Лето господне праздники радости скорби шмелев иван сергеевич

Лето Господне

Наталье Николаевне и Ивану Александровичу Ильиным посвяща

Я просыпаюсь от резкого света в комнате: голый какой-то свет, холодный, скучный. Да, сегодня Великий Пост. Розовые занавески, с охотниками и утками, уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в комнате. Сегодня у нас Чистый Понедельник, и все у нас в доме чистят. Серенькая погода, оттепель. Капает за окном — как плачет. Старый наш плотник — «филёнщик» Горкин, сказал вчера, что масленица уйдет — заплачет. Вот и заплакала — кап… кап… кап… Вот она! Я смотрю на растерзанные бумажные цветочки, назолоченый пряник «масленицы» — игрушки, принесенной вчера из бань: нет ни медведиков, ни горок, — пропала радость. И радостное что-то копошится в сердце: новое все теперь, другое. Теперь уж «душа начнется», — Горкин вчера рассказывал, — «душу готовить надо». Говеть, поститься, к Светлому Дню готовиться.

— Косого ко мне позвать! — слышу я крик отца, сердитый.

Отец не уехал по делам: особенный день сегодня, строгий, — редко кричит отец. Случилось что-нибудь важное. Но ведь он же его простил за пьянство, отпустил ему все грехи: вчера был прощеный день. И Василь-Василич простил всех нас, так и сказал в столовой на коленках — «всех прощаю!». Почему же кричит отец?

Отворяется дверь, входит Горкин с сияющим медным тазом. А, масленицу выкуривать! В тазу горячий кирпич и мятка, и на них поливают уксусом. Старая моя нянька Домнушка ходит за Горкиным и поливает, в тазу шипит, и подымается кислый пар, — священный. Я и теперь его слышу, из дали лет. Священный… — так называет Горкин. Он обходит углы и тихо колышет тазом. И надомной колышет.

— Вставай, милок, не нежься… — ласково говорит он мне, всовывая таз под полог. — Где она у тебя тут, масленица-жирнуха… мы ее выгоним. Пришел Пост — отгрызу у волка хвост. На постный рынок с тобой поедем, Васильевские певчие петь будут — «душе моя, душе моя» — заслушаешься.

Незабвенный, священный запах. Это пахнет Великий Пост. И Горкин совсем особенный, — тоже священный будто. Он еще до свету сходил в баню, попарился, надел все чистое, — чистый сегодня понедельник! — только казакинчик старый: сегодня все самое затрапезное наденут, так «по закону надо». И грех смеяться, и надо намаслить голову, как Горкин. Он теперь ест без масла, а голову надо, по закону, «для молитвы». Сияние от него идет, от седенькой бородки, совсем серебряной, от расчесанной головы. Я знаю, что он святой. Такие — угодники бывают. А лицо розовое, как у херувима, от чистоты. Я знаю, что он насушил себе черных сухариков с солью, и весь пост будет с ними пить чай — «за сахар».

— А почему папаша сердитый… на Василь-Василича так?

— А, грехи… — со вздохом говорит Горкин. — Тяжело тоже переламываться, теперь все строго, пост. Ну, и сердются. А ты держись, про душу думай. Такое время, все равно как последние дни пришли… по закону-то! Читай — «Господи-Владыко живота моего». Вот и будет весело.

И я принимаюсь читать про себя недавно выученную постную молитву.

В комнатах тихо и пустынно, пахнет священным запахом. В передней, перед красноватой иконой Распятия, очень старой, от покойной прабабушки, которая ходила по старой вере, зажгли постную, голого стекла, лампадку, и теперь она будет негасимо гореть до Пасхи. Когда зажигает отец, — по субботам он сам зажигает все лампадки, — всегда напевает приятно-грустно: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко», и я напеваю за ним, чудесное:

И свято-е… Воскресе-ние Твое

Радостное до слез бьется в моей душе и светит, от этих слов. И видится мне, за вереницею дней Поста, — Святое Воскресенье, в светах. Радостная молитвочка! Она ласковым счетом светит в эти грустные дни Поста.

