Игорь Губерман, гарики о женщинах 3-1
Любовь не значит слиться телом,
душою слиться — это да!
Но, между делом, слиться телом
не помешает никогда.
Мужику в одиночестве кисло,
тяжело мужику одному,
а как баба на шее повисла,
так немедленно легче ему.
Добро со злом природой смешаны,
как тьма ночей со светом дней;
чем больше ангельского в женщине,
тем гуще дьявольского в ней.
Устой традиций надо соблюдать,
пускай не раз ответят вам отказом.
Конечно, дама может и не дать,
но предложить ты ей всегда обязан.
А мужикам понять пора бы,
напрасно рты не разевая,
что мирозданья стержень — бабы,
чья хрупкость — маска боевая.
Когда к нам дама на кровать
сама сигает в чем придется,
нам не дано предугадать,
во что нам это обойдется.
Обманчив женский внешний вид,
поскольку в нежной плоти хрупкой
натура женская таит
единство арфы с мясорубкой.
Всегда мне было интересно,
Как поразительно греховно:
Духовность женщины — телесна,
А тело — дьявольски духовно.
Наступила в душе моей фаза
упрощения жизненной драмы:
я у дамы боюсь не отказа,
а боюсь я согласия дамы.
Послабленье народу вредит,
ухудшаются нравы столичные,
одеваются девки в кредит,
раздеваются за наличные.
Являют умственную прыть,
пускай мужчины-балагуры,
а даме ум полезней скрыть —
он отвлекает от фигуры.»
Всем дамам нужен макияж
для торжества над мужиками:
мужчина, впавший в оху@ж,
берется голыми руками.
Виновен в этом или космос,
или научный беспредел:
несовращённолетний возраст
весьма у дев помолодел.
Опять весной мечты стесняют грудь,
весна для жизни – свежая страница.
И хочется любить кого-нибудь,
но без необходимости жениться.
Все переменилось бы кругом,
если бы везде вокруг и рядом
женщины раскинули умом,
как сейчас раскидывают задом.
В тихой смиреннице каждой,
в робкой застенчивой лапушке
могут проснуться однажды
бл…кие гены прабабушки.
В душе моей не тускло и не пусто,
и даму если вижу в неглиже,
я чувствую в себе живое чувство,
но это — чувство юмора уже.
Источник
Губерман это чувство юмора уже
Моим ровесникам с душевным сочувствием
Сегодня утром я, как всегда, потерял очки, а пока искал их – начисто забыл, зачем они мне срочно понадобились. И я тогда решил о старости подробно написать, поскольку это хоть и мерзкое, но дьявольски интересное состояние. Я совсем недавно пролетел над ровно половиной земного шара, чтобы выпить на солидном юбилее старого приятеля. А перед этим сел и горестно задумался: что можно утешительного сказать на празднике заката?
– Я объясню это тебе, старина, – говорил я тремя днями позже, – на примере своей собаки Шаха. Я провожу с ним целый день, а вечером мы ходим с ним гулять. Ты не поверишь, но он ещё старше тебя: по человеческому измерению ему далеко за семьдесят. Я даже загадку про нас придумал: старикашка ведёт старикашку положить на дороге какашку. Так вот он, безошибочным животным инстинктом ощущая возраст, резко сузил круг своих притязаний к жизни, за счёт чего резко обострились оставшиеся удовольствия. Он хорошо покакал – счастье, сочную сосиску дали – полное блаженство. Он, правда, полностью охладел ко встречным сукам, но на то ведь мы и люди, старина, чтобы лелеять свои пагубные влечения. Зато как изменились женщины по отношению к нам! Сперва у женщины в глазах мелькает ужас, но потом она благодарит, не скрывая восхищённого удивления. И тогда ты упоённо смотришься в зеркало, и – Боже мой, что ты там видишь! Но об этом тоже грех печалиться. Судьба обтёсывает наш характер, а промахнувшись, оставляет на лице зарубки. Но зато о жизни ты уже настолько много знаешь, что периодически впадаешь в глупую надежду быть услышанным и даёшь советы молодым. Тебя посылают с разной степенью деликатности, но ты не унываешь и опять готов делиться опытом. Какая это радость – быть всегда готовым чем-нибудь делиться! А сколько в жизни обнаружилось смешного – того как раз, к чему вокруг относятся серьёзно, а вчера ещё всерьёз воспринимал ты сам.
И я поздравил его со вступлением в период мудрости, которой всё до лампочки и по хую, лишь были бы здоровы дети.
