Историческое чувство что такое
Одно — теория, и другое — практика. В теории все мы, от верхов и до низов, вздыхаем о недостатке у нас национального самосознания, которое есть то же самое, что живая память, о ходе и о подробностях родной истории. В теории, в учебных хрестоматиях, в газетных статьях и даже в торжественных государственных актах мы обращаемся к русскому духу и стараемся возбудить его, основательно чувствуя, что без него ничего нельзя сделать, невозможно шагнуть вперед здоровым шагом. Но вот издается наконец закон. Читаем — и с изумлением видим, что и здесь, где уж, казалось бы, должно постоять за русский дух и родную историю, нисколько ее не приняли во внимание.
Зрелище и первой и второй Думы убедило всех, что главный недостаток их заключался в том, что под сводами Таврического дворца совсем не витал исторический дух. Собравшиеся депутаты были точно какими-то людьми, не помнящими родства, как отвечают о себе известные субъекты в камерах судебных следователей. Они не помнили родства исторического со всею Россиею, говорили не от имени исторической России, строили или обдумывали не будущность родной истории, а принесли в Петербург дрязги классовой и сословной вражды или, еще точнее: они принесли в Петербург петербургские же журнальные впечатления в провинциальном некультурном перевирании и недомыслии. Резкие сравнения Думы то с митингом, то даже с кабаком (московский депутат Маклаков) заключали в себе ту долю истины, что Дума действительно стояла ниже культурно, нежели вся вообще читающая и мыслящая Россия, как мы ее знаем; и что в общем она действительно являла кусочек улицы, приведенной в ажитацию каким-то событием, где все живо, резко, горячо, но горячо исключительно страстями и интересами текущего дня и вот этой ажитированной минуты. Дума не могла никак «умиротворить» Россию, утишить революцию: ибо она сама не была умиротворена и более всего заключала в себе гама, шума. Более чем разума и во всяком случае более чем исторического сознания. Но отчего? Возможно ли думать, чтобы в России в самом деле не нашлось людей, помнящих родную историю? Какой вздор! Конечно, такие люди есть, и может быть, их много и они сильны: но выборный закон был так мудро составлен, что он уронил и выбросил на сторону всю историческую Россию, все зерно ее, позвав к государственному строительству людей дневной заботы, относительно легкую солому. Солома вспыхнула и загорелась: вот краткая история наших двух первых Дум.
Пришли интеллигентные рабочие, сознательные крестьяне и городские интеллигенты, пришли и принесли, естественно, свои интересы, уровень своей начитанности, и только. Не только нашему, но и никакому правительству нечего делать; ибо это были не работающие головы, а работающие языки, люди именно митинга, сходки и клуба. И вот издан новый закон о выборах, — с вожделением позвать в Думу людей русского духа. Естественная тенденция, вытекшая прямо из опыта первых двух Дум. Но мы читаем закон и, переходя к расписанию членов Государственной Думы, поражаемся, до чего в ней забыта родная история.
Что такое Лодзь в культуре России? В истории России? Ничего! Польско-немецкий фабричный центр, притом возникший совершенно искусственно в обход таможенной системе русского государства. В 80-х годах Россия ввела высокие пошлины на германские фабрикаты; тогда немецкие фабриканты сообразили, что им гораздо выгоднее перенести свои фабрики через границу сюда, в Россию, и, работая немецким умом, немецким капиталом и даже немецкими рабочими руками, не платить ввозных пошлин и в то же время побить и замять московский фабричный район. Таким образом, в самом своем возникновении и во всей сути это есть полурусский город. Какая его роль должна бы быть в представительстве? Что он принесет русскому государственному сознанию? Какая у него есть забота о русских интересах? Смешно и спрашивать об этом. Всякий мальчишка на улицах Лодзи нам скажет, что Лодзи до России никакого дела нет, так как это есть просто прусский плутоватый выселок на русской территории и не более. Но читайте «расписание», и вы с изумлением увидите, что если Лодзь не помнит о России, то Россия помнит о Лодзи: наравне с чрезвычайно немногими городами, получившими в Думе отдельное представительство, получила его и Лодзь, — этот город, где не вышло ни одной русской книги и где не произошло ни одного русского события.
