Фатальное колесо
Что может произойти, если взрослое сознание окажется в детском теле? Причем тело-то свое собственное. Вот только «пробег» у него – всего семь лет. Тогда как мозгам – без малого полвека. И два высших образования, и нелегкая военная служба за плечами. И опыт, который ребенку не снился в самом страшном сне. А тебя в очередной раз за шалости норовят поставить в угол. И гулять отпускают в лучшем случае до восьми часов. И школа – кузница созидателей развитого социализма, где ты сам запросто смог бы преподавать. И советские милиционеры, которые на поверку далеки до идеала дяди Степы. А на улицах – шпана, даже не подозревающая о высокой морали кодекса строителя коммунизма. И не только шпана, есть акулы и пострашнее!
Есть два пути для такого «своеобразного» ребенка, два варианта выбора линии поведения. Первый – переписать всю жизнь заново, с черновика на чистовик, без ошибок и недоразумений, без горести и печалей. Или второй – по принципу «да гори оно синим пламенем». Где эта шпана и прочие «страшные акулы»? Поборемся! В конце концов, «я сюда не напрашивался»!
Герой выбрал второй вариант.
Скучать не пришлось…
Глава 1 — Дежавю 1
Глава 2 — «К борьбе за дело…» 3
Глава 3 — Свободу Луису Корвалану! 4
Глава 4 — На стрелку нам в натуре снова 5
Глава 5 — Нет дыма без огня 6
Глава 6 — Странно все это 7
Глава 7 — Всевидящее око 9
Глава 8 — На черной машине 9
Глава 9 — Сейчас будет тебе чай 10
Глава 10 — Не нравится мне эта ситуация 12
Глава 11 — Отделался легким испугом 14
Глава 12 — Нелегко быть джентльменом 15
Глава 13 — Не до заморских нежностей 17
Глава 14 — Щекастая девушка с красивыми ногами 19
Глава 15 — Краеведческий комик 19
Глава 16 — Новая команда 20
Глава 17 — Клептоманы среди нас 20
Глава 18 — В мире моего детства 21
Глава 19 — Кусочек айсберга 22
Глава 20 — Экстрим не по-детски 23
Глава 21 — Возвращение в санаторий 24
Глава 22 — Быть ребенком – нелегкий труд 25
Глава 23 — Центр бухты 26
Глава 24 — Боевые хомяки 28
Глава 25 — Бред сивой кобылы 29
Глава 26 — Урок английского 30
Глава 27 — Шутки в сторону 31
Глава 28 — Уж не игрушки 32
Глава 29 — Как люди падают в моих глазах 33
Глава 30 — Беспокойная ночь 34
Глава 31 — Лес за деревьями 36
Глава 32 — Экспромт на удачу 37
Глава 33 — Добро и зло 38
Глава 34 — Карточный домик 39
Глава 35 — Прощай, подарок Геринга 40
Глава 36 — О вреде чрезмерного купания 41
Глава 37 — Где-то я уже это все… когда-то видел 42
Глава 38 — И снова мрак 43
Глава 39 — Очередное дикое безумство 45
Глава 40 — Красоту замками не удержишь 46
Виктор Сиголаев
Фатальное колесо
Глава 1
Дежавю
Я помню это колесико…
Еще бы мне его не помнить! Я тогда единственный раз в своей жизни попал под машину. Ну как попал… Летел из школы домой, мечтая о чем-то о своем, о детском. Выскочил на проезжую часть, а вящее правило «посмотреть налево, посмотреть направо» отработал только наполовину. Потому как пересекал дорогу наискосок, и «направо» выходило практически «направо и назад». Алгоритм дал сбой, ну я и не стал заморачиваться. А опасность была именно там, справа и сзади. Желтый «москвич» – грузовичок, отчаянно скрипя тормозами, пошел юзом и на излете пихнул боком перепуганного клопа-первоклашку, который от неожиданности врос в асфальт. Замер парализованным кроликом.
Помню, как после приземления я даже сознание на секунду потерял. Не от боли – от ужаса, надо полагать. Сдрейфил так, что на всю оставшуюся жизнь в память врезалось вот это самое колесо перед глазами. Серое от пыли и с потеками битума на резине, оставшегося после езды по раскаленному асфальту.
Тогда, в далеком своем детстве, услышав щелчок открываемой дверцы со стороны водителя, я, искренне считая себя чуть ли не международным преступником, просто вскочил и задал стрекача. Причем в противоположную от своего собственного дома сторону. Путал следы, так сказать. Потом часа три сидел в кустах за школой, изобретая для матери причину разорванной на коленке штанины…
И вот снова перед глазами то же самое КОЛЕСО! Как и сорок лет назад. Я тупо разглядывал стертые протекторы. Дежавю, да и только. Накрыло так накрыло. Интересно, а почему это колесо так огромно? Такое ощущение, будто «москвич» размером с автобус. В прошлый раз такая мысль почему-то мне в голову не приходила.
Прямо над ухом знакомо щелкнула открывающаяся дверца автомобиля. Ну да. Как-то так оно и было…
– Господи! Мальчик! Где болит? – Водителем оказалась женщина лет тридцати в темно-зеленой спецовке.
Кто это тут, интересно, «мальчик»?
Я с трудом оторвался от изучения покрышки, переменил позу с лежачей на сидячую и посмотрел вверх. Ого! Девушка-великан. Симпатичная, к слову, и довольно молодая. Можно сказать, просто юная для моих сорока девяти честно прожитых лет. Короткие светлые волосы растрепаны. Глаза – на пол-лица. Серые. Перепуганные. Присела передо мной. И тут же меня начали теребить неожиданно сильные руки.
Вот это неслабо! Силища-то!
– Ты чего молчишь? Что с ногой? Ты что, паршивец, по дороге носишься? – Третий вопрос на четыре тона выше.
«Чего молчишь», «нога», «паршивец»…
Откуда начинать отвечать?
– Не надо истерик, женщина, – бурчу я и начинаю разглядывать то, о чем вопрос номер два: свою собственную ногу.
Эту дырку на штанах я тоже помню. Маме спасибо, не дала забыть. А вот худую, коричневую от солнечного загара детскую коленку – хоть убей.
– Давай быстро в машину. – Женщина легко, как перышко, ставит меня на ноги и бежит открывать дверь.
С большим опозданием у меня срабатывает рефлекторная память, и я стартую по направлению к школьному двору. В обратную, надо сказать, сторону от дома. По отработанной методике.
Сзади что-то кричит красавица-водитель. Мелькают редкие, но какие-то огромные прохожие. Слева краем глаза замечаю двух школьниц в доисторических черных передниках. На вид – козявки, но они моего роста! Да что это такое происходит?!
По спине бухает ранец, и гремят карандаши в пенале. Откуда я знаю про карандаши? И про эту дырку в заборе? Какие высоченные кусты! А в их зарослях – лаз, будто пещера.
Я юркнул в безопасный полумрак и плюхнулся прямо на сухую траву, переводя дух…
Итак, соберем мысли в кучу.
Мне сколько лет? Сорок девять. Правильно? Правильно!
Я – взрослый человек, офицер запаса, подполковник. На гражданке – учитель истории. Женат, у меня есть взрослые сын и дочь. Есть даже внучка. Маленькая прелесть пяти лет.
И я же – почему-то сижу в кустах за школой, в которой учился сорок два года назад. И разглядываю поцарапанную детскую коленку, которая тоже моя! У меня не должно быть ДЕТСКОЙ коленки!
Я зажмурился и потряс головой. Сон? Может быть, я в коме?
Приоткрыл один глаз. Мимо моего схрона лениво вышагивает толстенный серый котяра. Огромный зверюга! Хвостище словно драная мочалка. И толщиной, наверное, с бревно. Справа затявкали, и кот серой молнией брызнул в сторону…
Так. Что это я на животных засмотрелся? Отвлекаюсь. Кстати, как легко отвлекаюсь! Как будто рубильник в голове щелкнул. Детское легкомыслие.
Я прислушался к своим ощущениям. Чертовски приятные, скажем, были ощущения. Печень не ныла. В затылке – непривычная легкость. Кругом – острый пряный запах сентябрьского приморского города. Необычно сильный запах, до головокружения. И зрение…
Зрение! Я быстро ощупал лицо. Очков не было!
Так-так-так. Что получается? Коленка… школьницы-переростки… «мальчик, где болит»…
Я что, ребенок? Тот самый «клоп», которого мать отшлепала мокрой тряпкой за испорченную школьную форму? Воспоминания были так живы, что под ложечкой отчетливо засосало. И в голове заметалось что-то похожее на панику. Может, сказать, что котенка с дерева доставал? Или лучше – того самого драного кота, который удирал от собаки и якобы застрял на акации. Ведь мама сама учила помогать животным. А может быть, соврать про то, как…
Так, стоп! Какие коты, к чертям? Что за шизофрения? Мысль прыгает от подполковника до первоклассника. Чуть расслабишься – дите дитем.
Источник
Фатальное колесо. Шестое чувство. Главы 1-7
- Читать полностью
- Скачать архив в fb2 | Скачать архив в ePub
- Главы:
- Страница 1
- Страница 2
- Страница 3
- Страница 4
- Страница 5
- Страница 6
- Страница 7
- Страница 8
- Для любителей клавиатуры:
- «Ctrl+стрелка влево» — предыдущая глава
- «Ctrl+стрелка вправо» — следующая глава
Фатальное колесо. Шестое чувство. Главы 1-7
(Почти все персонажи романа являются вымышленными и любое совпадение
с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайно).
Так век за веком — скоро ли, Господь?
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
ЧТО ТАКОЕ ОСЕНЬ? ЭТО.
Да уж. лучше и не придумаешь.
Не люблю я конец осени! Во-первых, это. не красиво. В смысле — холодно. Даже название этого месяца звучит как-то промозгло. ‘ноя-бырь’. Бр-р. как мокрое и осклизлое чудовище с глубины. С щупальцами. Бырь! Рыба моей мечты. Вот сколько не пытался найти хоть что-нибудь позитивное в этом сезоне — тщетно. Дно года: дождь, ветер, холодина. Сопли, горло и кашель. Листвы уже нет, снега еще нет — даже если ты живешь в средней полосе, любишь кататься на лыжах и уже недели как две привез эти деревяшки из гаража. В квартиру, между прочим! Где и так не протолкнуться. Ну и чего? Мебельные колесики теперь к лыжам привинчивать? То, что белеет в полях — снегом назвать язык не поворачивается: это скорее старый и обнаглевший иней, чем благородный снежный покров.
Но страсть по лыжам, отягощенная депрессионной составляющей заката года — это пока еще в далеком будущем. Когда окажусь на дембеле и сдуру уеду жить не в родной Крым, а куда-нибудь. под Нижний Новгород. Э-эх! Какого-то годика перед пенсией не хватит до ‘Крымской весны’. Родиться бы чуть позже! Обидно.