Мне начинает казаться, что теперь прежняя жизнь кончается, и надо готовиться к той жизни, которая будет… где? Где-то, на небесах. Надо очистить душу от всех: грехов, и потому все кругом — другое. И что-то особенное около нас, невидимое и страшное. Горкин мне рассказал, что теперь — «такое, как душа расстается с телом». Они стерегут, чтобы ухватить душу, а душа трепещет и плачет — «увы мне, окаянная я!» Так и в ифимонах теперь читается.

— Потому они чуют, что им конец подходит, Христос воскреснет! Потому и пост даден, чтобы к церкви держаться больше, Светлого Дня дождаться. И не помышлять, понимаешь. Про земное не помышляй! И звонить все станут: помни… по-мни. — поокивает он так славно.

В доме открыты форточки, и слышен плачущий и зовущий благовест — по-мни… по-мни… Это жалостный колокол, по грешной душе плачет. Называется — постный благовест. Шторы с окон убрали, и будет теперь по-бедному, до самой Пасхи. В гостиной надеты серые чехлы на мебель, лампы завязаны в коконы, и даже единственная картина, — «Красавица на пиру», — закрыта простынею.

Преосвященный так посоветовал. Покачал головой печально и прошептал: «греховная и соблазнительная картинка!» Но отцу очень нравится — такой шик! Закрыта и печатная картинка, которую отец называет почему-то — «прянишниковская», как старый дьячок пляшет, а старуха его метлой колотит. Эта очень понравилась преосвященному, смеялся даже. Все домашние очень строги, и в затрапезных платьях с заплатами, и мне велели надеть курточку с продранными локтями. Ковры убрали, можно теперь ловко кататься по паркетам, но только страшно, Великий Пост: раскатишься — и сломаешь ногу. От «масленицы» нигде ни крошки, чтобы и духу не было. Даже заливную осетрину отдали вчера на кухню. В буфете остались самые расхожие тарелки, с бурыми пятнышками-щербинками, — великопостные. В передней стоят миски с желтыми солеными огурцами, с воткнутыми в них зонтичками укропа, и с рубленой капустой, кислой, густо посыпанной анисом, — такая прелесть. Я хватаю щепотками, — как хрустит! И даю себе слово не скоромиться во весь пост. Зачем скоромное, которое губит душу, если и без того все вкусно? Будут варить компот, делать картофельные котлеты с черносливом и шепталой, горох, маковый хлеб с красивыми завитушками из сахарного мака, розовые баранки, «кресты» на Крестопоклонной… мороженая клюква с сахаром, заливные орехи, засахаренный миндаль, горох моченый, бублики и сайки, изюм кувшинный, пастила рябиновая, постный сахар — лимонный, малиновый, с апельсинчиками внутри, халва… А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам… а кутья с мармеладом в первую субботу, какое-то «коливо»! А миндальное молоко с белым киселем, а киселек клюквенный с ванилью, а…великая кулебяка на Благовещение, с вязигой, с осетринкой! А калья, необыкновенная калья, с кусочками голубой икры, с маринованными огурчиками… а моченые яблоки по воскресеньям, а талая, сладкая-сладкая «рязань»… а «грешники», с конопляным маслом, с хрустящей корочкой, с теплою пустотой внутри. Неужели и т а м, куда все уходят из этой жизни, будет такое постное! И почему все такие скучные? Ведь все — другое, и много, так много радостного. Сегодня привезут первый лед и начнут набивать подвалы, — весь двор завалят. Поедем на «постный рынок», где стон стоит, великий грибной рынок, где я никогда не был… Я начинаю прыгать от радости, но меня останавливают:

— Пост, не смей! Погоди, вот сломаешь ногу.

Источник

Лето Господне — Шмелев И.С.