Говорил я искренне вполне, однако многое осталось умолчанным, о том я и решился написать.
Всю жизнь мы очень мало знаем о себе, а старость благодетельно окутывает нас ещё более непроницаемой пеленой. Заметил, например, по множеству выступлений: на моих смешных стишках о старости взахлёб хохочут старики, сидящие обычно в первых рядах. Я ожидал обиды, раздражения, упрёков – только не безоблачного и беспечного смеха. И довольно быстро догадался: каждый потому смеётся, что стишки совсем не о нём, а о его знакомом или соседе. И кокон этих благостных психологических защит окутывает нас тем плотнее, чем опаснее реальность для душевного покоя и равновесия. И бывшим палачам отнюдь не снятся жертвы, они помнят лишь, что время было, да, жестокое, но справедливое, и жили они в точности, как все – что примиряет память с совестью стремительно и прочно. Над памятью о поражениях любых – такой уютный холмик вырастает из последующей любой удачи, что с невольной благодарностью судьбе старик приятно думает: всё к лучшему, пословицы не врут.
У возраста, осеняемого душевным покоем, возникают мысли и слова, которые, возможно, в молодости не явились бы. Помню до сих пор своё немое восхищение, когда моя тёща, поздравляя свою дочь с получением паспорта, задумчиво сказала, отвернув страницу регистрации брака:
– И пусть у тебя на этой странице будет много штампов.
А слова, которые услышал много лет назад поэт Илья Френкель, просто стали бытом в нашей семье по множеству поводов. Война застала Френкеля в Одессе, и он кинулся на почту утром рано сообщить, что жив и выезжает. К окошечку для дачи телеграмм толпилась чудовищная очередь. И вдруг какой-то невзрачного вида мужичок, кого-то отодвинув, а под кем-то проскользнув, стремительно просочился к оконцу и успел дать телеграмму ещё прежде, чем вся очередь возмущённо загудела и зароптала. Он уже исчез, а громогласное негодование всё длилось. И только стоявшая невдалеке от Френкеля ветхая старушка тихо и привычливо произнесла в пространство:
– Каждый думает, что он кто-то, а остальные – никому.
На одной автобусной остановке в Тель-Авиве стоял панк обычнейшего и типичного вида: копна волос, покрашенных в ярко-красный цвет, с левого края головы побритый (крашено зелёным), и точно так же – с правой стороны (крашено синим). С панка не сводил глаз некий старик, тоже ожидавший автобуса. Такое бесцеремонное смотрение панку надоело, и он спросил у старика:
– Ну что вы на меня уставились? Вы в молодости что – не совершали никаких необычностей?
– Совершал! – старик откликнулся охотно и мгновенно. – Я в молодости переспал с попугаем и вот сейчас смотрю, не ты ли мой сын?
Но главный старческий порок, и нам его никак не миновать – горячее и бескорыстное давание советов. Как на это реагируют молодые, можно не распространяться, ибо помню я одну московскую историю, которая сполна исчерпывает тему. Около заглохшей машины возился взмокший от бессилия водитель. То копался он в моторе, то с надеждой пробовал завестись – напрасно. Разумеется, вокруг уже стояли несколько советчиков. Из них активным наиболее был старикан, который, кроме всяческих рекомендаций, одновременно и выражал сомнение в успехе. И советовал без устали и громче всех. И наконец молодой парень-шофёр, аккуратно отерев со лба пот, изысканно сказал ему, не выдержав:
– Папа, идите на хуй!
Эту фразу я бы посоветовал всем старикам держать если не в памяти, то в книжке записной, и изредка туда заглядывать. Поскольку опыт наш житейский, как бы ни был он незауряден, – абсолютно ни к чему всем тем, кто нас не спрашивает. Или спрашивает из чистой вежливости, что является пусть бескорыстной, но опасной провокацией с их стороны.
Печалиться по поводу количества прожитых лет довольно глупо ещё и потому (я это где-то прочитал), что если эти годы перевести на любые деньги, то получится смехотворно мало.
Ко мне лично старость заявилась в девяносто восьмом году, двадцатого четвёртого октября в одиннадцать утра в маленькой гостинице в Вильнюсе. Мы накануне выпили изрядно, был большой и получившийся концерт, и я, хотя в похмельном, но отличном настроении проснувшись, подошёл к большому зеркалу. И душа моя уязвлена стала. Боже мой, что я увидел там! Она пришла, подумал я, не зря я так не люблю утреннее время, она знала, когда прийти. Я вспомнил одного своего давнего приятеля, который уже раньше меня заглянул таким же образом в зеркало. Только теперь я осознал сполна его прекрасные спокойные слова, которые он произнёс в ответ на приглашение зайти на некое застолье, которое будут снимать для телевидения.