В будущем. И. еще не факт, что в этом варианте реальности вообще понадобится ‘Крымская весна’. Так сказать, для торжества здравого смысла и справедливости. Все исходники еще могут поменяться. И я даже не исключаю, что и не без моего участия. Возможно. Есть, знаете ли, косвенные признаки.
Пока же мне всего восемнадцать, я на свое счастье-таки все же в Крыму!
Хоть и в ноябре.
А еще, я — студент четвертого курса ‘мазутного’ техникума. В том смысле, что. ‘мазуту’ изучаю: судовые двигатели внутреннего сгорания и всякие прочие силовые установки, которые в прежней своей жизни уже изучал целых четыре года. Причем, тут же, в этом самом технаре. Потому как, живу в своей юности, в этом чудесном и распрекрасном советском мире, беспечном и беззаботном. второй раз. Да-да! Дубль-версия. Жизненный забег, что называется, пошел на второй круг — по фатальному кольцу необъяснимых явлений взбесившейся Природы.
Собственно, внешне, да и физиологически, я — подросток призывного возраста. Нескладный, худой и долговязый. А вот, внутренне. по опыту, или если так можно выразиться — эмпирически — то бишь с учетом внутреннего содержания того самого многострадального сосуда, коим является мозг человеческий, их бин — мужчина пожилой и солидный. Военный пенсионер к тому же, на исходе шестого десятка. Так-то! Хотя, напомню, визуально — ‘юноша бледный со взором горящим’. И как же тут этому ‘взору’ не пригореть, коли у молодого парня в башке чудом оказались и память, и опыт, и самосознание взрослого человека. Сильно взрослого!
И даже не спрашивайте, как это произошло.
Сам без понятия. Кто бы знал?
Лично меня — в известность не поставили. Сотворили немыслимое с ни в чем не повинным гражданином, и. разбирайся как хочешь. Катись, мол, колечко фатальное самостоятельно по рытвинам и ухабам советского реализма! Прыгай по кочкам марксистко-ленинских стереотипов, да по виражам государственного мифотворчества. Глядишь, чего и полезного накатаешь на этом замысловатом маршруте. Благо и опыта теперь не занимать, да и шестое чувство обострено до безобразия. А как же иначе? В одной голове — и старый, и малый. Трудновообразимый симбиоз, о котором Тургенев со своими Базаровыми, да Кирсановыми и мечтать не мог. Два в одном: ‘отцы’, понимаешь, и ‘дети’ в одном флаконе. А ежели они, к примеру, передерутся в общей черепной коробке?
По крайней мере, ссорятся они часто.
Тем не менее, относительно благополучно, но все же докатился я по этой крутой беговой дорожке аж до студента судостроительного техникума. Выпускного, божьей милостью, четвертого курса. Особо подчеркну — именно ‘студента’, а не какого-нибудь беспонтового ‘учащегося’, как норовят нас морально унизить некоторые малоделикатные преподы. Сами вы. ‘учителя’! Что, не нравится? Вот и мы тогда. вовсе и не учащиеся, а студенты! Это потому, как минимум, что учеба в ‘судостроительном’ проходит по напряженке, что называется, на гране реального экстрима. И ничуть не проще ‘вышки’!
Сами посудите — большую часть материала для курсовых работ ты добываешь самостоятельно, с болью отгоняя сладкие грезы об Интернете, который проклюнется первыми робкими сайтами лет эдак через десять. И то, не в нашей стране. А сейчас — не успеешь что-то законспектировать — значит, потеряешь свое молодое цветущее здоровье в пыльных запасниках технической библиотеки. И не факт, что с трудом добытые знания удовлетворят капризного преподавателя: не любят они, понимаешь, когда их священные лекции прогуливают, не зависимо от степени ‘уважительности’ причин — человеческий фактор, знаете ли! Начнется потом на экзамене: ‘не та структура материала’, ‘не та подача знаний’, ‘не тот принцип классификации механизма’, или даже — ‘не верный подход к обоснованию технического решения конструктивной схемы с точки зрения передовой инженерной мысли (. барабанная дробь. ) советского судостроения (. )’.
Съели? Студиозусы. И здесь пролетарский подход.
Не только в литературе.
Советская школа! Суровая и беспощадная, как. русский бунт. Зато ‘подача знаний’ — хоть с лекции, хоть с библиотеки — впечатывается в многострадальную головушку на всю оставшуюся жизнь! Под кожу уходит, куда-то ближе к лимфоузлам. Потому что верхняя, так сказать, оперативная память организма забита уже под завязку. Хотя бы. правилами построения эпюр изгибающих моментов, где бы там ни произошло варварское защемление терпеливой и многострадальной опоры. Сдал сопромат — можешь жениться! Приступай к воспроизводству очередных сумасшедших специалистов для любимой социалистической страны.
А вы говорите — ‘учащиеся’.
Сейчас уже так не учат, ЕГЭ вам в помощь: поставил крестик и забыл. В советском техникуме такое вряд ли прокатило бы!
Чего только стоит курсовая по машиностроительному черчению: проектирование судового двигателя внутреннего сгорания с графическим исполнением фронтального разреза оного в натуральную величину.
Повторюсь — ‘в натуральную величину’. Судового двигателя внутреннего сгорания!
‘В’ — японского городового — ‘натуральную’ — растудыть ее морским якорем — ‘ве-ли-чи-ну’ — шатун-н-но-кривошипного впечатления ей по всему ватману! Да это, на секундочку, изографический шедевр в полтора человеческого роста! На двух нулевых форматах — для тех, кто понимает, о чем это я сейчас брежу. Посредством простенького карандашика. Лучше тверденького. Да при содействии школьной линеечки в тридцать сэ-мэ, той, что из дешёвенькой пластмассы класса ‘пороховуха’.
Плачь, Ван Гог. Рыдай, Эль Греко!
Ужо грядет изощреннейший ‘портрэт’ железного монстра во всей его красе — от воздухозаборника на блоке цилиндров до самой распоследней шайбы Гровера! И ведь не судьба срисовать откуда-нибудь этот грустный натюрморт, распластав чудом добытую кальку на снятой оконной раме. Извольте сами все рассчитать, сударь. Иными словами — лично ‘изобресть’ всю эту злобную железяку, да по заданным параметрам. И чтоб ‘картина’ была без помарочки! И толщина линий — ни на микрон в сторону И шрифты желательно чтоб все по нормо-контролю, а у этого ‘зверя’ — только рискни загнуть хвостик у какой-нибудь буквы ‘д’ не в ту сторону, сразу же начнется — ‘не учил, не читал, не знаешь, не владеешь’ и. пересдача в конце сессии! С новыми исходными.
О-о. страшный сон и мураши по коже. Размером с кулак.
А сдать эту боль нужно. в ноябре. (Рыба ‘бырь’, помните? Та, что с щупальцами). Чтобы — вслушайтесь только в цинизм посыла — ‘освободить декабрь-месяц для предварительных зачетов по более серьезным дисциплинам перед основной сессией в январе’. Которая обещает состояться величиной аж в четыре полноценных экзамена и пять уже не предварительных, а самых что ни на есть настоящих, кусачих и смертоубийственных зачетов. Десятым номером — как раз та самая зубодробильная курсовая с чертежом дизелюхи. Которая якобы ‘полегче’ всего остального будет.
Беспросвет, хоть волком вой.
Впрочем. будучи рабом на технарских ‘галерах’ ты этот месяц практически и не замечаешь. Ровно, как и все остальное, что мешает напряженному учебному процессу — девчонок, музыку, пьянки-гулянки, для которых ты давеча уже отметил свое восемнадцатилетие и даже получил годовую отсрочку от армии.
Точно! Меня же как раз в ноябре и призовут. через год.
О, ноябрь! А что еще от тебя хорошего ожидать? Братец ты наш, одиннадцатый. ‘Блохин’ года.1 Даже с армией и то накосячил. Ждут где-то на армейских складах меня мои первые ‘кирзачи’! Пылятся, скучают. Ну. ладно, поскучайте еще годик.
# # 1 Одиннадцать — излюбленный номер на футболке Олега Блохина, гениального советского футболиста, игрока легендарной команды ‘Динамо’ (Киев) в 1969-1988 годах, рекордсмена сборной СССР по футболу по количеству проведённых за неё игр и забитых голов. Самый скоростной нападающий Союза. Случайно это или нет, но стометровку Блохин всегда пробегал в пределах одиннадцати секунд (мировой рекорд — 9,58 сек., Усэйн Болт, Ямайка).
— Сколько-сколько у тебя ‘лошадей’? Триста? — Вовка Микоян вытянув шею, оценивал мои ‘техусловия’, что выдала чертежница. — Тебе повезло, друг. Знаю, где содрать.
Мы всей группой сидим в ‘чертильне’, как шаловливое студенчество окрестило кабинет черчения, и получаем персональные приговоры — исходники для курсовой по дизелям. Можно сказать — программу развлекательных мероприятий на весь пресловутый ноябрь. ‘Чертильня’ у нас на третьем этаже и окнами выходит на причал рейсовых катеров, что челноками бегают на Северную сторону и обратно.
Я, если честно, загляделся на них. Море — восхитительно мрачное. Пессимистичное: стылое, свинцовое, ультро-депрессионное. Как судьбинушка моя студенческая. Тучи над водой — еще мрачнее моря. Нависают над волнами, что Домоклов меч над фаворитом тирана! Того и гляди рухнут на ни в чем неповинные кораблики, что шустрят по акватории, либо скучают на рейде. Под нашими технарскими окнами, ежели направо и наискосок — виднеется брусчатка площади Нахимова и Графская пристань. Сердце города. Даже. душа, наверное. Хоть что-то в этом унылом ноябрьском мире греет и радует — красоты наши местные! Когда особо тошно — можно, взгрустнув, поглазеть на достопримечательности, за которыми иные туристы едут сюда за тридевять земель.
Ясно вам, туристы? Вы едете, а я тут живу! И учусь. в любимом техникуме. Боже, кого я обманываю?
— Не реально, — в сердцах отмахнулся я от Вовки, закончив любоваться колоннадой парадного прохода и остатками листьев на платане у причальных касс, — ‘чертилка’ свое дело знает. Неоткуда содрать. Все каналы контрабанды давно перекрыты, и все совпадения чуду подобны.
Если кабинет — ‘чертильня’, понятно, как мы называем ее хозяйку.
— Твое дело, — флегматично сказал Вовка. — Я просто видел этот ‘двигун’. Своими глазами.
— В смысле. двигун? Чертеж?
— Нет, блин. Автопортрет! Работы Айвазовского. Конечно чертеж!
— Где, Вовка? Душу продам!
— Обойдусь без твоей продажной души. А видел — в Камышах. На ‘Югрыбе’. Я там на практике ерундой страдал, в архиве. И движок этот даже описывал в отчете — ровно три сотни ‘кобыл’. Габарит у него до метра в ширину. Так же у тебя в задании?