У меня пере­хва­ты­вает в горле от этих слов. За что?! и в такой-то день! Велено всех про­щать, и вчера всех про­стили и Василь-Василича.

— Василь-Васи­лич! — слышу я крик отца и вижу, как отец, в пиджаке и шапке, быстро идет к сараю, где мы бесе­дуем. — Так как же это, по билет­ным книж­кам выхо­дит выручки к тысяче, а денег на три­ста руб­лей больше? Что за чудеса.

— Какие есть — все ваши, а чуде­сов тут нет, — гово­рит в сто­рону, и строго, Василь-Васи­лич. — Мне ваши деньги… у меня еще крест на шее!

— А ты не сер­чай, чучело… Ты меня зна­ешь. Мало ли у чело­века неприятностей.

— А так, что вчера ломи­лись на горы, мас­ле­ная… и задор­ные, не желают ждать… швы­ряли день­гами в кас­сыю, а билета не хотят… не воры мы, гово­рят! Ну, сби­рали кто где. Я изо всех сумок повы­тряс. Ребята наши надеж­ные… ну, пятерку про­пили, может… только и всего. А я… я вашего добра… Вот у меня, вот вашего всего. — уже кри­чит Василь-Васи­лич и враз вывер­ты­вает кар­маны куртки.

Из одного кар­мана выле­тает на снег над­ку­сан­ный кусок чер­ного хлеба, а из дру­гого огры­зок соле­ного огурца. Должно быть, не ожи­дал этого и сам Василь-Васи­лич. Он наги­ба­ется, кон­фуз­ливо под­би­рает и при­ни­ма­ется сгре­бать снег. Я смотрю на отца. Лицо его как-то осве­ти­лось, глаза блес­нули. Он быстро идет к Василь-Васи­личу, берет его за плечи и тря­сет сильно, очень сильно. А Василь-Васи­лич, выпу­стив лопату, стоит спи­ной и мол­чит. Так и кон­чи­лось. Не ска­зали они ни слова. Отец быстро ухо­дит. А Василь-Васи­лич, помар­ги­вая, кри­чит, как все­гда, лихо:

— Нечего про­кла­жаться! Эй, робята… заби­рай лопаты, снег уби­рать… лед под­ва­лят — некуда складывать!

Выхо­дят отдох­нув­шие после обеда плот­ники. Вышел Гор­кин, вышли и Антон с Глу­хим, потер­лись снеж­ком. И пошла лов­кая работа. А Василь-Васи­лич смот­рел и мед­ленно, очень доволь­ный чем-то, доже­вы­вал огу­рец и хлеб.

— Постишься, Вася? — посме­и­ва­ясь, гово­рит Гор­кин. — Ну-ка покажи себя, лопа­точ­кой-то… блинки-то повытрясем.

Я смотрю, как взле­тает снег, как отво­зят его в кор­зи­нах к саду. Хру­стят лопаты, слы­шится рыка­нье, пах­нет острою редь­кой и капустой.

Начи­нают печально бла­го­ве­стить — помни… по-мни… — к ефимонам.

— Пой­дем-ка в церкву, Васи­льев­ские у нас сего­дня поют, — гово­рит мне Горкин.

Ухо­дит при­одеться. Иду и я. И слышу, как из окна сеней отец весело кличет:

— Василь-Васи­лич… зайди-ка на минутку, братец.

Когда мы ухо­дим со двора под при­зы­ва­ю­щий бла­го­вест, Гор­кин мне гово­рит взвол­но­ванно, — дро­жит у него голос:

— Так и посту­пай, с папа­шеньки при­мер бери… не оби­жай нико­гда людей. А особ­ливо, когда о душе надо… пещи. Василь-Васи­личу чет­верт­ной билет выдал для гове­нья… мне тоже чет­верт­ной, ни за что… десят­ни­кам по пятишне, а робя­там по пол­тин­нику, за снег. Так вот и обхо­дись с людьми. Наши робята хо-рошие, они це-нют…

Суме­реч­ное небо, таю­щий лип­кий снег, при­зы­ва­ю­щий бла­го­вест… Как это давно было! Теп­лый, словно весен­ний, вете­рок… — я и теперь его слышу в сердце.

