затянулся, и сохранил при этом вполне невозмутимый вид. Мне оставалось только, окончательно заглушив голос осторожности, последовать его примеру.
— Так что же, Уиллоуби? – переспросил Треверс с ноткой настойчивости.
Я прекрасно знал, что Уиллоуби столь же далёк от вредных привычек, сколь и от простого, привычного нам окружения, а мне всегда было неприятно, когда кого-то рядом склоняли к курению. Возникало чувство, что ты — соучастник большого преступления… Только вот какого? Ведь насилия в подобных случаях никогда и не было. Просто убеждение – согласие, и только. Добровольно и даже, можно сказать, чаще всего ненавязчиво. Но неприятное чувство появилось у меня в ту минуту, как и однажды, много раньше. И я уже было собирался отчитать Треверса и прекратить всё это, но сладковатый дым сигареты затянул мои лёгкие, и желания потонули в потоке бесконечного безразличия. Мне уже было всё равно, что случится. «Наверное, улыбка, которая у меня появилась, тоже выглядит нездорово» — подумал я, погружаясь в расслабляющее безволие мгновения. И только голоса друзей слышались словно через толстую ткань.
— Нет, Треверс, ты же знаешь: я не курю… — тихо возразил Уиллоуби.
— Попробуй, — не унимался тот. – У тебя ведь нет об этом никакого понятия, чтобы судить. Только попробуй. А потом уже говори, — Треверс лукаво подмигнул.
— Нет. Я же сказал — нет. — Голос прозвучал неожиданно твёрдо и убедительно.
— Дурак… — Треверс протянул это слово, будто подчеркивая. Откинувшись на спинку скамейки, он выпустил изо рта облачко странного синеватого дыма.
Теплота, сладковатое покалывание в горле насторожили меня, но опять минутный сигнал со стороны здравого смысла утих, как только новая порция дыма отправилась в грудь.
— Весьма необычно, Треверс, — лениво промолвил я, с видом знатока прищуриваясь и смакуя оставшийся во рту привкус.
— Радость и смех – теперь и в гранулах! – тоном рекламного агента бросил тот и снова идиотски захохотал.
Я про себя поклялся, что если за сегодняшний день ещё услышу такой смех, то обязательно отвешу Треверсу затрещину. Это обещание самому себе сначала прозвучало где-то в голове, словно его произнесли мне на ухо. Потом ещё раз, но уже совершенно другим, ещё более чужим, тоном; я нервно вздрогнул и закашлялся, потому что у меня слишком забились дымом лёгкие. Предложение слилось в неопределённое бормотание, затем распалось на слова, слова – на нечленораздельные звуки, напоминающие вместе журчание воды. Последний из них прозвучал тоскливо, как отчаянный стон, и растворился в потоке сознания, взбудораженном галлюцинацией.
— Герберт, ты здоров? – Уиллоуби участливо тронул меня за плечо, и его речь, прозвучавшая отчётливо у самого уха, привела меня в чувство.
— Да, да… — рассеянно ответил я. – Мне просто немного холодно, только и всего.
Я почти с жадностью снова втянул дым, удивляясь своему порыву. Сигарета в руке будто стала для меня важнее, чем воздух вокруг, важнее, чем учёба в колледже… важнее всего на свете. Я услышал, как в висках гулко стучит кровь. А, взглянув на здание через дорогу, вдруг увидел, как росшие перед ним деревья стали резко тянуться вверх, проникать ветвями сквозь стёкла окон, оплетать крышу и разрушать кирпичную стену. И только мои губы пошевелились, чтобы предупредить об этом остальных – а ведь я ни на мгновение не сомневался, что всё происходит по-настоящему! – как снова чёткий, ровный голос Уиллоуби опустил меня с небес на землю.
— Зачем это вам двоим? – хладнокровный, рассудительный вопрос.
Я так и не нашёл сил повернуться лицом к собеседнику. Даже не столько сил, сколько уверенности. В глазах Треверса читалось почти презрение, но я слишком хорошо знал своего друга, чтобы сомневаться в его поведении. Уже в следующий миг он весело хохотал, заставляя меня вновь мысленно произносить проклятия.