Я зашуршал калькой.
— Четырехтактный, обороты полторы тысячи.
— Правильно! О, боже.
— Вот видишь. Везет же. людям. И не надо тебе ничего изобретать, метнешься в архив, стащишь чертеж и готово. А вот у меня, смотри, — он перебросил на мой стол подшивку техзадания, — какая-то мелкашка. Дырчик! ‘Мал клоп, да вонюч’. Это, скорей всего, для бота спасательного движок. Их только у военных искать — да. кто там мне чего даст?
— Сама-сама-сама, Верунчик, лапушка! Самообслуживание.
— Сам ты. Верунчик.
Я, не заглядывая внутрь, метнул Вовке на доску его толстенный фолиант, где пошагово был расписан весь алгоритм рождения железного монстра — пытка на внимательность. И усидчивость. Попробуй профукать хоть один расчетный коэффициент, коим имя легион, и все труды прахом! Куда проще ‘содрать’, если чудом найден готовый прототип. Останется только отдельные параметры в пояснительной записке просчитать в ‘обратную сторону’ — от результата к вилкам погрешности, где ты, якобы, совершенно непреднамеренно и выбрал нужную цифру. Короче. тоже геморрой, но не наружу, а вовнутрь, что на порядок безболезненней. Кто-то, наверное, содрогнулся.
Ну а Вовка — человечище!
— Я тебе помогу с цифрами, — заявил я великодушно. — У меня сейчас голова, что компьютер! В смысле. ЭВМ.
— Скажешь тоже. Нет. покажешь лучше.
— Куда перфокарты засовываешь! Гы-гы-гы!
— Ой, не могу! Повернись, ширинки сзади нет?
Хотя. прав Вовчик, подловил хвастуна. А так тебе и надо! Голова у него как ЭВМ. Это ведь все моя ‘молодая’ половина отжигает! Пока старикан ворочает в голове свои ‘мудроты’, юность как ляпнет, так ляпнет чего-нибудь отпадное. Глаз да глаз нужен за этим отморозком. Как же все-таки тяжко уживаться двоим в одном сознании!
— А хочешь, песню новую покажу? — это вырвалось у меня практически неконтролируемо. — Обалдеешь от темы!
Ну что ты с этим молодняком делать будешь? Неадекват.
— Какую песню? — Вовка явно заинтересовался.
По крайней мере, ржать перестал. Музыка — наше все!
— Группы ‘Воскресение’. Неизданную!
— Вот так. ‘Не торопясь упасть’ называется. Реально офигеешь!
Не только ‘неизданную’, но даже и ненаписанную. пока. Ох уж эта хвастливая и болтливая молодость! Спалить нас хочешь?
— Мы ж до каникул не играем, — хмуро напомнил мне Вовка, — договорились же.
— Да-да, точно. Это я на радостях. Тогда после сессии покажу. И с аккордами, и с готовым ‘рисунком’ на басе.
Вовка — басист в нашей группе. Должен заинтересоваться. Что касается меня, то в зоне моей ответственности — соло-гитара. Барабанит и поет в нашей ‘банде’ — Андрюха Лысенко с параллельного курса. Человек-оркестр. Уникум. ‘Ритмует’ Ромик Некрасов. Вон он — сидит за нашими спинами и с тоской рассматривает ноябрьское небо за окном. Прям, как я только что. Ромка — известный ‘лажомет’ и мальчик для битья в музыкальном плане. Зато девочкам нравится. Им вообще без разницы — кто и как играет. Главное — ‘чтоб костюмчик сидел’. На Ромке все сидит, как на топ-модели. А с гитарой в руках он вообще — Бог Эллинский. Лицо фирмы!
— Кто ж тебе рисунок-то на басе показал? — ревниво бурчит Вовка, царапая что-то шариковой ручкой по отполированной древесине чертежной доски. — Леша Романов? Или Маргулис? Лично.
— Тебя чертилка убьет, — не стал я вдаваться в полемику. — Чего ты там пачкаешь?
— Макаревича рисую. Похож?
Теперь я тяну шею в сторону Вовкиного стола.
Вовкин ‘Макаревич’ вызывающе похож. на Вовку. Ну и чуть-чуть на Кутикова.
Легкая путаница происходит из-за того, что отечественная пресса в этом времени нас трагически мало балует публикациями о кумирах андеграунда. А на вырезке из какого-то журнала, что Вовка преданно таскает в кармане у сердца, состав группы ‘Машина времени’ не сфотографирован, а. нарисован. Причем, очень вольно и приблизительно. У нас чуть до драки не дошло — кто тут ‘Макаревич’. Известно кто — тот, кто больше похож на Вовку. Чувак с волосами до плеч и с роскошными усами.
Вот сейчас Вовка и рисует Кутикова где ни попадя, искренне считая его Макаревичем. Кстати, сей ‘портрет’ очень легко воспроизводится — очки-капельки, усы и битловская прическа с прямым пробором. Как у Вовки.
Ох, грядут еще разочарования у моего друга!
— Прикрой мазню свою, — прошипел я сквозь зубы. — ‘Чертилка’ идет.
На пол с грохотом полетело Вовкино техзадание. Басист-истеричка!
— У тебя все в порядке, Микоян?
— Э-э. что вы говорите, Рит-Санна?
Вовка лихорадочно пытается ногой нащупать подшивку на полу, не отрывая локтя от своего ‘произведения’ во славу любимого музыканта.
Нет. Не дотянется. Растяжки не хватит.
Я вздохнул, спрыгнул с табурета-вертушки и поднял папку.
— Держи! — хлопнул техзаданием по столешнице. — У него шок, Маргарита Александровна. Трудное сочетание исходных данных. Видите? Лихорадит человека.
— А у тебя, Караваев, ничего не лихорадит?
— У меня ничего. Я старше. на полгода. И выдержаннее.
‘На полгода’. Смешно. Вообще-то на полвека. Без малого.
— Понятно. Это хорошо, что выдержаннее. Значит, спокойно отнесешься к тому, что нужно помочь Егорочкину.
— У вас одно задание на двоих.
— Потому что Саша болел и кое-что пропустил. А ты ему поможешь разобраться.
Невиданно! Нашего брата, студента жалеют?
— Ну-у. В принципе я не против.
— Я знала, что не откажешь.
Ага, попробовал бы только.
Чертилка величаво вернулась на свою кафедру, около которой шумно колготилась стайка под названием ‘а мне вот тут не понятно’. А ко мне, улыбаясь и вихлясто пританцовывая, направился мой нечаянный напарник.
Егорочкин. Саня. Кличка — ‘План’.
‘План’ — потому что чувак рьяно косит под матерого наркомана. До смешного. Думаю, травку он действительно когда-то пробовал, вот и возомнил о себе невесть что. Вообще, в нашей среде всех наркоманов считают. дебилами. Только конченый идиот станет гробить свое молодое здоровье в перспективе непонятного и не совсем оправданного кайфа. Вот ‘бухнуть’ — это круто. О! Пардон, не ‘круто’, ништяк! ‘Круто’ в этом времени не говорят, разве что. да никто пока не говорит! Я вот только иногда, ловя при этом на себе недоуменные взгляды.
Так вот, ‘трава’ — это не ‘ништяк’. Не говоря уже о ‘герыче’. Это тупо и по-крестьянски. Это. голимо. Лажово, бермудно. Или. что прокатывает во все времена — фигово.
Разумеется, все мы о наркоте чего-то там знаем. ‘Чего-нибудь и как-нибудь’. В частности, благодаря таким вот экземплярам, как Саня План. Они, можно сказать, этакие ‘популяризаторы зла’. Но их беда в том, что серьезно это ‘популяризаторство’ никто не воспринимает. Так. считают за пустой треп городских сумасшедших.
— Ну, че, малыши? Мазанём ганджой по бумаге?
Санька чуть выше меня, худощав и белобрыс. Осанку держит по-взрослому, чуть иногда содрогаясь при артикуляции особо ‘выразительных’ по его мнению словечек. Вот так: ‘Риса-а-а-нЁм!’ и. короткая судорога по позвоночнику на последнем слоге. Ему кажется, что так он выглядит ‘блатняком’. А вообще он веселый и смешной. И часто забывает, что нужно быть ‘наркошей’ и ‘зэчарой’. Тогда он выглядит обыкновенным парнем из южного приморского городка.
— Саш, а что такое ‘ганджа’?
Я — сама заинтересованность.
К тому, что после двадцати лет службы в стройбате лекции могу читать о наркосодержащих веществах и особенностях околонаркотического сленга.
— Мальки-и! — План снисходительно хлопает меня по плечу. — Лучше вам этого не знать.
— Ну, пожа-а-алстя, — не удержался я от вызывающего кривляния. — Ну, дя-а-аденька. Ну, расскажи!
Опять молодой в голове беспредельничает.
— Перебьешься, — нахмурился Сашка, смутно ощущая мою неискренность. — Хватит тебе и. одеколона.
— Ну и ладно, — быстро согласился я, перестав кривляться. — Тут тебе передать просили.
Двинул ему по столу техзадание.
Справа через проход многозначительно хохотнул Вовчик, продолжая разрисовывать усы своему кумиру. План чуть заметно поежился. Ковырнул обложку указательным пальцем.
— Тут это. болел я. Типа. ломка у меня была.
Ага. Надо думать — целый месяц ломало. От ‘травы’ скорей всего. Причем — в пульмонологическом отделении горбольницы, где лечат воспаления легких. Я вообще-то — староста группы, на секундочку. Чувак информированный.
— Да-да. Понимаю. Ремиссия?
— Говорю, ‘завязал дозняк в каличной’? Или вообще соскочил?
— Ага, сейчас! Обломятся.
— Саш, ты бы поберег себя. Побухай что ли для разнообразия.
Опять Вовкино хмыкание.
— Дети пусть бухают! Печень сажать.
Эпичненько прозвучало. Хоть в ‘статус’ ставь!
Вновь придвинул к себе чертежный фолиант. Открыл и кулаком от души затер загиб обложки.
— Значится, делаем так, Саша. Я работаю цифровую часть. Верх погрешностей ?— себе, низ — тебе.
— Почему это тебе ‘верх’?
— Ладно. Тебе верх.
‘Верх погрешностей’ — значит, чертеж по размерам будет чуть больше. Чистая арифметика с геометрией. План сам выбрал свою судьбу, я лишь коварно расставил капканы.
— То есть числа значений гоню в два столбика, тебе и мне. Ты только в свою ‘поясниловку’ тупо вставляешь циферки.
Можно подумать, нужны ему мои объяснения.
Я расплылся в улыбке.
— Правильный вопрос, Саша. А по поводу чертежа у меня есть. план!
— Ха! План для Плана.