Ефимоны

Я еду к ефи­мо­нам с Гор­ки­ным. Отец задер­жался дома, и Гор­кин будет за ста­ро­сту. Ключи от свеч­ного ящика у него в кар­мане, и он все позва­ни­вает ими: должно быть, ему при­ятно. Это пер­вое мое сто­я­ние, и оттого мне немножко страшно. То были службы, а теперь уж пой­дут сто­я­ния. Гор­кин мол­чит и все тяжело взды­хает, от гре­хов должно быть. Но какие же у него грехи? Он ведь совсем свя­той — ста­рень­кий и сухой, как и все свя­тые. И еще плот­ник, а из плот­ни­ков много самых боль­ших свя­тых: и Сер­гий Пре­по­доб­ный был плот­ни­ком, и свя­той Иосиф. Это самое свя­тое дело.

— Гор­кин, — спра­ши­ваю его, — а почему стояния?

— Сто­ять надо, — гово­рит он, пооки­вая мягко, как и все вла­ди­мирцы. — Потому, как на Страш­ном Суду сто­ишь. И бойся! Потому — их-фимоны.

Их-фимоны… А у нас назы­вают — ефи­моны, а Марьюшка-кухарка гово­рит даже «фили­моны», совсем смешно, будто выхо­дит филин и лимоны. Но это грешно так думать. Я спра­ши­ваю у Гор­кина, а почему же фили­моны, Марьюшка говорит?

— Один грех с тобой. Ну, какие тебе фили­моны… Их-фимоны! Гос­подне слово от древ­них век. Сто­я­ние — пока­я­ние со слезьми. Ско-рбе-ние… Стой и шопчи: Боже, очи­сти мя, греш­ного! Гос­подь тебя и очи­стит. И в землю кла­няйся. Потому, их-фимоны.

Таин­ствен­ные слова, свя­щен­ные. Что-то в них… Бог будто? Нра­вится мне и «яко кадило пред Тобою», и «непще­вати вины о гре­сех», — это я выучил в молит­вах. И еще — «жертва вечер­няя», будто мы ужи­наем в церкви, и с нами Бог. И еще — радост­ные слова: «чаю Вос­кре­се­ния мерт­вых»! Недавно я думал, что это там дают мерт­вым по вос­кре­се­ньям чаю, и с булоч­ками, как нам. Вот глу­пый! И еще нра­вится новое слово «целому-дрие», — будто звон слы­шится? Дру­гие это слова, не наши: Божьи это слова.

Их-фимоны, сто­я­ние… как будто та жизнь под­хо­дит, небес­ная, где уже не мы, а души. Там — пра­ба­бушка Усти­нья, кото­рая сорок лет не вку­шала мяса и день и ночь моли­лась с кожа­ным ремеш­ком по свя­щен­ной книге. Там и уди­ви­тель­ные Мар­тын-плот­ник, и маляр Про­ко­фий, кото­рого хоро­нили на Кре­ще­нье в такой мороз, что он не оттает до самого Страш­ного Суда. И умер­ший недавно от скар­ла­тины Васька, кото­рый на Рож­де­стве Хри­ста сла­вил, и кри­вой сапож­ник Зола, пев­ший сти­шок про Ирода, — много-много. И все мы туда при­ста­вимся, даже во вся­кий час! Потому и сто­я­ние, и ефимоны.