Тут Треверс внезапно грубо схватил Уиллоуби за руку и, указывая пальцем на колледж, сердито, срывающимся голосом крикнул:
— Что ты видишь перед собой, а?
— Это наш колледж. – спокойно ответил Уиллоуби, освобождая руку и расправляя помятую манжету. – Четырёхэтажное серое здание, каменная кладка, зарешёченные небольшие окна. – продолжал перечислять он, как на экзамене. — Перед ним растут деревья, посаженные ещё в год основания колледжа самыми первыми студентами. А за ним разбит садик, за которым мы же сами с тобой и ухаживали в начальных классах. Или ты не помнишь?
— За кого ты меня держишь, а? – поморщился Треверс, шутливо ткнув приятеля. – Конечно, я всё это знаю. Но ведь я спрашивал совсем не о том…
Брови Уиллоуби удивлённо поползли вверх, и он замолчал, вопросительно глядя на собеседника.
— Это ты видишь его таким, — уточнил Треверс, широко улыбаясь. – Серым, неприглядным, неприятным. А я… — он закрыл глаза и потянулся, будто захваченный одному ему известным видом. – А для меня наш колледж синего цвета, и тянется до самого неба. На окнах нет решёток, и ещё…
Он снова вцепился в плечо Уиллоуби — очевидно, это было весьма болезненно, потому что тот тихо простонал, — и ткнул тому пальцем на крышу здания.
— Посмотри, там разноцветные птицы! Они играют между собой, поют, прыгают на краешке карниза. И я тоже там, с ними. Ты представить не можешь, как мне весело!
Треверс поднялся со скамейки и высоко подпрыгнул, словно и в самом деле желая добраться до видимых только ему одному райских чудес. А мне отчего-то стало ужасно стыдно за себя. Подняв воротник, я отодвинулся от всех на самый краешек скамейки. Сигарета теперь была у меня между пальцев, а её огонёк почти погас.
— Это искусственная радость, — машинально, заученно проговорил Уиллоуби, словно декламируя стих на ежегодном конкурсе чтецов или выступая на конференции студентов. – Грубая, искусственная радость. Мне тошно.
— Да как ты смеешь, щенок! Что тебе там известно о жизни, которая идёт за пределами стёкол твоих пуленепробиваемых очков? – Треверс набросился на него с кулаками, но я вовремя остановил потасовку, получив при этом сам приличный удар в грудь.
— Прости, Герберт… Я лишь хотел преподать урок этому…
— Замолчи! Сядь на скамейку и успокойся!
Он подчинился вяло и безвольно, как загипнотизированный. Взгляд его снова устремился к крыше, но потом он осмотрелся вокруг себя, заметил Уиллоуби – будто в первый раз встретил его за сегодняшний день, и рот его исказился гримасой ненависти.
А Уиллоуби уже мысленно был не с нами… Я увидел, что у него опять появилось то же мечтательное выражение, что и поначалу; выражение, до которого было далеко нам – и Треверсу с его папиросами, и мне, с моим деланным хладнокровием, лишь старавшимся походить на рассудительность.
— Ты смотри-ка, у него вид, будто он весь мой портсигар выкурил! – торжествующе выпалил Треверс и в очередной раз зашёлся смехом. Но каменное выражение на моём лице заставило его снова стать серьёзным.
Уиллоуби подался назад, едва не споткнувшись о скамейку, и его взор, обращённый в сторону колледжа, стал совсем уж ирреальным.
Не помню, как вышло, но, кажется, мы с Треверсом одновременно решили проследить за направлением взгляда нашего приятеля. Так и стоя, как стояли – он, немного растерянный, я, держа его за шиворот, будто отчитываемого младшего брата, — мы повернули с ним головы в одно и то же мгновение.