— Ага. Каламбурчик. Тоже обратил внимание? Миру — мир, войне — война!
— Что за план? — нахмурился Сашка, кожей чувствуя, что его снова троллят.
— Обсудим после. Сейчас берешь этот ‘толмуд’, под шумок линяешь из аудитории и дуешь в библиотеку. Выгребай все, что найдешь по перечню. Пока толпа здесь дурные вопросы задает — затариваешься технической макулатурой по полной. Понял?
Просто помню по прежней жизни, какая битва сейчас начнется под стеллажами в библиотеке.
— Стой! С особой страстью и фанатизмом выгребай ‘самиздат’ — брошюрки, подшивки, старые курсовые. Там самая соль. ‘Соль Земли’!
— Откуда ты все это знаешь?
— От. нарко-верблюда. Двигай, давай. Чертилка, гляди — в подсобку зашла. Пошел!
И от него значит, польза будет. Шерсти клок. Правильное применение можно найти к любому, пусть даже и к такому сильно никчемному организму, как Саша План.
А мы пока поразмыслим, как диверсионной группе проникнуть на ‘Югрыбу’.
— Ну, познакомь, Караваев! Чего тебе стоит?
— Ничего мне не стоит. Из вредности не буду знакомить.
Две грудастые долговязые ‘корпусницы’ зажали меня у колонны на парадной лестнице и требовали протекций в знакомстве с нашим Ромиком. Одна, кстати, ничего себе такая.
— Вы вообще обалдели? А со мной для начала не хотите познакомиться? Хватание за локоть с воплями ‘эй, стой’ и ‘ты, что ли Караваев?’ не считается. Как-то не прочувствовал я глубин куртуазности вашего этикету. Не проканало, знаете ли.
— А че с тобой знакомиться? Тебя и так все знают.
— Охренеть как я польщен! И где это я интересно так прославился? На сцене?
— Ну. и там тоже, — та, которая покрасивее, отвела глаза. — Ты ведь с Ромкой вместе играешь.
— Старост все знают, — прямо заявила та, что пострашнее. — Особенно тех, кто за четыре года не меняется.
Не только пострашнее, но и потупее — сдала интригу, как стеклотару. Ну, ни на каплю она сейчас не помогла своей красивой подружке!
— Деликатность ваша, девочки, просто границ не знает!
— Да ладно, че ты. Чай не баре. Ну, так познакомишь или нет?
— Не-а. Могу методу подсказать, как самим познакомиться. Обкатанную! Хотите?
— Да очень просто. Сейчас Ромик с третьего этажа спустится сюда, к актовому залу. Вы прячьтесь тут за колонной и ждите. Как подойдет — выскакивайте с двух сторон и хватайте его за локти. И в лоб ему свою волшебную фразу: ‘Эй, стой! Ты, что ли Ромик Некрасов?’. По себе знаю, прокатывает!
— Мое дело предложить. Вон он, кстати, спускается.
Фанатки всполошились, забавно по-птичьи засуетились, а потом дружно и не сговариваясь, вцепились. почему-то в мои локти. Вопреки ранее данным рекомендациям.
— Знакомь, давай, — прошипела мне страшилка, выкатив и без того излишне выпуклый глаз. — Настя и Света.
— О, боже. За что? Ромка! Роман!! — обреченно позвал я. — Иди уже сюда, родной. В кого же ты такой у нас красивый уродился?
Заметив нашу компанию, Ромка широко улыбнулся и жизнерадостно махнул рукой. Он вообще очень жизнерадостный парень. С Голливудской улыбкой. Я локтями почувствовал, как синхронно вздрогнули молочные железы, стиснувшие меня по бокам. Надо думать — от блеска лучей белозубого солнышка.
— Ого, Витек! Тебе двух не многовато будет?
У Ромки — что на уме, то, как правило, и на языке. Даже в трезвом состоянии. Очень удобно, кстати.
— В самый раз. Знакомьтесь, девочки. Это Рома. Наш гитарист. Ритм-секция. Лицо и душа музыкального коллектива судостроительного техникума.
— Ой, как нам приятно!
— Знакомься, Рома. Это Настя, Это Света. Коллеги наши по технарю, с потока ‘корпусников’.
— Нет-нет. Это я Света.
— А я ?Настя. Витя все перепутал.
— Ну да, — заскучал я. — Перепутал. Вы же так похожи! Сколько себя помню — вечно вас все путают.
— Я бы не сказал, что похожи, — Ромка, продолжая рубить правду-матку, с интересом разглядывал более симпатичную Свету. — А ты не на Северной живешь случайно?
— Случайно нет. На Остряках.
А красотка-то с характером!
— Все, мальчики и девочки! Мне пора, — поспешил я ретироваться, заметив, как начинает ревниво поджимать губы некрасивая девочка Настя. — Рома! Правила помнишь?
— Какие. А! Помню. Нельзя.
— Не надо. Вслух не надо. Так верю. Я в зале.
И шмыгнул за дверь.
Наше главное ‘музыкальное правило’ — не водить на репетиции своих баб. Соблюдение императива тяжелее всего дается Ромику, у которого к тому же и память коротковата. Постоянно приходится напоминать. Хотя. как ее. Света — ничего себе такая. Эффектная. Даже в толстом свитере. Так, стоп! Правила — для всех.
Я поднялся на сиротливо пустующую в полумраке сцену и стал ковырять ключом дверь в каморку слева. Справа в углу тоже есть комната, но она меньше, без окон и там склад убитой аппаратуры. Тусуемся мы в более уютных апартаментах. С видом на Южную бухту. Которой из-за толстенных платанов и решетки на балконе почти не видно. Да мы и не против, если честно. Тут музыку творят, а не ворон через окно считают.
‘В каморке, что за актовым залом. ‘.
До сессии мы договорились заморозить наше творчество. Не успеваем, знаете ли, совмещать приятное с полезным. Но после занятий по привычке все равно собираемся за сценой — гоняем чаи и точим лясы. Когда некогда — просто одеваем свою верхнюю одежду, которые в гардероб сдают только ‘поцы’, и оставляем тут свои засаленные конспекты с книгами, которые не понадобятся дома.
Впрочем, конспекты — не мой случай. Не напрягают объемом. У меня для них отведено всего лишь две общие тетради, в каждой из которых — до шести дисциплин! Просто я пишу агрессивно мелким почерком и в два столбца на странице. С таким расчетом, чтобы материал, изложенный ‘бисером на бумаге’ сразу можно было бы рвать на шпаргалки. Такое вот личное ‘ноу-хау’ с перспективой на близорукость. А зачем делать лишние движения? Лень, как известно — двигатель прогресса. И я скажу — на экзаменах срабатывает! В большинстве случаев.
Черт! Что с замком-то?
Сегодня я прибыл в ‘каморку’ первым: Ромка завис на входе с подругами, Вовчик оттирает от кульмана свою мазню, так как был-таки пойман чертилкой с поличным, а Андрюха-барабанщик встрял на комсомольский актив. Это часа на полтора. Вот, собственно, и вся наша ‘рок-группа’.
Ну и клавишница еще.
Так сказать, ‘приходящая’ коллега. Это потому, что каждый месяц она у нас новая.
‘А у нас текучка, така страшная у нас текучка’!
Не знаю, почему так получается. Мальчишки с фо-но не дружат, а девчонки с музыкальным образованием, специализирующиеся на фортепиано тяжело реагируют на наш образ жизни — подработки в ресторанах, халтура на свадьбах и экстрим на всякого рода буйных танцульках. Сейчас у нас, к примеру, играет некто Сонечка — витающая в облаках неземная фея из Зазеркалья. Чтобы не сказать ‘обморок на ножках’. В том смысле, что. неординарная она. Странная. Эдакий тургеневский вариант девицы на выданье, отягощенный суровыми реалиями социалистического менталитета.
За Сонечкой ‘гарцует’ Вова Микоян.
Ухаживает тонко и по-джентльменски. Я бы сказал даже — платонически. Вообще-то, Вова по традиции ‘гарцует’ за всеми нашими многочисленными клавишницами. Это его поляна. В условиях бескорыстия его ухаживаний все наши, не побоюсь этого слова, проходные девчонки чувствуют себя абсолютно комфортно. Как за каменной стеной! Одновременно — и в зоне мужеского внимания, и без отягощений излишними обязательствами. Ведь Вове нужна только музыка. Ну и. неразделенная любовь, мотивирующая его на глубокое творчество.
К слову, Сонечка держится у нас уже третий месяц, вопреки предшественницам. Возможно, как раз в силу своей неординарности. И Вова благодаря ей с каждым днем становится более стабильным в своих матримониальных предпочтениях.
Оно и к лучшему.
Замок, наконец, сдался, и я распахнул дверь, заранее предусмотрительно зажмурившись: на сцене темень, а в каморке — свет из окна. Обжигался уже.
Шагнул вперед и. тут же едва не грохнулся, споткнувшись о валяющийся на входе барабан. Что за ерунда?
Я в изумлении вытаращился на царящий в нашей родной каморке Мамаев-погром. Колонки с усилителями валялись на полу между барабанами ударной установки, немногочисленная мебель — платяной шкаф, тумбочки, столы, стулья — перевернуты, наша верхняя одежда с вывернутыми карманами разбросана по всему помещению. Особо обидным показалось наличие многочисленных луж и мокрых пятен на линолеуме, надо думать — из сброшенного на пол чайника, и стихийное местонахождение моей любимой вельветовой курточки — как раз между этих сырых аномалий. Да чего там ‘между’, кого я обманываю? В луже! В самом центре сырого бедлама! Там же я обнаружил и один из своих супер-конспектов. Другой на мое счастье был у меня засунут под ремень — я принципиально не ношу в техникум ни портфелей, ни новомодных дипломатов. Такой вот юношеский ‘бздык’.
Да о чем это я? При чем тут ‘бздык’?
Что за хрень тут вообще происходит?
Я осторожно перешагнул через поверженный ‘том-том’ и, скрепя сердце, вытащил из лужи свою курточку. С нее капало. Проверил карманы — ключи от дома, хвала Всевышнему, оказались на месте. Мелочи, что-то около двух рублей никелем, не было. Да, как-то плевать на мелочь! Содрогаясь от дурных предчувствий, потянулся к своему изувеченному конспекту. Конечно! Мокрый. А какой он еще должен быть в луже холодного чая? Гады!
— Ромика можно не ждать! — послышалось за дверью со стороны сцены. — Там его отделывают сейчас как Бог черепа. Ого!
Вовка в изумлении замер на пороге.
Боже, мой конспект!
В принципе, если листы просушить, вполне будет разборчиво. А вот там, где я использовал карандаш — схемки разные вырисовывал, эскизы узлов — вот это дело пропало безвозвратно!
— Узнаю, чья работа — уничтожу! — поклялся я сквозь зубы.