Культурный и духовный нуль шлет своего отдельного депутата в Думу. А шлют ли его Новгород и Псков, города великие в нашей истории, великие именно в истории раннего политического самосознания? Молчание. Выборный закон ничем не отметил, не отделил, не выделил этих городов. Он прошел мимо их исторического значения, сосчитал жителей и подвел скудное арифметическое заключение. И больше ничего. Никакого самосознания. Что же мы будем говорить об Алексинских, которые кричат: «Нас много, и мы требуем«, «российский пролетариат выступает», когда и сам выборный закон не имеет другой меры вещей, как множественность людского состава, и только перед этою множественностью раскланивается, сажает ее на первое место; а другие более благородные элементы выталкивает вон за двери. Лодзь имеет представителя, а Казань, о которой можно повторить слова великого поэта, что «тень Грозного ее усыновила», этого отдельного представителя не имеет. Между тем там есть университет, и этот университет выслал во вторую Думу одно из лучших ее украшений, проф. Капустина. Таким образом, бескультурную Думу сделал сам же выборный закон, этот тупой арифметический счет, и полное забвение частностей русской истории, полное пренебрежение к великим, ярким и благородным ее моментам. Да, Новгород и Псков увяли сейчас, но ведь выборная система не для сейчас существует, она говорит до некоторой степени векам, и в ней должен бы слышаться голос и разум веков. Увядшие, хотя не окончательно, сейчас Новгород и Псков могут начать подниматься. Да и сейчас, если населенность их не огромна, то, однако, ничем не доказано, чтобы среди тихого, бесшумного и небольшого населения их не находилось хоть небольшой группы истинно культурных и истинно образованных русских людей, от которых иметь отдельного выборного в Думе было бы важно с общегосударственной точки зрения. Наконец, возьмем Нижний: неужели всемирно-значительная его ярмарка меньше значит для России, чем фабрики берлинских жидов в Лодзи? Неужели вообще Нижний, этот царь Верхнего Поволжья, этот город, родной каждому русскому, — менее значителен в России и для русского сознания, для русского чувства, чем переехавшая через границу под лавкою вагона Лодзь?
Университетские города, как Харьков и Томск, города такого исторического значения, как Тверь, Нижний, Владимир-на-Клязьме, Казань, Псков и Новгород, все они склонились перед новыми фабричными выскочками, жизни которых и века нет. Между тем выборная система должна бы поклониться историческому значению городов, ибо эта выборная система есть зычный голос на всю Россию, призывающий ко вниманию всю Россию. Нельзя и представить себе, какие бы высокие чувства зародились в населении этих городов при виде, что отечество не забыло их особенного положения в истории; да и решительно во всех русских городах зародилось бы это чувство: отечество не забывает коллективных заслуг, не забывает и после долгих веков. Похвала и преимущество, данные этим гордым точкам высшего русского исторического существования, зажгли бы благороднейшее соревнование в русских сердцах на протяжении целой России.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1907. 26 июня. № 11237.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.
Источник
Историческая обусловленность чувств человека
В психологии эмоциями называют процессы, отражающие личную значимость и оценку внешних и внутренних ситуаций для жизнедеятельности человека в форме переживаний. Эмоции, чувства служат для отражения субъективного отношения человека к самому себе и к окружающему его миру. Среди многообразных проявлений эмоциональной жизни человека выделяют чувства , как одну из основных форм переживания человеком своего отношения к предметам и явлениям действительности, отличающуюся относительной устойчивостью. В отличие от ситуационных эмоций и аффектов, отражающих субъективное значение предметов в конкретных сложившихся условиях, чувства выделяют явления, имеющие стабильную мотивационную значимость. Открывая личности предметы, отвечающие ее потребностям, и побуждая к деятельности по их удовлетворения, чувства представляют собой конкретно-субъективную форму существования последних. Формирование чувств является необходимым условием развития человека как личности.
Рассмотрим вопрос о происхождении эмоций и об эволюции чувств человека. Обычно признается, что эмоции возникают в случаях, когда происходит нечто значимое для индивида. Расхождения начинаются при попытке уточнить характер и меру значимости события, способного возбудить эмоцию. Если для В.Вундта или Н.Грота любое воспринимаемое событие является значимым, т.е. эмоциональным, уже в силу того, что в момент восприятия оно является частью жизни индивида, не знающей беспристрастного состояния и во всем способной найти хотя бы незначительный оттенок интересного, неожиданного, неприятного и т. п., то согласно Р. С. Лазарусу эмоции возникают в тех исключительных случаях, когда на основе когнитивных процессов производится заключение о наличии, с одной стороны, некоторой угрозы, с другой стороны -невозможности ее избежать. Весьма сходным образом представляет возникновение эмоций-аффектов Э.Клапаред, однако в его концепции утверждается, что предварительную оценку угрозы производят не интеллектуальные процессы, как считает Лазарус, а особый класс эмоциональных явлений -чувства.