И кру­гом уже все — такое. Серое небо, скуч­ное. Оно стало как будто ниже, и все при­тихло: и дома стали ниже и при­тихли, и люди загру­стили, идут, накло­нивши голову, все в гре­хах. Даже весе­лый снег, вчера еще так хру­стев­ший, вдруг почер­нел и мяк­нет, стал как тол­че­ные орехи, халва-хал­вой, — совсем его раз­везло на пло­щади. Будто и снег стал греш­ный. По-дру­гому кар­кают вороны, словно их что-то душит. Грехи душат? Вон, на березе за забо­ром, так изги­бает шею, будто гусак клюется.

— Гор­кин, а вороны при­ста­вятся на Страш­ном Суде?

Он гово­рит — это неиз­вестно. А как же на кар­тинке, где Страш­ный Суд. Там и звери, и птицы, и кро­ко­дилы, и раз­ные киты-рыбы несут в зубах голых чело­ве­ков, а Гос­подь сидит у золо­тых весов, со всеми анге­лами, и зеле­ные злые духи с вилами дер­жат записи всех гре­хов. Эта кар­тинка висит у Гор­кина на стене с иконками.

— Пожа­луй что и вся тварь вос­крес­нет… — задум­чиво гово­рит Гор­кин, — А за что же судить! Она — тварь нера­зум­ная, с нее взятки гладки. А ты не думай про глу­по­сти, не такое время, не помышляй.

Источник

Лето Господне — Шмелев И.С.

Два чув­ства дивно близки нам —
В них обре­тает сердце пищу —
Любовь к род­ному пепелищу,
Любовь к оте­че­ским гробам.

А.С. Пуш­кин

Автор

Праздники

Великий пост

Чистый понедельник

Я про­сы­па­юсь от рез­кого света в ком­нате: голый какой-то свет, холод­ный, скуч­ный. Да, сего­дня Вели­кий Пост. Розо­вые зана­вески, с охот­ни­ками и утками, уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в ком­нате. Сего­дня у нас Чистый Поне­дель­ник, и все у нас в доме чистят. Серень­кая погода, отте­пель. Капает за окном — как пла­чет. Ста­рый наш плот­ник — «филён­щик» Гор­кин, ска­зал вчера, что мас­ле­ница уйдет — запла­чет. Вот и запла­кала — кап… кап… кап… Вот она! Я смотрю на рас­тер­зан­ные бумаж­ные цве­точки, назо­ло­че­ный пря­ник «мас­ле­ницы» — игрушки, при­не­сен­ной вчера из бань: нет ни мед­ве­ди­ков, ни горок, — про­пала радость. И радост­ное что-то копо­шится в сердце: новое все теперь, дру­гое. Теперь уж «душа нач­нется», — Гор­кин вчера рас­ска­зы­вал, — «душу гото­вить надо». Говеть, поститься, к Свет­лому Дню готовиться.

— Косого ко мне позвать! — слышу я крик отца, сердитый.

Отец не уехал по делам: осо­бен­ный день сего­дня, стро­гий, — редко кри­чит отец. Слу­чи­лось что-нибудь важ­ное. Но ведь он же его про­стил за пьян­ство, отпу­стил ему все грехи: вчера был про­ще­ный день. И Василь-Васи­лич про­стил всех нас, так и ска­зал в сто­ло­вой на колен­ках — «всех про­щаю!». Почему же кри­чит отец?

Отво­ря­ется дверь, вхо­дит Гор­кин с сия­ю­щим мед­ным тазом. А, мас­ле­ницу выку­ри­вать! В тазу горя­чий кир­пич и мятка, и на них поли­вают уксу­сом. Ста­рая моя нянька Дом­нушка ходит за Гор­ки­ным и поли­вает, в тазу шипит, и поды­ма­ется кис­лый пар, — свя­щен­ный. Я и теперь его слышу, из дали лет. Свя­щен­ный… — так назы­вает Гор­кин. Он обхо­дит углы и тихо колы­шет тазом. И надо мной колышет.