— Окно проверь, — деловито подсказал Вовка, не заходя вовнутрь. — Мы его вообще закрывали?
— Закрывали. Я закрывал. И снизу на шпингалет, и сверху. Ты еще орал, что я ‘с ногами на подоконник’, помнишь? Чистоплюй.
— Ну, да. Закрыто вроде. И след только один — от твоего башмака.
— Ой, Вова! Не делай мне нервы!
— Там решетка еще. И замок на двери цел. Он нормально открывался?
— Не нормально! — вспылил я. — Не нор-маль-но! Он никогда нормально не открывается. Забыл что ли? Мы каждый раз эту дверь насилуем тут в потемках, чтобы открыть. И сегодня так же было! Даже легче обычного.
Вовка аккуратно поставил барабан на ножки, брезгливо поглядывая на капающую с него жидкость, и осторожно прошел вовнутрь.
— Значит, открывали ключом.
Я глубоко вздохнул, стараясь сильно не нервничать.
— Да, Вова. Скрипичным!
— Денег нет, — задумчиво произнес он, шаря по карманам своей куртки. — А как же я теперь на катер?
— В ящике с хламом была мелочь, — рассеянно вспомнил я. — Только его тоже перевернули. В лужу!
Вовка присел перед кучей барахла, живописно раскинувшейся среди блестящей на полу мини-Карелией с заваркой. Стал барабанной палочкой ковыряться в ее недрах.
— Ага, нашел. Есть пять копеек. Ромке тоже надо.
— Да, усилки вроде все целы. Колонки тоже. Мало они у нас падали?
Завидую Вовкиному спокойствию.
— На басу струну порвали, — сказал я. — Видел?
А, нет. Не завидую уже.
Судя по экспрессивному монологу, абсолютно несвойственному для интеллигентного мальчика Вовы — до последней секунды порванной струны он не видел. Другие гитары на первый взгляд не пострадали, хоть и валялись, как и остальная аппаратура среди чайных озер. Да что им будет? ‘Джипсонов’ и ‘Фендеров’ у нас тут не водится, а родные отечественные ‘дрова’ и не такое видывали. Напомню — мы на свадьбах играем. И не всегда в приличных ресторациях. Случалось, что этими самыми ‘досками’ приходилось вручную отбиваться от чрезмерно назойливых поклонников. А то и. совсем не ‘поклонников’. Не всем, к сожалению, нравятся наши музыкальные предпочтения. А также слегка нетрезвые и время от времени лажающие самодеятельные музыканты.
— А где твоя ‘примочка’? — мстительно огорошил меня Вовка, закончив матюкаться по поводу порванной струны. — Ты не забирал ее отсюда?
— С чего бы это я стал ее забирать? На лекции? — медленно произнес я, холодея сердцем. — И. гитара же здесь. На кой хрен мне приставка без. Все. Пипец. Нет педали. Вот шнуры, вот блок питания. А педали. нет.
Тут надо пояснить, в чем трагизм ситуации.
По нынешним временам музыкальной реальности иная приставка для гитары, зачастую бывает дороже самого инструмента. Новомодные ‘фузы-фазы’, ‘компрессоры’ и всякие прочие ‘фленжеры-файзеры’ делают звук струны неповторимо сказочным для музыкально-самодеятельного уха — какую бы гитару ты в эту ‘примочку’ не воткнул. Хоть акустическую! С самодельным звукоснимателем, посаженным под струны на эпоксидку. В моем случае так и было. Не в смысле ‘эпоксидки’, а в смысле ценности устройства. Пропала дорогущая по нынешним меркам педаль-приставка, в которой ‘комбайном’ было и ‘вау-вау’, и ‘тремолло’, и ‘фузз’ с компрессией звука.
И педаль была. не моя!
Я взял напрокат ее из хлебокомбината, как это ни странно звучит. Просто мы там подшабашивали в музыкальном плане — ‘разбавляли’ на мероприятиях народный хор. Ну и дискотеки там с танцульками разными гоняли в. женской общаге. Молчать, поручики! Всяко бывало. И хорошо тоже.
А вот с педалькой получается сильно нехорошо.
Люди мне доверили, разрешили брать ее, когда вздумается. А я вот. не оправдал. Что называется, высокого доверия. Я вообще не удивлюсь, если целью всего этого погрома и была та самая волшебная приставка. Гордость моя и. боль. Если ее ‘толкнуть’ среди лабухов, думаю, сотни на две потянет. А то и на три. Точно, на нее охотились! Хотя бы. судя по факту ее отсутствия в чайных лужах.
Да ты, брат, Мегрэ!
— Тебя Бушнев сожрет, — проинформировал меня лучший друг. — С потрохами. А потом еще полгода доедать будет. Останки. Твои грустные дурно пахнущие останки.
Как будто я этого не знаю.
Бушнев — это руководитель хора певичек-народниц на хлебокомбинате. Он года три назад вытащил нас из ‘каморки актового зала’ и превратил нашу самодеятельную шайку в увесистый ансамбль, способный профессионально зарабатывать денежку. Музыкой, кто не понял. Без отрыва от учебы в технаре. То бишь, в музыке — он наш крестный папа. Сейчас, конечно, мы уже из ‘бушневского гнезда’ упорхнули на вольные хлеба. Но по старой доброй памяти коннект поддерживаем — бренькаем иногда на ‘разогреве’ хора и пару раз за сезон радуем ‘живой музыкой’ великовозрастных невест хлебо-булочного синдиката на безумных ночных дискотеках в общаге. Как вспомнишь, так вздрогнешь!
Аппаратурой их пользуемся опять же. Время от времени.
Ох, не напоминай!
— Ключи только у тебя и у завхоза, — заявил будто бы, между прочим, Вовчик, вновь демонстрируя недюжинное хладнокровие. — Тебе почему-то я доверяю. Значит, спрашивать нужно у Адамыча.
— У Сонечки домашний ключ к нашему подходит, — сообразил я рассеянно. — Помнишь, когда я связку потерял, мы у всех ключи стреляли? Ее, кажется, и подошел!
— Угу. Через полчаса совместного надругательства над замком.
— Можно подумать, что ты серьезно подозреваешь Сонечку. Ну да, как раз она здесь весь этот бардак и устроила!
— Не вариант. Разве что умом тронулась от твоих ухаживаний. Я просто просчитываю все версии, даже маловероятные.
— Не до такой же степени! — Вовку явно зацепили мои бесхитростные намеки и возмутительная шуточка в отношении его любимой женщины. — Сонечка уже с неделю сюда носа не кажет. Как решили, что до сессии не лабаем больше, ее и след простыл! Чего ей тут делать? Ты что, видел ее в технаре?
— Все-все, успокойся, Ромео. Не видел. И никто ее не подозревает. Это было бы очень странно. Даже для твоей странной подружки!
Надо сказать, что Вовкина полуобморочная пассия вообще не с нашего техникума. Сонечка — молодой технолог на городском хлебокомбинате, где мы ее и завербовали в наш ансамбль. Точнее, она — подгон нашего крестного отца, Бушнева. Это он мастер в поиске молодых дарований. По себе знаем.
‘Алло, мы ищем таланты’.
— Ты еще Адамыча заподозри! — не унимался Вовчик. — Он же ненавидит нашего брата, музыканта.
— ‘Стиляги американские’, — вспомнил я деда-завхоза. — ‘Шляетесь тут с балалайками своими’, ‘Сталина на вас нету’. Адамыч неповторим.
— Сам знаю. — Вовка поднял с пола электрочайник и подозрительно заглянул под крышку. — Накипи здесь! Чешуей отваливается. Я и не видел раньше.
— Сообщать будем? — поинтересовался я. — Директору?
— Дурак что ли? О чем сообщать? О погроме? Или о том, что у тебя левая примочка из под замка пропала? Чужая примочка из-под технарского замка! Сам подумай, что Кефир тебе на это ответит.
— Ну, да. Много чего ответит. И ключи отберет. Кто же это накрысятничал?
— Да кто угодно! — заявил Вовка. — Все знают, что в актовом зале вторая дверь не запирается. Там и сейчас на подоконниках зубрилы сумасшедшие сидят, от людей прячутся. А на большом перерыве и жрут здесь, и спят на задних рядах, и в карты режутся. Проходной двор!
— А фигню эту открыть и гвоздем можно.
— А чего ж мы тогда с родными ключами тут возимся? По полчаса!
— Потому что родные — это наш крест! — по-армянски рассудительно заявил Микоян. — Они уважения требуют!
— Вот вообще не смешно сейчас было!
Я сокрушенно вздохнул. Безнадега.
Наше стихийно проведенное предварительное дознание ожидаемо прибыло в тупик. И чего теперь делать? Кроме того, что неплохо бы навести порядок в каморке и убрать уже наконец эти долбанные чайные озера на полу? С педалью до сессии можно потянуть — Бушнев знает про наше ‘вето’ на концерты, спрашивать не будет.
И пусть я внутри. ну, очень взрослый человек, тем не менее — выхода пока не вижу. И даже не представляю, за что ухватиться в первую очередь в предстоящих поисках.
Еще, блин, курсовая, будь она неладна!
Беда не приходит одна.Все в кучу.
К воровству у меня особое отношение — исключительно болезненное.
Как учил нас Фрейд, великий и ужасный — ищите аномалию психики взрослого человека в детстве. Так оно и есть. В первый раз меня именно в детстве и обокрали. В третьем классе. Мощно так обнесли. Капитально.
Я тогда на свою беду притащил в школу коллекцию бумажных денег царских времен. Дореволюционные купюры! Выменял их на каникулах в бабушкиной деревне на глянцевые открытки советской хоккейной сборной у одного ‘глубинного патриота’ преклонных лет. Слов нет, открытки были хороши — с цветными портретами хоккеистов и фрагментами матчей ‘Красной машины’, большей частью — с канадцами. Но и то, что я получил взамен, было уникально! ‘Государственные кредитные билеты’ с пугающе непривычными двуглавыми орлами номиналом от пятидесяти копеек до десяти рублей. Да-да, полтинник тоже был бумажным, хоть и не таким цветастым, как другие деньги — жизнь оказалась полна сюрпризов. И счастья. Обмен показался мне настолько успешным, что захотелось поделиться радостью с одноклассниками.
Вместе со всей коллекцией и поделился. Просто пришел с перемены, а в портфеле заветной коробки из-под конфет, где я держал свое сокровище, просто не оказалось.
Знаете, что я испытал в первую же секунду? Не поверите.
