Клайв Стейплз Льюис. Настигнутый радостью
Автор «Хроник Нарнии», писатель-фантаст, сказочник; один из самых читаемых христианских авторов в мире; ученый, профессор филологии, публицист; англиканин, друг и оппонент католика Дж. Р. Р. Толкина. Все это Клайв Стейплз Льюис. Однако мало кто знает, какая непростая судьба была у «апологета радости». В предверии 115-летия со дня рождения Льюиса мы узнаём его как писателя и как человека — в беседе с филологом, переводчиком и специалистом по Льюису Николаем Эппле.
— Не секрет, что Льюис «хорошо известен в узких кругах» верующей интеллигенции. Шире о нем стали узнавать, когда несколько лет назад на экраны вышла экранизация «Хроник Нарнии». Каково Ваше мнение об этих фильмах?
— Видите ли, у Льюиса аллегорический план гораздо сильнее, чем, скажем, у Толкина, которого тоже взялись экранизировать. Поэтому, если снимать «Хроники Нарнии» «в лоб», как это делают в Голливуде, получается такая войнушка, за которой плохо видно что-то более интересное. Двоящаяся, аллегорическая реальность «Нарний» теряется. Сериал 1980‑х годов производства Би-би-си сделан куда проще, он более сказочный и больше любим поклонниками Льюиса.
Существует такая стратегия экранизации: на основе художественного литературного произведения делать подобие компьютерной игры. И такую модель применили к Льюису. Например, «Плаванье на край света» кинематографисты превратили в детскую «стрелялку», убрали всю льюисовскую сложность. На самом деле в оригинальной истории откровенного противостояния хороших и плохих нет, это такой «квест», исследование вселенной, поход к ее краю — пожалуй, это самая таинственная из книг серии. А для такого плоского кино нужно, чтобы наличествовали хорошие и плохие, чтобы добру было кого побеждать…
— В чем причины популярности именно «Хроник Нарнии» и «Писем Баламута»?
— Оуэн Барфилд, один из ближайших друзей Льюиса (дочь Барфилда была крестницей Льюиса и стала прообразом Люси в «Нарниях»), когда-то сказал, что есть три Льюиса: ученый, апологет и сказочник. У каждого — свои почитатели, и часто аудитории этих троих не пересекаются.
Считается, что Льюис-апологет в ХХ веке по объему аудитории сопоставим с Николаем Бердяевым. Их называют самыми читаемыми в мире христианскими авторами.
— Секрет его популярности — в простоте, доступности изложения?
— Отчасти, да. Но вместе с тем его неслучайно называют Фомой Аквинским ХХ века. Потому что люди ХХ века привыкли, что им все объясняется простым языком, но при этом все-таки тоскуют по богословской системе. Льюис — человек с академически устроенным умом, с полноценной философской и богословской подготовкой. То, что он пишет, строго говоря, нельзя назвать богословием, но зато можно назвать популярным богословием — в лучшем смысле слова. Это понятное изложение, за которым есть система…
Иная популярность Льюиса — как автора художественных произведений, в частности, «Хроник Нарнии». Многих очень привлекает парадоксальность его построений — совсем не главное, что есть в его книгах. Так, чуть ли не популярнее «Нарний» на Западе его «Письма Баламута» — рассказ о христианстве с точки зрения беса-искусителя.
Году в 1960‑м даже вышел американский журнал «Time» c Льюисом на обложке: в одном уголке ангел, на плече у него черт с вилами. Также очень часто Льюиса читают просто как хорошего фантаста или беллетриста и очень удивляются, что он, оказывается, с двойным дном. Даже Джоан Роулинг, автор знаменитых книг про Гарри Поттера, была неприятно поражена, узнав, что в книгах Клайва Льюиса, которые она любила с детства и которые на нее сильно повлияли, оказывается, был заложен какой-то христианский посыл — как же так, ее ведь никто об этом не предупредил!
Толкин как раз спорил с Льюисом на эту тему: для него было важно, чтобы художественное произведение было цельным, хорошо сделанным с литературной точки зрения, а Льюис именно в «Нарниях» позволял себе притчевость, и, по сути, проповедь. Вообще было странно для всего его окружения, и для Толкина тоже, когда вдруг они, почтенные профессора, начали выступать как детские писатели…
— Известно, что именно после одного из разговоров с Толкином Льюис осознал себя христианином. Какими были его взгляды до этого?
— Начнем с того, что есть вполне сложившейся «миф» о Льюисе, «канон» его жизни: поскольку он был страшно популярный персонаж в культурной истории, его жизнь пытались уложить в некую красивую канву. Этот миф о Льюисе включает и историю его отпадения от веры в детстве.
Он был верующим до смерти матери, которая скончалась, когда ему было 9 или 10 лет. Льюис, веря еще не вполне сознательно, молился, просил Бога об исцелении матери, а она умерла — и это было основанием потери веры. После чего последовал очень жесткий период его жизни. Это была семейная трагедия, потому что отец изменился и охладел к детям — для него мир рухнул после смерти жены, — и детей через месяц после этого отправили из Ирландии в Англию, учиться. Одна из школ, в которую Льюис таким образом попал, оказалась для него самым ужасным воспоминанием в жизни — хуже, чем окопы Первой мировой, как он сам признавался. Там он веру потерял окончательно.