— Вста­вай, милок, не нежься… — лас­ково гово­рит он мне, всо­вы­вая таз под полог. — Где она у тебя тут, мас­ле­ница-жир­нуха… мы ее выго­ним. При­шел Пост — отгрызу у волка хвост. На пост­ный рынок с тобой поедем, Васи­льев­ские пев­чие петь будут — «душе моя, душе моя» — заслушаешься.

Неза­бвен­ный, свя­щен­ный запах. Это пах­нет Вели­кий Пост. И Гор­кин совсем осо­бен­ный, — тоже свя­щен­ный будто. Он еще до свету схо­дил в баню, попа­рился, надел все чистое, — чистый сего­дня поне­дель­ник! — только каза­кин­чик ста­рый: сего­дня все самое затра­пез­ное наде­нут, так «по закону надо». И грех сме­яться, и надо намас­лить голову, как Гор­кин. Он теперь ест без масла, а голову надо, по закону, «для молитвы». Сия­ние от него идет, от седень­кой бородки, совсем сереб­ря­ной, от рас­че­сан­ной головы. Я знаю, что он свя­той. Такие — угод­ники бывают. А лицо розо­вое, как у херу­вима, от чистоты. Я знаю, что он насу­шил себе чер­ных суха­ри­ков с солью, и весь пост будет с ними пить чай — «за сахар».

— А почему папаша сер­ди­тый… на Василь-Васи­лича так?

— А, грехи… — со вздо­хом гово­рит Гор­кин. — Тяжело тоже пере­ла­мы­ваться, теперь все строго, пост. Ну, и сер­дются. А ты дер­жись, про душу думай. Такое время, все равно как послед­ние дни при­шли… по закону-то! Читай — «Гос­поди-Вла­дыко живота моего». Вот и будет весело.

И я при­ни­ма­юсь читать про себя недавно выучен­ную пост­ную молитву.
В ком­на­тах тихо и пустынно, пах­нет свя­щен­ным запа­хом. В перед­ней, перед крас­но­ва­той ико­ной Рас­пя­тия, очень ста­рой, от покой­ной пра­ба­бушки, кото­рая ходила по ста­рой вере, зажгли пост­ную, голого стекла, лам­падку, и теперь она будет нега­симо гореть до Пасхи. Когда зажи­гает отец, — по суб­бо­там он сам зажи­гает все лам­падки, — все­гда напе­вает при­ятно-грустно: «Кре­сту Тво­ему покло­ня­емся, Вла­дыко», и я напе­ваю за ним, чудесное:

И свято‑е… Вос­кресе-ние Твое

Радост­ное до слез бьется в моей душе и све­тит, от этих слов. И видится мне, за вере­ни­цею дней Поста, — Свя­тое Вос­кре­се­нье, в све­тах. Радост­ная молитвочка! Она лас­ко­вым сче­том све­тит в эти груст­ные дни Поста.

Мне начи­нает казаться, что теперь преж­няя жизнь кон­ча­ется, и надо гото­виться к той жизни, кото­рая будет… где? Где-то, на небе­сах. Надо очи­стить душу от всех: гре­хов, и потому все кру­гом — дру­гое. И что-то осо­бен­ное около нас, неви­ди­мое и страш­ное. Гор­кин мне рас­ска­зал, что теперь — «такое, как душа рас­ста­ется с телом». Они сте­ре­гут, чтобы ухва­тить душу, а душа тре­пе­щет и пла­чет — «увы мне, ока­ян­ная я!» Так и в ифи­мо­нах теперь читается.

— Потому они чуют, что им конец под­хо­дит, Хри­стос вос­крес­нет! Потому и пост даден, чтобы к церкви дер­жаться больше, Свет­лого Дня дождаться. И не помыш­лять, пони­ма­ешь. Про зем­ное не помыш­ляй! И зво­нить все ста­нут: помни… по-мни. — пооки­вает он так славно.