– Наш народ столько пережил, – сказал он мягко, – стоит ли ему ещё и видеть моё лицо?
С годами мы становимся весьма искусны в самоуспокоении, поэтому я вспомнил про артиста одного, с которым после крепкой выпивки вообще произошла чудовищная вещь: он утром не увидел себя в зеркале. Покуда он соображал, что, очевидно, уже умер, его образ медленно вплыл на поверхность зеркала – это по пьянке у него расфокусировались глаза, как объяснили ему сведущие люди.
Она пришла, подумал я, и следует вести себя достойно. А для этого обдумать следовало сразу, что хорошего приносит с собой старость и за что ей надо быть благодарным. Я ещё очень многое могу, но уже почти ничего не хочу – вот первый несомненный плюс. И человеческое общество уже не может предъявить мне никаких претензий за то полное наплевательство на злобу дня, которое всегда вменялось мне в вину. И оптимизм, который свойствен даже не душе моей, а в целом – организму, теперь будет толковаться как простительное слабоумие дряхлости. Шутки мои – старческое недержание речи, брезгливое незамечание подонков – нарастающий склероз, а легкомыслие с беспечностью – клинически естественны на пути впадения в детство. А с этими психологическими льготами ещё немало лет можно тянуть до света в конце туннеля. Я успокоился и выпил за её приход большую рюмку. Нет, наслаждение ничуть не изменилось, а старикам вполне простительно то бытовое пьянство, кое осуждают в зрелом возрасте, назначенном для дел и всяческих свершений. А старость между тем уже неслышно просочилась внутрь, и я подумал с острым удовольствием, что нынче на закате непременно следует поспать – я это заслужил и полное имею право. Нет, я спал и раньше (даже в ссылке умудрялся убегать с работы), но раньше было у меня смутное ощущение вины перед Божьей заповедью трудиться, а теперь я чист, как херувим.
Источник
ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА ModernLib.Net
Игорь Губерман — Искусство стареть (сборник)
| Поиск по библиотеке: | Книги на иностранном языке: A B C D F G H I J K L M P R S T U V W Книги на русском: А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я |
Популярные авторыПопулярные книгиИскусство стареть (сборник)ModernLib.Net / Юмористическая проза / Игорь Губерман / Искусство стареть (сборник) — Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 4)
Того, что будет с нами впредь, уже сейчас легко достигнуть: мне, чтобы утром умереть — вполне достаточно подпрыгнуть. Мне близко уныние старческих лиц, поскольку при силах убогих уже мы печальных и грустных девиц утешить сумеем немногих. Стало сердце покалывать скверно, стал ходить, будто ноги по пуду, больше пить я не буду, наверно, но и меньше, конечно, не буду. У старости моей просты приметы: ушла лихая чушь из головы, а самые любимые поэты К ночи слышней зловещее цоканье лет упорное, самая мысль о женщине действует как снотворное. В душе моей не тускло и не пусто, и даму если вижу в неглиже, я чувствую в себе живое чувство, но это чувство юмора уже. К любви я охладел не из-за лени, и к даме попадая ночью в дом, упасть ещё готов я на колени, но встать уже с колен могу с трудом. Зря девки не глядят на стариков и лаской не желают ублажать: мальчишка переспит – и был таков, а старенький не в силах убежать. Когда любви нахлынет смута на стариковское спокойствие, Бог только рад: мы хоть кому-то ещё доставим удовольствие. И вышли постепенно, слава Богу, потратив много нервов и труда, на ровную и гладкую дорогу, ведущую к обрыву в никуда. Время льётся даже в тесные этажи души подвальные: сны мне стали сниться пресные и уныло односпальные. В наслаждениях друг другом нам один остался грех: мы садимся тесным кругом и заводим свальный брех. Вдруг то, что забытым казалось, приходит ко мне среди ночи, но жизни так мало осталось, что всё уже важно не очень. Я равнодушен к зовам улицы, я охладел под ливнем лет, и мне смешно, что пёс волнуется, когда находит сучий след. Время шло, и состарился я, и теперь мне отменно понятно: есть у старости прелесть своя, но она только старости внятна. С увлечением жизни моей детектив я читаю, почти до конца