Острый нетерпимый стыд. И не за свою вопиющую легкомысленность, хотя стоило бы, а стыд за того человека, кто эту гадость совершил. За так и не ставшего для меня известным злодея-одноклассника. Ведь что вышло? Только что этот ‘нонейм’, этот хренов ‘анонимус’ вместе со всем классом ахал и охал, восхищенно рассматривая загадочные бумажки, ходящие по рукам без каких-либо ограничений с моей стороны, а потом, бах — и тупо все это своровал. У меня до этого даже мысли не было как-то прятать от друзей свое богатство, сторожить, охранять, подозревать кого-то в грядущем непотребстве. Показал всем коллекцию, похвастался, а потом просто сунул ее в ранец, стоящий сбоку под партой, и умчался вместе с братанами-одноклассниками безобразия творить по школьным коридорам. По девять лет всем! Визуально даже помню, как торчала искомая коробка среди учебников на всеобщее обозрение. Сам, получается, спровоцировал. одного из ‘братанов’.
Вернулся с перемены — нет коробки. И меня, как пришибло!
Ступор нахлынул. ‘стремительным домкратом’. Формально вроде и знал, что такое бывает, но чтоб со мной! Я даже скандалить не стал. Не смог, так сказать, возопить к власть имущим от школьной администрации о попранной справедливости. Стыдно было до колик. Так и просидел оцепеневшим истуканом до конца уроков. Молча. Тупо перебирая в памяти потерянные реликвии. Прощался, стало быть.
Шок! На всю оставшуюся жизнь.
Для меня тогда произошло падение мира. Революция в системе ценностных категорий. А также — суровая потеря ‘розовых очков’ с наивно вздернутого от переизбытка детской самоуверенности носа, как первый безвозвратный шаг в реалии взрослой жизни. Очень похоже на лишение девственности — один раз и. навсегда.
Во всяком случае — то, что случилось, запомнилось. Надолго.
Обида и боль тоже запомнились. И безысходность.
И. стыд, говорю же.
Понятное дело — сам дурак. Понятно, что и ‘бог шельму метит’, и ‘глупость не порок’, и все такое прочее про загубленного фраера. Только, как-то от афоризмов и умных слов. про глупость. легче не становится.
И потом, в более поздние времена, меня тоже обворовывали — не без того. Что я, лучше других что ли? Даже квартиру один раз обнесли с банальным взломом. Только вот, остроту первых ощущений уже было ни чем не перебить.
И на этот раз — подумаешь! Всего-навсего какая-то ‘педалька’.
Тьфу! Плюнуть и растереть.
Гады. Все равно обидно. Почти так же, как и в третьем классе.
Говорю же — болезненное отношение.
Я шел домой из техникума, а из головы все не выходили детские переживания о потерянных по собственной дури царских червонцах. Нет, чтобы поразмыслить как, к примеру, отыскать более актуальную потерю. Приставку. Чужую, между прочим. Как же! Не до того нам.
Мазохистам нет покоя!
Я миновал городскую танцплощадку и нырнул в скверик перед Центральным рынком. Там традиционно кучковались. коллекционеры. Значки, марки, спичечные этикетки. И старинные деньги.
Они что, блин, специально?
— Интересуетесь, молодой человек?
Дедушка, вызывающе похожий на всесоюзного старосту товарища Калинина, прицелился мне в грудь козлиной бородкой.
— Да-а. вот, ‘пятерка’ знакомая.
— Очень распространенный экземпляр, молодой человек. Образец 1909 года, личная подпись управляющего Госбанка царской России Шипова Ивана Павловичам. Видите, какая серия? ‘УБ’. Это, батенька мой, означает, что сия купюра выпуска периода Временного правительства. Того самого, дореволюционного. М-да. Семнадцатый год. Печатный станок работает на полную мощность. Эмиссия, знаете ли. Посему и денежки эти. гм. вельми редунданты.
— Не понимаете-с? Ну да, ну да. Жаль.
Типа, куда тебе. в калашный ряд.
— Да понял я. ‘Распространенные’ вы хотели сказать. Ходовой товар.
— Можно и так, — грустно кивнул интеллигент и поправил на носу старинные очки-колеса. — Отдам за червонец.
А ведь может быть так статься, что именно эта синяя бумажка, похожая на маленькую почетную грамоту, как раз из моей детской похищенной коллекции? Да запросто! Ходят сейчас где-то по рукам эти осколки наивных заблуждений ребенка, разочарованного в самых своих лучших иллюзиях. Как кусочки разбитого ледяного зеркала из сказки Андерсена. Летают по миру и ранят сердца.
— А какие у вас еще есть деньги? Полтинники царские есть? В смысле — пятьдесят копеек, не рублей. Тусклые такие бумажки.
— Вы мне будете рассказывать, молодой человек? Впрочем. есть и по пятьдесят копеек. Да вы сами гляньте — в альбоме. Полистайте.
— Можно-можно. Чай, не Музей Флота.
Я взял руки толстенный фотоальбом с жесткими картонными страницами. На каждом развороте — кармашки из полупрозрачной кальки, в них купюры — парами: лицевая и оборотная стороны. Аверс-реверс. Про бумажки так можно говорить?
Вот такая ‘бумажка’ у меня точно была, и такая. А вот такой не было! ‘Четвертной’. Ух ты, с царем! Кто там? Александр Третий. Миротворец. Тот, который при крушении поезда на плечах держал крышу вагона, чтоб спасти свою семью. Царскую. И всего лишь — двадцать пять рублей. Дешево его подвиг оценили. Современнички. Обидно должно быть. ему. Было. А на пятидесяти рубликах — Николай Первый: Коля Палкин, царь шпицрутенов. Позатягивал чувак в стране гаечки в свое время. От души. Забренчала тогда Россия-матушка каторжными кандалами, завыла этапами, настрадался народ. Зато порядок был! Поэтому и ‘полтинник’, а не ‘четвертной’.
Так, а где ‘сотка’?
Ага, вот она. Кто там? Дамочка без подписи. Чего гадать — Екатерина, разумеется. Великая! Сотки ведь и назывались тогда. ‘катеньками’.
Я даже почувствовал некоторый азарт — а больший номинал тогда существовал? Ну да, на следующей странице — пятьсот рублей. Ого, какая огромная бумаженция! И. Петр Первый. Мог бы и догадаться: ‘катеньки’, ‘петеньки’ — помню еще по русской классической литературе. А вот эта сидящая слева полная дамочка в лаврушках на голове и со щитом в пухлой ручке — аллегорическое олицетворение России.
Теперь ‘тысячу’ хочу. Есть?
А-а, досада. Есть-то есть, но уже не совсем ‘царская’. Семнадцатый год. Видимо, тоже дело рук Временного правительства, посему — без портретов. Ну да, местный лектор, стоящий рядом ведь что-то и говорил про эмиссию в те времена.
— Хочешь, дешевле подгоню? — просипело над ухом.
Я оглянулся неприязненно — мешают, понимаешь, наслаждаться прекрасным. За спиной у меня оказался высокий сутулый парень с неприятным лицом и нездоровым цветом кожи. В мои времена, имеется в виду второе десятилетие двадцать первого века, любые старушки у любого подъезда вмиг бы компетентно диагностировали — ‘наркоман проклятый’!
А по этому времени. даже не знаю. В СССР ведь ‘наркомании нет’. Это любому комсомольцу известно. Значит, если не наркоман, то. синяк. Алконавт. Только уж какой-то больно ушатанный алконавт. Не по возрасту. На глаз — лет двадцать, не больше.
Рановато стартанул парень!
— Не хочу! — огрызнулся я тоже шёпотом. В ‘музее’ же. — Шагай себе дальше.
— В четверть цены, — не унимался демпинговать чахлик. — Мне эти бумажки по случаю достались. В наследство. А теперь деньги срочно нужны.
— Всем нужны, — продолжал я шипеть. — Иди-иди. Бог подаст.
— Ты что, не веришь?
— Представь себе, не верю. И что?
— Друг! Да у меня этих бумажек целая коробка!
— Такая. Из-под конфет.
Из-под конфет? Да ладно. Не бывает таких совпадений.
И, кстати, почему дед-коллекционер не вмешивается в наш диалог? Почему не гонит конкурента со своей ‘поляны’? Боится что ли его? И чего, спрашивается, там бояться? Дистрофик на прогулке.
Альбом деда пока еще в моих руках. Я ткнул пальцем в ‘петеньку’:
— Что, и такая деньга есть?
Шмыгнув, алконавт вытянул шею. Цыкнул отрицательно и покачал головой.
В принципе, ответ правильный. Это я его проверял.
— И такой нет. Вот, червонцы есть. И все, что меньше. По дешевке отдам!
Как раз и было у меня — все, что меньше червонцев!
Дед продолжал молчать. Только стеклышками поблескивал в нашу сторону, да губы поджимал неодобрительно. Что-то я и ему не верю. По Станиславскому. Уж не в паре ли он с этим молодым хмырем работает? Просто настораживает это показное равнодушие — ему тут цены сбивают, а он сопли жует. Рынок тут или. плановое хозяйствование?
— А ну, покажи, что у тебя, — потребовал я у молодого, прищурившись. — Фальшивки небось?
— У меня. это. не здесь. Там, — он махнул рукой в сторону общественного туалета за дорогой.
О-о! Знакомая тема.
Это я снаружи выгляжу, как советский студент. Наивный и лопоухий. Внутри же — тертый калач, и переживший девяностые, и много чего повидавший за свою жизнь. Эти прихватки — ‘у меня товар не здесь, а там’ — родом из московской ‘Лужи’. И они мне очень хорошо знакомы. Плавали, знаем. И что выходит? Гопники с вещевого рынка на Лужниках — теперь вовсе и не родоначальники этого развода? Тут раньше эту ‘схему’ придумали?
По всем признакам это чудо меня ограбить собирается!
А в туалете — по-всякому подельник прячется. И обязательно с крупной ряхой, откормленной на советских харчах. Ох, катится страна к своему краху, катится!
— Ну, пошли. Покажешь, — вдруг неожиданно для самого себя заявил я.
Эй, ты чего, парень? Тебя кто за язык-то тянет? Или решил в орлянку с судьбой поиграть?
— Ага, покажу, — засуетился алко-наркоман обрадованно. — Целая коробка денег!
— Пойдем-пойдем. За мной. Тут близко.
А ведь это снова шалит моя молодая половина!
Ну, почему молодости не живется спокойно? Даже в моем конкретном, без всякого сомнения, фантастическом состоянии очень наглядно видно — юные бунтари упрямо нарываются на неприятности даже тогда, когда прекрасно осведомлены о последствиях своих решений. Летят мотыльками на пламя свечи, даже не догадываясь, а точно зная, какой шашлык из этого может выйти! Как и в моем конкретном случае.
А может. иначе и нельзя? Ежели ‘иначе’ — то это уже и не молодость вовсе. по большому счету? Так. старость души. Скоропостижно наступившая.
— Ага. Пришли, — повернулся ко мне впереди идущий обладатель дешевого товара. — Проходи вперед.
Пока все по схеме — ему обязательно нужно перекрыть путь для моего возможного отступления. А может, я плохо думаю о людях? Кто мне давал право судить преждевременно?
Я шагнул внутрь туалета.