В доме открыты фор­точки, и слы­шен пла­чу­щий и зову­щий бла­го­вест — по-мни… по-мни… Это жалост­ный коло­кол, по греш­ной душе пла­чет. Назы­ва­ется — пост­ный бла­го­вест. Шторы с окон убрали, и будет теперь по-бед­ному, до самой Пасхи. В гости­ной надеты серые чехлы на мебель, лампы завя­заны в коконы, и даже един­ствен­ная кар­тина, — «Кра­са­вица на пиру», — закрыта простынею.

Прео­свя­щен­ный так посо­ве­то­вал. Пока­чал голо­вой печально и про­шеп­тал: «гре­хов­ная и соблаз­ни­тель­ная кар­тинка!» Но отцу очень нра­вится — такой шик! Закрыта и печат­ная кар­тинка, кото­рую отец назы­вает почему-то — «пря­ниш­ни­ков­ская», как ста­рый дья­чок пля­шет, а ста­руха его мет­лой коло­тит. Эта очень понра­ви­лась прео­свя­щен­ному, сме­ялся даже. Все домаш­ние очень строги, и в затра­пез­ных пла­тьях с запла­тами, и мне велели надеть кур­точку с про­дран­ными лок­тями. Ковры убрали, можно теперь ловко кататься по пар­ке­там, но только страшно, Вели­кий Пост: рас­ка­тишься — и сло­ма­ешь ногу. От «мас­ле­ницы» нигде ни крошки, чтобы и духу не было. Даже залив­ную осет­рину отдали вчера на кухню. В буфете оста­лись самые рас­хо­жие тарелки, с бурыми пят­ныш­ками-щер­бин­ками, — вели­ко­пост­ные. В перед­ней стоят миски с жел­тыми соле­ными огур­цами, с воткну­тыми в них зон­тич­ками укропа, и с руб­ле­ной капу­стой, кис­лой, густо посы­пан­ной ани­сом, — такая пре­лесть. Я хва­таю щепот­ками, — как хру­стит! И даю себе слово не ско­ро­миться во весь пост. Зачем ско­ром­ное, кото­рое губит душу, если и без того все вкусно? Будут варить ком­пот, делать кар­то­фель­ные кот­леты с чер­но­сли­вом и шеп­та­лой, горох, мако­вый хлеб с кра­си­выми зави­туш­ками из сахар­ного мака, розо­вые баранки, «кре­сты» на Кре­сто­по­клон­ной… моро­же­ная клюква с саха­ром, залив­ные орехи, заса­ха­рен­ный мин­даль, горох моче­ный, буб­лики и сайки, изюм кув­шин­ный, пастила ряби­но­вая, пост­ный сахар — лимон­ный, мали­но­вый, с апель­син­чи­ками внутри, халва… А жаре­ная греч­не­вая каша с луком, запить квас­ком! А пост­ные пирожки с груз­дями, а греч­не­вые блины с луком по суб­бо­там… а кутья с мар­ме­ла­дом в первую суб­боту, какое-то «коливо»! А мин­даль­ное молоко с белым кисе­лем, а кисе­лек клюк­вен­ный с вани­лью, а…великая куле­бяка на Бла­го­ве­ще­ние, с вязи­гой, с осет­рин­кой! А калья, необык­но­вен­ная калья, с кусоч­ками голу­бой икры, с мари­но­ван­ными огур­чи­ками… а моче­ные яблоки по вос­кре­се­ньям, а талая, слад­кая-слад­кая «рязань»… а «греш­ники», с коноп­ля­ным мас­лом, с хру­стя­щей короч­кой, с теп­лою пусто­той внутри. Неужели и т а м, куда все ухо­дят из этой жизни, будет такое пост­ное! И почему все такие скуч­ные? Ведь все — дру­гое, и много, так много радост­ного. Сего­дня при­ве­зут пер­вый лед и нач­нут наби­вать под­валы, — весь двор зава­лят. Поедем на «пост­ный рынок», где стон стоит, вели­кий гриб­ной рынок, где я нико­гда не был… Я начи­наю пры­гать от радо­сти, но меня останавливают:

Источник