проглотив; тут сюжет уникального кроя: сам читатель – убийца героя. Друзья уже уходят в мир иной, сполна отгостевав на свете этом; во мне они и мёртвые со мной, и пользуюсь я часто их советом. Два пути у души, как известно: яма в ад или в рай воспарение, ибо есть только два этих места, а чистилище – наше старение. Ушёл кураж, сорвался голос, иссяк фантазии родник, и словно вялый гладиолус, тюльпан души моей поник. Не придумаешь даже нарочно сны и мысли души обветшалой: от бессилия старость порочна много более юности шалой. Усталость сердца и ума — покой души под Божьим взглядом; к уставшим истина сама приходит и садится рядом. Томлением о скудости финансов не мучаюсь я, голову клоня, ещё в моей судьбе немало шансов, но все до одного против меня. Кипя, спеша и споря, и пьём теперь мы с горя, что пить уже нельзя. Я знаю эту пьесу наизусть, вся музыка до ноты мне известна: печаль, опустошённость, боль и грусть играют нечто мерзкое совместно. Болтая и трепясь, мы не фальшивы, мы просто оскудению перечим; чем более мы лысы и плешивы, тем более кудрявы наши речи. Подруг моих поблекшие черты бестактным не задену я вниманием, я только на увядшие цветы смотрю теперь с печальным пониманием. То ли поумнел седой еврей: мира не исправишь всё равно, то ли стал от возраста добрей, то ли жалко гнева на гавно. Уже не люблю я витать в облаках, усевшись на тихой скамье, нужнее мне ножка цыплёнка в руках, чем сон о копчёной свинье. Тихо выдохлась пылкость источника вожделений, восторгов и грёз, восклицательный знак позвоночника изогнулся в унылый вопрос. Сейчас, когда смотрю уже с горы, мне кажется подъём намного краше: опасности азарт и риск игры расцвечивали смыслом жизни наши. Читал, как будто шёл пешком и в горле ком набух, уже душа моя с брюшком, уже с одышкой дух. Стареть совсем не больно и не сложно, не мучат и не гнут меня года, и только примириться невозможно, что прежним я не буду никогда. Какая-то нечестная игра играется закатом и восходом: в пространство между завтра и вчера бесследно утекают год за годом. Нет сил и мыслей, лень и вялость, а мир темнее и тесней, и старит нас не столько старость, как наши страхи перед ней. Знаю старцев, на жизненном склоне коротающих тихие дни в том невидимом облаке вони, что когда-то издали они. Кто уходит, роль не доиграв, словно из лампады вылив масло, знает лучше всех, насколько прав, ибо искра Божья в нём погасла. Былое сплыло в бесконечность, а всё, что завтра – тёмный лес; лишь день сегодняшний и вечность мой возбуждают интерес. Шепнуло мне прелестное создание, что я ещё и строен и удал, но с нею на любовное свидание на ровно четверть века опоздал. Ушедшего былого тяжкий след является впоследствии некстати, за лёгкость и беспечность юных лет мы платим с переплатой на закате. Другим теперь со сцены соловьи поют в их артистической красе, а я лишь выступления свои хожу теперь смотреть, и то не все. То плоть загуляла, а духу не весело, то дух воспаряет, а плоть позабыта, и нету гармонии, нет равновесия — то чешутся крылья, то ноют копыта. Уже мы стали старыми людьми, но столь же суетливо беспокойны, вступая с непокорными детьми в заведомо проигранные войны. Течёт сквозь нас река времён, кипя вокруг, как суп, был молод я и неумён, теперь я стар и глуп. Поскольку в землю скоро лечь нам и отойти в миры иные, то думать надо ли о вечном, пока забавы есть земные? Погоревать про дни былые и жизнь, истекшую напрасно, приходят дамы пожилые и мне внимают сладострастно. Нет вовсе смысла втихомолку грустить, что с возрастом потух, но несравненно меньше толку на это жаловаться вслух. В тиши на руки голову клоня, порою вдруг подумать я люблю, что время вытекает из меня и резво приближается к нулю. Пришёл я с возрастом к тому, что меньше пью, чем ем, а пью так мало потому, что бросил пить совсем. С годами нрав мой изменился, я разлюбил пустой трезвон, я всем учтиво поклонился и отовсюду вышел вон. Былое вдруг рыжею девкой мне в сердце вошло, как колючка, а память шепнула с издевкой, что это той женщины – внучка. На свете ничего нетпостоянней превратностей, потерь и расставаний Источник | |||||||