Чувства человека общественно обусловлены и историчны, как и сама человеческая личность, изменяющаяся в ходе развития общества. В онтогенезе чувства появляются позже, чем ситуативные эмоции; они формируются по мере развития индивидуального сознания под влиянием воспитательных воздействий семьи, школы, искусства и других общественных институтов. Предметами чувств становятся прежде всего те явления и условия, от которых зависит развитие событий, значимых для личности и поэтому воспринимаемых эмоционально. Человек не может переживать чувство вообще, безотносительно, а только к кому-нибудь или чему-нибудь. Предметный характер чувств отражает их историческую обусловленность. Возникая как результат обобщения предыдущего эмоционального опыта ( группового и индивидуального) , сформировавшиеся чувства становятся ведущими образованиями эмоциональной сферы человека и начинают, в свою очередь, определять динамику и содержание ситуативных эмоций: например, из чувства любви к близкому человеку в зависимости от обстоятельств могут развиться тревога за него, горе при разлуке, радость при встрече, гнев, если любимый человек не оправдал надежд и т. п. Мысли и убеждения способны порождать чувства.
Конкретное чувство всегда отвечает некоторому более общему жизненному отношению, определяемому потребностями и ценностями субъекта, его привычками, прошлым опытом и т. п., которые в свою очередь определяются еще более общими закономерностями социально-исторического развития, и только в этом контексте оно может получить свое подлинное причинное объяснение.
Чувства — отражение отношений на «языке личности», или сознательное отражение. Социальная детерминация чувств обусловлена тем, что именно практические отношения людей, в которых их собственная жизнь становится для них особым предметом, порождают чувства как субъективные отношения, как переживания. Переживается значение происходящего для человека как родового существа, как совокупного субъекта. Чувства буквально вырастают из эмоций в определенных социально-типичных условиях. Социальная типичность условий жизни определяет и своеобразие чувств у представителей различных культур в связи со сходными событиями: демографическими, трудовыми, политическими и т. д.
Источник
Историческое чувство что такое
Но каждый народ, даже каждый человек, который стремится сделаться зрелым, нуждается в подобном обволакивающем его безумии, в подобном предохранительном и закутывающем облаке; теперь же вообще ненавидят созерцание, так как чтут историю больше жизни. Теперь даже ликуют по поводу того, что «наука начинает господствовать над жизнью»; нет ничего невозможного в том, что этого удастся достигнуть, но не подлежит сомнению, что такая покоренная жизнь не имеет большой ценности, потому что она в значительно меньшей мере является жизнью и в значительно меньшей степени обеспечивает жизнь в будущем, чем прежняя, управляемая не знанием, но инстинктами и могучими иллюзиями. Но наше время, скажут нам, и не стремится стать веком достигших законченности и зрелости, гармонически разви тых личностей, а только веком общего и наиболее производительного труда. Последнее значило бы лишь: в соответствии с задачами эпохи люди должны быть выдрессированы так, чтобы как можно скорее принять участие в общей работе; они должны работать на фабрике общеполезных вещей, прежде чем они созреют или, вернее, для того, чтобы они не могли созреть, ибо это было бы роскошью, которая отняла бы массу сил у «рынка труда». Некоторых птиц ослепляют, чтобы они лучше пели; я не верю, чтобы современные люди пели лучше, чем их предки, но знаю, что их заблаговременно ослепляют. Средством же, проклятым средством, к которому прибегают для того, чтобы их осле- пить, служит слишком яркий, слишком внезапный, слишком быстро меняющийся свет. Молодежь как бы прогоняется сквозь строй столетий: юноша, который не имеет никакого представления о войне, о дипломатических действиях, о торговой политике, признается, тем не менее, достойным введения в область политической истории. Совершенно так же, как юноша бегло знакомится с историей, так же мы, современные, на бегу осматриваем хранилища искусств и так же слушаем мы концерты.