На ступеньках колледжа стояла стройная высокая девушка в летнем расшитом цветами платье. Я сразу узнал её – это была Дженни, студентка параллельного курса. Мы с ней часто встречались в коридорах, но присутствие рядом несносного Треверса и его шуточки мешали даже один раз нормально поговорить. Сейчас Дженни улыбалась – я видел это даже с такого расстояния, — и приветственно махала Уиллоуби рукой. Когда мы обернулись к ней, она сразу засмущалась и исчезла где-то за деревьями. Но наш романтический приятель просто сиял от счастья.
— Я пойду, мне пора… — пробормотал он и, невнятно попрощавшись, побежал к колледжу. Возле скамейки остались только я и Треверс, состояние которого уже напоминало истерический припадок.
— Пусть попляшет на подоконнике со своей большой разноцветной птичкой, ха-ха! Да! Пусть попляшет с ней! Ты только посмотри – он и без всяких сигарет от неё под кайфом: идёт как деревянный…
Я сразу как-то обмяк и ослабел, словно в одну секунду все силы покинули моё тело. Руки сами собой опустились. Сигарета упала на асфальт, и я с отвращением раздавил её, оставляя на земле синеватое пятно.
— Уиллоуби эта дрянь совсем ни к чему… Ты прав.
— Да что с тобой, Герберт? Я тебя не узнаю сегодня! Очнись!
— Это я тебя не узнаю! Какого дьявола ты привязался к Уиллоуби?!
— Да я только…
Истеричный визг тормозов за спиной оборвал его фразу; этот звук пронзил барабанные перепонки, пробрался в самые дальние закоулки души, выбрасывая дождём образы отчаяния и секундного ожидания близкой смерти. Битыми стекольными осколками разлетелся в голове парализующий страх. И чей-то крик вдалеке перевернул мир вверх ногами…
Уиллоуби лежал посреди дороги, на спине, раскинув руки в стороны, будто в последнем романтическом порыве глядя в небо. Я даже не сразу понял, что блестящая чёрно-красная лужа под ним – это его собственная кровь… Зрелище одновременно вызывало щемящую боль сострадания и дикое омерзение, и я отшатнулся, не в силах перебороть себя. Из машины, лобовое стекло которой разбилось от страшного удара, выскочил водитель, отчаянно жестикулируя и крича. Но мне в ту минуту он показался невероятно далёким, чужим, всего лишь бледной тенью в пейзаже, остановленном вспышкой гибели. Я думал только о товарище, ещё несколько мгновений назад бывшем с нами, а теперь превратившимся в мёртвый кусок плоти, в воспоминание, в ничто. Слова потерялись в тяжёлом воздухе, застыли в груди, словно сражённые невыносимым впечатлением чужой боли. Я сказал что-то Треверсу, но не помню, что; долго пытался успокоить Дженни, хотя больше всего, наверное, нуждался в утешении сам…
Образы, образы… Бесформенные обрывки событий и фраз, невысказанные мысли – плоды страшных откровений сознания, заглянувшего за грань. Мелкие подробности, поражающие потом своей неимоверной бессмысленностью, но на самом деле служившие противоядием, отвлечением в нужный миг, чтобы достойно вынести удар. Передо мной промелькнул чей-то силуэт, потом перед глазами возник раскрытый портсигар и снисходительно-презрительное выражение Уиллоуби. Я в беспамятстве побежал к скамейке, вцепился в неё, ощупывая, убеждаясь в том, что она там же, где и была, что на ней ещё можно сидеть, что вид через дорогу открывается абсолютно тот же… Мир остался стоять на месте, серое здание с зарешёченными окнами так же, насупившись, глядело вниз на входящих в него. Только одного человека, романтика и мечтателя, больше не стало.
Серое небо расплывалось и таяло, открывая картину, спрятанную за облаками. Лёгкую, перистую, воздушную картину, чуждую галлюцинациям, давящим сознание, чуждую печали и боли. Из тонких, почти прозрачных облаков нарождалось на небе белое сияющее лицо Дженни.
Треверс громко выругался и пошёл прочь. А я упал на колени и заплакал. Потому что в тот день я впервые увидел, что на земле нет больше места мечте – ни настоящей, ни искусственной.

Источник