— Это была католическая школа?
— Вовсе нет. Английская аристократическая школа. Одну из этих школ он называл Бельзен, по имени немецкого концлагеря, в другой старшие всячески измывались над младшими. Льюис увидел, что тот уютный домашний мир, к которому он привык, разрушился, и на его месте зияла какая-то кошмарная дыра.
Правда, уже позже он признал, что в значительной степени это была его личная трагедия и он сгущал краски, потому что ему нужно было найти внешнее воплощение переживаемого внутренне зла: семейной трагедии, одиночества и встречи с жестоким миром. Все это Льюис списал на свои школы. Однако период после смерти матери и до окончания школы (до 14–15 лет) — действительно самый ужасный в его жизни: он убедился, что никакого Бога нет, все очень жестоко…
— Чем же он жил, на что опирался?
— Примерно тогда же, когда он потерял веру, Льюис открыл для себя литературу и мифологию. Ведь даже трудно себе представить, в какой степени это был одаренный человек! Нас отвлекает Льюис как апологет, как мыслитель, как сказочник, но это талантливейший поэт и писатель. В 13 лет он написал «Локи скованный», подражание греческой трагедии — и это очень неплохие стихи. Льюис очень много всего написал еще до университета. Он сам рассчитывал стать одним из первых поэтов Британии. И вот этот невероятно одаренный, религиозно одаренный молодой человек стал черпать некий духовный опыт в литературе и мифологии.
— Почему Вы говорите «религиозно одаренный»? Что это значит?
— Потому что неслучайно он обратился в тот период к Вагнеру, к мифологии, лежащей в основе европейской цивилизации: это не строго литературный пласт, а пласт смыслов — миф говорит нечто о добре и зле, о ценностях, о духе.
И в это же время Льюис открывает для себя Джорджа Макдональда, религиозного мыслителя, которого всю жизнь считал самым важным для себя автором. «Макдональд крестил мое воображение», — пишет Льюис, то есть он был одним из тех, кто открыл для него завесу над миром, показав, что там все гораздо интереснее, чем кажется.
Источник
Настигнут Радостью — Клайв Стейплз Льюис
На континенте продолжалась неумелая резня Первой мировой. Я уже понимал, что война затянется, я успею достичь призывного возраста; и вынужден был выбирать, в отличие от английских мальчиков, которых принуждал закон, — в Ирландии служба добровольная. Я выбрал службу — тут нечем особо гордиться, мне просто казалось, что это дает мне право хотя бы до поры до времени не вспоминать о войне. Артур не мог служить из-за больного сердца. Кому-нибудь может показаться неправдоподобным или бесстыдным мое нежелание думать о войне; могут сказать, что я бежал от реальности. Я же попросту заключил с этой реальностью сделку, я назначил ей встречу, я мысленно сказал своей стране: «Вот когда ты меня получишь, и не раньше. Убей меня в своих войнах, если так надо, а пока я буду жить своей жизнью. Тело отдам тебе, но не душу. Я готов сражаться, но не стану читать в газетах сводки о сражениях». Если вам нужны оправдания, я напомню, что мальчишка, выросший в закрытой школе, привыкает не думать о будущем — если мысль о надвигающемся семестре проникнет в каникулы, он просто погибнет от отчаяния. К тому же Гамильтон во мне всегда готов был остерегаться Льюиса — я слишком хорошо знал, как изматывают душу размышления о будущем.
Даже если я был прав в своем решении, происходило оно от не слишком приятных качеств моего характера. И все же я рад, что не растратил силы и время на чтение газет и лицемерные разговоры о войне. Какой смысл читать сообщения с поля боя без всякого понимания, без карт, не говоря уж о том, что они искажены прежде, чем достигли штаба армии, вновь искажены самим штабом, приукрашены журналистами — да что там, уже завтра они, чего доброго, будут опровергнуты. Какой смысл понапрасну надеяться и страшиться! Даже в мирное время не стоит уговаривать школьников, чтобы они читали газеты. Прежде чем они закончат школу, почти все, что было там написано за эти годы, окажется ложным — ложные факты, неверные толкования, неточная интонация; да и то, что останется, уже не будет иметь ни малейшего значения. Значит, придется менять точку зрения и, скорее всего, у читателя разовьется дешевый вкус к сенсациям, он будет поспешно пролистывать газету, чтобы узнать, какая еще голливудская актриса подала на развод, как сошел с рельсов поезд во Франции и что за близняшки-четверня родились в Новой Зеландии.