Говоря без прикрас, масса притекающего так велика, чуждое, варварское и насильственное, «свернувшись в отвратительный клубок», с такой силой устремляется на юношескую душу, что она может сохранить себя только при помощи преднамеренной тупости чувств. Там же, где в основе лежит более утонченное и более здоровое сознание, на сцену является также и другое ощущение — отвращение. Юноша чувствует себя лишенным почвы и начинает сомневаться во всех нравственных устоях и понятиях. Теперь он твердо знает: в различные времена все было иначе, и потому совершенно не важно, каков ты сам. В меланхолическом равнодушии он перебирает мнение за мнением и научается понимать слова и настроение Гёльдерлина при чтении сочинения Диогена Лаэрция о жизни и учении греческих философов: «Я снова испытал то, что уже раньше было знакомо мне, а именно, что преходящее и изменчивое в человеческих идеях и системах действует на меня, пожалуй, более трагически, чем изменчивость судеб, которую обыкновенно считают единственно реальной». Нет, такое все затопляющее, оглушающее и насильственное историзирование, без сомнения, не нужно для юношества, как показывает пример древних, и даже в высшей степени опасно, как об этом свидетельствует новейшая история.
Взгляните на студента, изучающего историю, этого наследника скороспелой, появляющейся чуть ли не в детские годы пресыщенности и разочарования. Теперь «метод» заменяет ему действительную работу, он усваивает себе сноровку и важный тон, манеру своего учителя; совершенно изолированный отрывок прошлого отдан на жертву его остроумию и усвоенному им методу; он уже успел нечто произвести на свет, или, употребляя более важный стиль, он нечто «создал», теперь он стал служителем истины на деле и является хозяином во всемирном царстве истории.
Добросовестная посредственность становится все посредственнее, а наука в смысле экономическом все полезнее. Собственно говоря, новейшее поколение ученых мудро только в одном отношении, и в этом отношении, пожалуй, мудрее, чем все люди прошлого, во всех же остальных отношениях оно только, мягко выражаясь, бесконечно отлично от ученых прежнего склада. Несмотря на это, они требуют себе почестей и выгод, как будто государство и общественное мнение были бы обязаны считать новые монеты столь же полновесными, как и старые. Ломовые извозчики заключили между собой рабочий договор и объявили гения излишним, признав печать его на себе самих, но позднейшее поколение, вероятно, сейчас же заметит, что их здание представляет собой груду свезенного в кучу материала, а не правильную постройку. Тем, кто неутомимо твердит современный боевой и жертвенный клич: «разделение труда! плечо к плечу!», нужно раз и навсегда коротко и ясно сказать: если вы хотите двинуть науку как можно быстрее вперед, то вы рискуете ее очень быстро погубить, подобно тому как у вас погибнет наседка, если вы вздумаете принуждать ее искусственными мерами нести как можно быстрее яйца. О, конечно, наука в последнее десятилетие изумительно быстро шагнула вперед, но взгляните на ваших ученых, этих истощенных наседок. Поистине, они не похожи на «гармонические» натуры; только кудахтать они умеют больше, чем когда-либо, так как они чаще несут яйца; правда, зато яйца делаются все меньше (хотя книги все толще). Последним и естественным результатом такого положения вещей является пользующаяся всеобщими симпатиями «популяризация науки» (наряду с ее «феминизацией» и «инфантизацией»), т. е. пресловутая кройка научного платья по фигуре «смешанной публики», чтобы отличить здесь портновскую деятельность отменно портновским немецким языком. Гете видел в этом злоупотребление и требовал, чтобы науки влияли на внешний мир только повышенной действенностью. Ученым старших поколений такое злоупотребление наукой представлялось, кроме того, по весьма веским причинам делом тяжелым и обременительным, и точно так же в силу весьма веских причин ученые младшего поколения относятся к этому вопросу весьма легко, ибо они сами, за исключением маленького уголка их знаний, представляют собой весьма смешанную публику, разделяющую также и потребности последней. Им стоит только удобно усесться, чтобы открыть этой популярной смеси потребности и любопытства доступ в скромную область их изысканий. И этот-то простой акт удобства они претенциозно характеризуют словами: «Ученый скромно снисходит к своему народу», в то время как в сущности ученый лишь снизошел к самому себе, поскольку он сам является не ученым, а чернью. Создайте себе истинную идею «народа»: она никогда не может быть слишком благородной и возвышенной. Если бы вы в самом деле были высокого мнения о народе, то вы были бы милосердны к нему и поостереглись бы, конечно, предлагать ему вашу историческую «царскую водку» в качестве подкрепляющего и жизненного напитка. Но вы в глубине души весьма невысокого мнения о нем, ибо не можете иметь истинного и прочно обоснованного уважения к его будущему; вы действуете как практические пессимисты, я хочу сказать, как люди, которыми руководит предчувствие гибели и которые вследствие этого сделались апатично-равнодушными к чужому благу и даже к своему собственному. Лишь бы земля нас носила! И если она не хочет нас больше носить, то и в этом случае невелика беда, — так чувствуют они и ведут свое ироническое существование.
Источник