В сумрак остро воняющий хлоркой и иной прочей гадостью. И тут же из дальнего угла справа в мою сторону качнулась темная массивная тень. И чего, спрашивается, я хотел доказать? И кому? Себе, который отчасти пока еще молодой, но уже в достаточной степени безмозглый? Или себе, который все же мозгами уже старый, но волей ослаб — ибо не в состоянии управлять своими молодыми гормонами?
Что тут и говорить.
И, кстати, судить уже можно? Ведь уже не ‘преждевременно’? Да?
— Слышь, козел, деньги давай!
Как-то так я себе все это и представлял. И почему, кстати, чуть что, сразу ‘козел’?
В полумраке тускло сверкнула сталь.
Нет, если там колбасу нарезать или салатика накрошить — нет никакого личностного отторжения. Все ровно. Собственно, как и у всех других нормальных людей. А вот ежели со злыми намерениями, ежели кто задумал ткнуть в меня . куда-нибудь в мягкие ткани — этого я уже как-то не приемлю.
Лет в тридцать у меня появилась. или, если принять во внимание мое теперешнее состояние во времени, через дюжину лет только еще появится — шикарная дырка в правом предплечье. Сквозная, надо заметить. И в самом центре — между кистью и локтем. Из-за этой дырки я завис в больничке почти на целый месяц, потому как чуть не загнулся от сепсиса. Не соизволил злодей промыть инструмент перед употреблением.
Слов нет — есть у меня и физическая подготовка соответствующая, и с реакцией все благополучно, но. это же нож! Спасибо, конечно, приобретенным навыкам — я-таки остался жив в данном конкретном случае. Что уже не мало, ибо удар пьяного неадеквата, с которым я нечаянно столкнулся на темной и безлюдной улице, был нацелен мне прямехонько в живот.
О, да! Атаку я блокировал. Как и натаскивали — почти в автоматическом режиме. Но говорю же — нож! Неадекват просто дернул рукой чуть в сторону — то ли с перепугу, то ли с перепою, и траектория удара в итоге слегка поменялась. Всего-то на пару сантиметров — не так, как я привык двигаться на тренировках. И мой отточенный часами тренировок блок сам себя и насадил на грязное лезвие, летевшее мне в солнечное сплетение.
В принципе, могло быть и хуже. Сильно хуже.
Повезло, стало быть.
Это в фильмах ловкие положительные герои легко и просто отбиваются от любого холодного оружия. Даже не напрягаясь особо. А то и пританцовывая, как это бывает в индийских фильмах. Ну и напевая, разумеется. В мажоре. Как же без этого?
Не верьте, люди, киношным суперменам!
Напрягайтесь в свое удовольствие. А напрягшись, разворачивайте на сто восемьдесят градусов свое пока еще неповрежденное тельце и бегите от злодея, в руках которого неожиданно обнаружилась финка, со всех своих ног. Куда глаза глядят. Не стесняйтесь! И не тратьте время на танцы, ибо нож непредсказуем. Даже порой и для того, у кого он находится в руках. Да-да! Именно поэтому так часто со скамьи подсудимых мы слышим жалобные отмазки — ‘не хоте-ел убивать’, ‘попуга-ать только решил’, ‘не думала, не знала, не гадала’.
А чего тут гадать? Это нож, батенька. Или матушка, коли так вышло.
Это подлое, злобное и очень кровавое оружие, предназначенное для убийства живых людей. Не для ‘попугать’, и не для ‘поранить’, а именно для убийства! Потому что никогда не можешь сказать абсолютно точно, насколько опасна для здоровья будет ножевая атака. Ведь у человеков куда ни ткни — где не вена, там артерия. Или какой другой прочий жизненно важный орган.
И вообще, не дай бог вам видеть в своей жизни ножевые раны! Не говоря уже о том, чтобы ощущать их на себе. На своей тонкой, горячо любимой и такой ранимой кожице. Уж лучше действительно — убегайте!
Мне, к примеру, в этом туалете убегать было уже некуда.
Кто бы мог подумать? А как же так, любезный?
А, ну да! Кто-то совершенно недавно искренне верил, что вывалят ему тут в нужнике сокровища царские. Да за копеечки считанные, коих, к слову, у меня вообще было ни одной — с утра уже все сперли.
Э! Что вообще тут за страна такая?
Где не обворуют, так ограбят! Или вообще замочат. В сортире. А ведь. это действительно странно. Не характерно, я бы сказал, для предсказуемой в целом и от этого горячо любимой мною социалистической действительности. Но об этом потом поразмышляем.
Сейчас как-то не до философии, знаете ли.
— Вы чего, ребята! — пятился я спиной вперед вглубь узкого и крайне вонючего помещения. — Нету у меня ничего. Истинный крест нету!
— Ха! Нету, — передразнил меня чахлик, стоявший в дверях и перекрывавший выход. — А к цацкам чего приценивался? А ну, гони давай хрусты, пока не порезали!
Второй тип — джин из клозета — продолжал молча на меня напирать, выставив перед собой лезвие.
Морда у этого второго и действительно оказалась на загляденье — шириной в две моих! Щеки — глаз не видно, и нос картофаном. С комплекцией тоже все было в порядке — под центнер. Как и ожидалось. А я что говорил? Эх, как дал бы. сам себе по шее!
Сейчас дадут, не волнуйся.
— Да обыщите! — добавил я в голос истерики, не забывая чутко сканировать диспозицию. — Все ваше, что найдете.
Можно рвануть на выход и крутнуть чахлика, загораживающего путь к свободе, в сторону его подельника. Потому как именно со стороны второго — главная опасность: оттуда маячит вектор ножевой атаки. Но, в-первых, все же какой-то риск по любому остается, так как не знаю я уровня подготовки этих отморозков, а во-вторых — есть еще весомый шанс договориться миром. Лучший бой — тот, что не состоялся. Да и денег у меня все равно нет, ради чего уж тут бычить и геройствовать?
— Сам достанешь. Много чести тебя обыскивать, — буркнул громила, медленно приближаясь. — Кончай базлать, сморчок! Гони лопатник.
Урка. К гадалке не ходи.
И не только по лексикону.
Ножом не играет, держит твердо перед собой. И двигается правильно. Чуть наискосок от меня и по дуге. На центральной оси возможной атаки остается лишь нож и. я собственной персоной. Две точки одной прямой. Очень плохо.
Обладатель крупного лица и зэковских прихваток уже рядом с выходом — там, где мается в светлом проеме лицо поменьше. Мои шансы на силовой уход резко пикируют в сторону грунта — без потерь через двоих пробиться практически не реально. Хоть бы зашел кто. Как специально ни одного страждущего! Пиво в городе закончилось?
Я перестал пятиться и миролюбиво поднял руки.
— Все, дружище. Упокойся. Убери ножичек свой, никуда я уже не денусь.
— Под свитером, за ремнем.
Одежка задралась и виднеется красная обложка общей тетради.
— А что там? Ничего. Тетрадка просто. Конспекты.
— Зачем тебе, дорогой?
Блин, эта тетрадочка для меня дороже любых денег. Но. не дороже телесных повреждений колюще-режущего характера.
— Ну, на-на. Посмотри. Не нервничай только!
Я протянул святыню своему неприятному собеседнику. Тетрадь тут же выпорхнула из рук. Только не в лужу!
Неожиданно на входе послышались раздраженные голоса. Похоже, бог услышал мои молитвы — нашего писающего полку прибыло. Слава урине, пивососам слава!
Громила покосился на шум и. вдруг что-то произошло.
Что-то в мире изменилось. Глобально.
В первый миг я даже не сообразил, что именно. Просто скандальный гвалт снаружи вдруг резко прекратился, и в мире воцарилась мертвая тишина. То есть — абсолютно мертвая! Даже без еле слышного городского шума, далекого плеска волн и шороха ветра в голых ветвях деревьев. Всего того, на что ты обычно и внимания не обращаешь, но когда этот фон внезапно пропадает, ощущение — словно по ушам хлопнули. До онемения в барабанных перепонках.
А потом я заметил, что застыли не только звуки. Замерли. и бандюга передо мной, и наркоша в дверном проеме! Причем не просто успокоились на своих местах, перестав двигаться, не затаились, как перед прыжком, а реально омертвели. Словно библейские соляные столпы в окрестностях бесславного города Содома. Превратились в памятники самим себе, созданные в мгновенье ока каким-то шаловливым скульптором в полный рост и в масштабе один к одному.
Я в изумлении рассматривал неудобную позу ближнего бандита: вес тела на левой ноге, правая — чуть в воздухе в состоянии полушага, голова повернута в сторону выхода, рот приоткрыт, немигающий глаз выпучен.
‘Море волнуется — три. Кривая фигура замри!’
В пятне света поодаль — такой же неестественно застывший силуэт мелкого подельника. Напоминает поломанный манекен. Или персонаж художественной студии мадам Тюссо. В динамике. Окрысился на кого-то на улице и превратился в выразительную восковую статую.
Я переводил взгляд с одного на другого, а в голове не было никаких версий происходящего. Шагнул вперед. Ничего не поменялось. Только в ушах тихо загудело, на пределе слышимости — низко и тревожно, словно в трансформаторной будке. Памятники продолжали стоять на своих местах, а нож в руке громилы по-прежнему целил мне в центр живота. Точно в солнечное сплетение.
Я медленно обошел бандита, тщательно его осматривая.
Он не может так стоять, даже будучи скульптурой! Законы физики против. Точка опоры одна, а центр тяжести удален от нее в сторону по диагонали — пара сил, плечо, крутящий момент. Нет здесь равновесия. Получается, тело практически висит в воздухе, нарушая базовые принципы механики.
Смутная догадка шевельнулась в голове.
Рывком я поднес к глазам циферблат наручных часов.
Точно! Секундная стрелка в мертвом состоянии. Как и все мое нечаянное окружение. Так это не тела застыли в пространстве, это пространство залипло во времени.
Время остановилось. Во как!
По крайней мере, это многое объясняет.
Надо думать — снова начинаются возмущения темпоральной аномалии, которая когда-то швырнула меня в прошлое. Недавно. Каких-то одиннадцать лет назад. Тогда, когда я по необъяснимой причине угодил в свое же собственное детское тело.
А возмущения, стало быть, происходят только сейчас?
Ну и что? Будто я здесь что-то решаю. И можно подумать, подобный сюрреализм происходит со мной впервые. В моем положении пора бы и перестать удивляться. Забыл уже, как прыгал вспять по времени какие-то три года назад? На четверть часа в прошлое — стоило лишь перепугаться. Было ведь дело!
На этот раз даже проще — никто никуда не прыгает.
‘Ша! Никто уже никуда не идет’.