Я жил теперь лучше, чем в прежние годы: начало занятий перестало быть для меня мукой, но осталась радость возвращения домой в конце семестра. Сами каникулы становились все интереснее. Наши взрослые кузины Маунтбрэкен уже не были столь безнадежно взрослыми: старшие движутся нам навстречу, и с годами разница в возрасте уничтожается. Было много веселых вечеров, хороших бесед.
Я нашел еще людей, кроме Артура, которые любили те же книги. Отвратительные «общественные обязанности» — танцы — кончились, отец разрешил мне больше на них не ходить. Остались только приятные вечера в кругу людей, которые все были друг другу старыми друзьями, или старыми соседями, или бывшими одноклассниками (особенно женщины). Мне неловко рассказывать о них, я говорю только о Маунтбрэкенах, потому что без них я не сумею рассказать свою жизнь. Хвалить своих друзей — назойливо и самодовольно. Я не расскажу вам ни о Дженни и ее матери, ни о Билле и его жене. Провинциальное, пригородное общество обычно рисуют черными или серыми красками. Неправда. В том обществе никак не меньше доброты, ума, изящества и вкуса, чем в любом другом.
Дома продолжалось отчуждение — и внешнее дружелюбие. После каждого семестра у Кёрка мои мысли и слова становились чуточку яснее, и отцу все труднее было говорить со мной. Я был слишком молод, чтобы видеть в отце и положительную сторону, чтобы различить плодотворность, благородство, остроту его ума на фоне слепящей ясности Кёрка. Со всей жестокостью юности я раздражался именно теми свойствами отца, которые в других стариках мне потом казались милыми чудачествами. Как часто мы не могли понять друг друга! Однажды я получил письмо от брата — отец захотел его прочесть. Ему не понравились какие-то слова об одном из наших знакомых. Я заметил, что брат писал не отцу. «Вздор, — ответил он. — Он ведь знал, что ты покажешь мне это письмо, он рассчитывал, что ты мне его покажешь». Я‑то понимал, что брат надеялся (и зря), что мне удастся прочесть его письмо в одиночестве. Но отец этого просто не понимал — он не отнимал у нас право на личную жизнь, он просто не догадывался, что она у нас есть.
Эти отношения с отцом были причиной (хотя не оправданием) одного из худших поступков моей жизни. Я отправился на конфирмацию и причастился, совершенно не веря в Бога, то есть вкусил Его плоть себе на погибель. Как говорит Джонсон, если у человека не осталось мужества, его покинут и вес другие добродетели. Из трусости я лгал, из трусости совершил кощунство. Я не ведал и не мог ведать, что творил, по ведь знал же, что притворяюсь в самом серьезном деле. Но я не мог объяснить отцу свои взгляды. Он не уничтожил бы меня, как верующий викторианский отец, он был бы сама доброта, он захотел бы «все это обсудить», но я не сумел бы объяснить ему, что я думаю, я туг же сбился бы, а из его многословного ответа, из всех цитат, анекдотов, воспоминаний, которые обрушились бы на меня, я услышал бы то самое, чего совсем не ценил: о красоте христианства, о традиции, чувстве, упорядоченной жизни. Когда я отверг бы этот довод, он бы разгневался, а я бы тихонько огрызался. Заведя этот разговор, я потом не смог бы от него избавиться, Конечно, мне следовало спокойно встретить эту опасность, а не идти к причастию. Но я струсил. Сирийскому военачальнику разрешено было преклонять колени в храме Риммона. Я, как и многие другие, преклонил колени в храме истинного Бога, считая Его Риммоном.
Вечером и в выходные дни я был прикован к отцу — это осложняло жизнь, потому что в эти часы был свободен Артур. В будни я был, слава Богу, одинок. Со мной был только Тим, которого мне следовало упомянуть гораздо раньше. Тим — это наш пес. Наверное, он поставил рекорд по долголетию среди ирландских терьеров — он уже был у нас, когда я отправился к Старику, а умер только в 1922. Правда, Тим не всегда разделял мое общество, мы уже давно пришли к соглашению, что он не станет сопровождать меня на прогулку — я ходил слишком далеко для этого валика, или даже бочки на четырех лапах. К тому же там могли повстречаться чужие собаки — Тим отнюдь не был трусом, я видал, как он яростно сражался на собственной территории, но чужих собак он просто терпеть не мог. В те времена, когда он еще выходил на прогулки, едва завидев собаку, он тут же исчезал за ближайшей изгородью и выныривал через сотню ярдов. Он был щенком, когда мы отправились в школу, и, быть может, его неприязнь к собакам сформировалась под влиянием нашей неприязни к сверстникам. Теперь мы с ним были не столько хозяином и псом, сколько двумя постояльцами одной гостиницы. Каждый день мы встречались, проводили вместе какую-то часть дня и с полным уважением друг к другу расходились по своим делам. Кажется, у него тоже был друг по соседству, рыжий сеттер, почтенный пес средних лет. Он, наверное, хорошо влиял на Тима — бедняга Тим был самым неаккуратным, непослушным и недисциплинированным из известных мне четвероногих, он никогда не слушался, в лучшем случае милостиво соглашался с вами.
Источник