Гул в ушах с каждым шагом нарастал по экспоненте. Мне нестерпимо захотелось вернуться и встать на свою исходную точку — перед громилой с ножом. Где была тишина. И была смертельная опасность. Туда, где на меня как раз и обрушилось это вселенское безмолвие. А на окружающих — бездвижие. А на всех разом. я потянул воздух носом — беззапашье, здравствуй, новое слово. Я имею в виду — вони ведь тоже нет! Ни тебе хлорки, ни. всякой другой сортирной гадости. Молекулы вонючей взвеси тоже замерли, прервав свое броуновское движение! Хоть я и продолжал дышать. В отличие от всех.
Я все острее осознавал, что надо обязательно вернуться туда, где стоял раньше. До навязчивости. До острого дискомфорта в мышцах и физических колик где-то в области груди. И еще — пульсирующий гул в ушах. Он гнал меня на место. Туда, где время обязательно должно очнуться от этой аномальной спячки. И очнется! Я знал это почти наверняка.
Я осторожно шагнул на вожделенный пятачок и вновь повернулся лицом к громиле. Животом к ножу. Гул в ушах постепенно затихал, будто кто-то плавно выворачивал звуковой резистор на ноль.
И снова наступила тишина. На этот раз хоть не так резко.
Дальше было просто.
Спокойно, как на тренировке я шагнул вперед и от души врезал ребром ладони по запястью бандита. Сверху вниз.
Все верно — на входе снова загалдели: время ожидаемо рвануло вперед. Так я и думал. Не подвело шестое чувство, прорезавшееся во мне по случаю и при чрезвычайно замысловатых обстоятельствах.
Это был тайм-аут в точке экстремума. Аномалия дала мне время на размышления, дабы не сгинул ее любимчик в рассвете лет. Такое вот новое свойство организма.
Отрадно. Во всяком случае, я успел придумать, как выкрутиться из тупиковой ситуации достаточно изящно. Нужно сказать, что ударил я врага по запястью аккуратно и целенаправленно. Не абы как, а исключительно в область точки под названием ‘Ян-Чи’. В переводе — ‘Светлое озеро’, ребята-китайцы такие романтики! Любое мордобитие разукрасят живописными сантиментами. Кстати, точка не столько болевая, сколько парализующая — фиксирует сухожилия лучезапястного сустава. Причем — в состоянии разогнутых пальцев, чего нам всем сейчас больше всего и хочется: нож жизнерадостно зазвенел по кафелю, благо все уже замечательно двигалось согласно физическим законам Ньютона.
Все вернулось на круги своя, сэр Исаак!
Не прерывая движения, я ухватил гопника за отвороты куртки и с силой дернул на себя. Постарался, чтобы и чуть вверх получилось — настолько, насколько мне позволял мой собственный рост: все же я значительно ниже этой махины. Тем не менее, вывести вражину из состояния равновесия все же получилось: он качнулся вперед. Осталось только подставить левую стопу на уровне его правого голеностопа — так сказать, воспрепятствовать его естественному желанию шагнуть вперед, куда зачем-то тянет его этот несостоявшийся терпила.
Утробно хрюкнув, громила распластался в воздухе, начиная свой печальный полет.
Прием, который, на мой взгляд, следует изучать самым первым во всех видах единоборств. Потому как — дешево и сердито. И очень эффективно!
Чем-то неприятно хрустнув, разбойный элемент тяжко врезался в желоб мочеотвода. Или как там называется это гидротехническое устройство в советских туалетах — этот ‘арык’ для оправления мужских естественных потребностей? Тех, которые ‘по маленькому’? Надо будет спросить потом у громилы — теперь-то он с этим арыком очень близко знаком.
Я, кстати, сам чуть не упал. Пока закручивал этот центнер злобного мяса, пришлось неуклюже заземлиться на одно колено. Довольно болезненно. И вновь в какую-то сырость! И тетрадка куда-то отлетела. Драгоценность моя, на сей момент единственная. А, ладно — зато путь свободен. Почти. Думаю, со вторым гопником будет проще договориться.
Вскочил на ноги, развернулся.
Между прочим, пререкания на улице стали на порядок громче. Несколько раз отчетливо прозвучало слово ‘милиция’. А ведь опорный пункт МВД — всего в ста метрах от общественного гальюна! Около паромного причала. Милиция сейчас была бы некстати. Очень-очень некстати!
Из арыка за спиной внезапно яростно зарычали.
Любопытно. Как можно одновременно и реветь, и матюкаться? Для этого талант нужен! А ведь я, тормозя и прислушиваясь, свое преимущество, обретенное благодаря вновь обретенным свойствам, постепенно терял — наш брат-славянин, будь он хоть благородный защитник Родины, хоть бандюга-уголовник — никогда не смирится с первым поражением. Такая уж у нас особенность у русских мужиков — хорошо это или плохо, но с первой плюхи никогда не доходит. Бывает, что и со второй. А то даже и с третьей.
Ревущее и слегка мокрое существо уже качнулось в мою сторону.
Алкает мести. Что ж, это можно понять.
А на входе уже замельтешили какие-то темные силуэты — контуры человеческих фигур на фоне светлого прямоугольника свободы. Одна из них практически вручную заталкивала грустного наркомана внутрь общественного туалета. Или просто пыталась сама прорваться к вожделенным отверстиям в полу. А ее не пускали. И снова тема про милицию отчетливо зазвучала в пространстве. И ее снаружи бодренько так многоголосо продублировали! Плохо.
А где же все-таки мой конспект? Что-то не вижу поблизости.
Только не это! Перед ударом по ‘светлому озеру’ темной личности я, если честно, выпустил тетрадку из своего поля зрения. Так. На полу нет, в писсуаре. тоже нет. А за спиной уже снова назревает опасность. Друг, не до тебя! Что такое есть разъяренный бандит-подранок в сравнении с потерей заветной тетради? Где? Где ты. моя прелесть?
Мне вцепились в спину.
В бешенстве я крутанулся на месте и, что было сил, заехал приставучему громиле в ухо открытой ладонью. Аж рука онемела. Уголовный элемент, качнувшись и втянув голову в плечи, попятился, пританцовывая к излюбленному арыку. Вот там тебе и место!
Матерное рычание прекратилось. Думаю, ненадолго.
Где конспекты, гады?
В туалет все-таки ворвался какой-то мужичок, судорожно рвущий пуговицы на ширинке. Второй за грудки держал наркомана, приперев его к дверному откосу. Весело там у них! Не то, что у меня. Что же это делается, люди добрые? Полгода студенческого труда! Одну тетрадь чаем залили, а вторая просто исчезла. И где? Среди гов.
У наркомана, трепыхающегося под напором обиженного туалето-юзера, в правой руке обнаружилась. моя красная заветная тетрадь! Когда успел, проныра? Пока я, стоя на коленке, равновесие свое по крохам собирал? Или когда врагу по ушам шлепал?
Да какая теперь разница?
— Стой! — заорал я в панике. — Не шевелись!
Кому это предназначалось — сам не понял.
Скорее всего, тому, кто вручную удерживал гаденыша в рамках приличия.
Лучше бы я не орал! Только вспугнул ситуацию. И все испортил. Мужичок вздрогнул от моего крика, оглянулся недоуменно, а наркоша напротив — выпал из ступора и ударил сверху вниз по удерживающим его рукам.
Я бросился к нему.
Да что там! Не к нему, конечно. К тетради! На кой мне этот люмпен-пролетарий?
Вот только освободившись, чахлик — не будь дураком — заметив мой рывок, толкнул на меня мужичка и исчез на выходе. Был таков, что называется. Когда я выскочил наружу, отбившись наконец от еще одной помехи, которая и меня пыталась схватить за грудки, того уже и след простыл. О боги, вместе с моими конспектами!
Этого не может быть. Нет! За что мне все это?
А! Это еще не все? Глумление мироздания еще не закончено? Поскрипывая портупеей, поблескивая хромом сапог и сверля меня свинцовым взглядом, к туалету споро приближался милицейский наряд.
Группа быстрого реагирования, будь она неладна!
‘Здравствуй, племя молодое, незнакомое. ‘
А день-то как заиграл! Всеми красками украденной у нас радуги.
И вовсе и не скучно. оказывается.
Задержали четверых — меня со слегка подмоченным громилой, мужичка с оторванной пуговицей на ширинке и любителя хватать людей за грудки, который неожиданно оказался профессором гидробиологии. Аквариумист с дипломом, долгих лет ему рыбьей жизни. Из-за него, между прочим, и убежала моя священная тетрадь на вражьих наркомановских ножках!
В опорном пункте долго выясняли — что же такое на самом деле произошло в месте общественного пользования. Между прочим, не разобрались до сих пор — двое свидетелей искренне не понимали сами, а другие двое явно валяли дурака. Даже не сговариваясь. И. следствие естественным образом зашло в тупик.
Поскольку громила оказался самым грязным, грубым, да еще и в наколках — ему для повышения коэффициента коммуникабельности даже пару раз врезали по почкам. Дубинкой. А я думал, что в советской милиции людей не бьют. Это ведь не наш метод!
Как ни странно, профессор и кадр с распахнутым скворечником отнеслись к этому возмутительному нарушению прав человека довольно-таки снисходительно. Если не сказать — одобрительно. Почему-то на свой счет эту вопиющую перспективу они вообще не рассматривали, несмотря на собственный определенный беспорядок в одеждах.
Мне же было наплевать.
Было о чем подумать. Значится, новые ‘фишечки’ появились в моем персональном арсенале? Время, получается, тормозим, гражданин хороший? ‘Остановись, мгновенье, ты прекрасно’?
Ну да, возможно. Прекрасно. Несмотря на отхожее место. Теперь нужно сообразить, как этот персональный апгрейд лично контролировать. Нам самотек не нужен! Как инициируется мое новое умение? Где кнопка стартера? Пока не понял. И ничего в голову путного не приходит. К тому же, невнятная радость новой находки омрачалась серьезной потерей: грустно мне без любимой тетрадки. Да что там, больше скажу — мозг отказывался анализировать весь масштаб бедствия в преддверии грядущей зимней сессии. Для студента страшнее потери конспектов уже ничего просто не может произойти в этом мире. С учетом того, что до последнего дня я уверенно шел на красный диплом и любая ‘четверка’ на экзаменах ставила бы уверенный крест на всех моих амбициозных грезах. К тому же, обязательно нужно отметить — в среде наших преподов с человеческим лицом считается особым шиком ‘загасить’ претендента, дерзнувшего ‘желать странного’. На взлете подстрелить, как дикого гуся. Хлебом не корми — дай урыть зарвавшегося отличника!
Я тяжко и с надрывом вздохнул.
Похоже, у гуся даже ‘взлета’ не будет — пора возвращаться с небес на грешную землю.
— . Просто упал, — продолжал бубнить громила, непроизвольно потирая зашибленную поясницу. — Скользко там на кафеле, ссут ведь где попало. с-снайперы криводулые. Куда только милиция смотрит?
Источник