Эстетическая радость что это

Эстетическое удовольствие от жизни

Каждому человеку для гармонии в себе, для самореализации и полноценной жизни необходимо не только удовлетворять физиологические потребности, но и получать эстетическое удовольствие. Реализация физиологических потребностей свойственна людям и животным, поэтому их относят к самому низшему уровню. Совершенно иначе необходимо смотреть на эстетику.

Чем сильнее развит человек, чем больше он знает, понимает и чувствует, тем сильнее необходимость получить эстетическое удовольствие от жизни.Необходимо разобраться, что же подразумевают, говоря об эстетическом удовольствии. Данный вид связан с чувством прекрасного, то есть это деятельность, заключающаяся в созерцании

Однако необходимо помнить, что у каждого человека свои взгляды и вкусы, сформированные на протяжении многих лет, поэтому каждому человеку, чтобы получить удовольствие от жизни, могут быть необходимы совершенно разные

Что же доставляет людям эстетическое удовольствие? Где же скрыта настоящая красота?

Каждый человек выберет совершенно разное.

• Для кого-то это будет поход в театр или
• кино,
• для другого – путешествие по необычным местам,
• третий найдет красоту в природе,
• а четвертый решит, что она скрыта в женщине.

Вне зависимости от выбранного, это должно

-будоражить в нем эмоции,

-мотивировать на созидание.

Многие люди желают развить чувство прекрасного в себе с целью не только получать удовольствие от жизни, но и для того, чтобы быть более

Для этого необходимо обращать внимание на все сферы

Просмотр фильмов мировой классики, чтение книг, лицезрение произведение искусства рождают в человеке новые мысли, новые чувства, тем самым не только доставляя эстетическое удовольствие, но и формируя в нем чувство прекрасного.

• Путешествия в разные города и
• страны,
• классическая музыка,
• походы на вставки в
• музеи

– все то, что непосредственно отразится на мышлении человека, а также позволяет получить удовольствие от жизни.

Кроме того, человек с развитым чувством прекрасного замечает красоты в повседневности и обыденности. Кошка на улице, девушка в метро, коряга в городском парке – ведь нередко именно это попадает под прицел известных художников и фотографов. Данная тема особенно популярна у философов, которые нередко рассуждали об это в своих трудах. Кто-то находил смысл в отречении от удовольствий, другой же, наоборот, говорил, что в них смысл жизни.

Хотя и здесь нельзя судить однозначно, возможно аскеты, живущие в монастырях, получают эстетическое удовольствие именно от этого. Они запрещают себе многое, однако у них есть книги – бесконечный источник прекрасного. Другие же, в погоне за постоянной красотой, ища ее всюду, могут попросту не замечать, что она находится рядом. Вот так и получается, что этот вопрос не имеет однозначного ответа.Каждый человек стремится получать удовольствие от жизни. Важно, чтобы все его желания не сводились к реализации физиологических потребностей. Красота окружающего мира, произведений искусства, повседневность не могут не привлекать внимания к себе, так как доставляют человеку именно эстетическое удовольствие, которое оказывает воздействие на сердце и ум.

Поэтому важно обращать внимание на красоту, ведь тогда будет работать душа человека, в характере будут развиваться лучшие качества характера, станет интереснее жить, зная, что еще не все изведано.

И, скорее всего, каждый философ скажет, что вне зависимости от отречения или любви к удовольствиям, прежде всего, необходимо постичь их, и только потом выбирать свое.

Источник

Статья №3. Постыдные и возвышенные наслаждения. Удовольствие в классической и современной эстетике

Эстетика как теория Прекрасного в философии возникает только в 1750 году усилиями немецкого философа Александра Баумгартена. Однако еще с Античности вопросы о красоте и природе искусства интересуют как мыслителей, так и самих творцов. При этом, казалось бы, совершенно очевидная предпосылка о том, что красивое – в каком-то отношении приятно, почти всегда принималась со множеством оговорок или даже с недоверием.

Причина тому проста: уже на примере гедонистов и киников мыслители прошлого отлично понимали, что со ставкой на удовольствие почти всегда рука об руку идет протест или цинический отказ от культуры. И в этом есть определенное противоречие, т. к. обычно искусство – артефакт развитой культуры.

Но это не единственная причина попыток «окультурить» удовольствие в теории, а затем и на практике. Искусство Западного мира часто и довольно сильно менялось, а чувство удовольствия в той или иной степени сопутствовало и почтенной классике, и новомодным стилям. Столь же устойчивыми во все времена были попытки властной элиты и интеллигенции обосновать свое отличие от остальных через ссылку на разумные, возвышенные и утонченные удовольствия, переживаемые от искусства. Давайте же посмотрим на историю темы «удовольствие» в классической и современной эстетике.

Классическая эстетика: разумное удовольствие

Классическая эстетика в узком смысле возникла в галантном веке, по своей сути это целая плеяда ярких текстов, написанных с середины XVIII по середину XIX. В широком же смысле «классика» – это все теории об искусстве, начиная с Античности и заканчивая эпохой романизма. Именно в последнем смысле мы и берем это понятие.

Для Античности эстетика – детище космологии. Мир прекрасен и подобен произведению искусства (само слово «космос» связано с порядком и ясностью), поэтому ранние мыслители прежде всего интересуются тем, как он возник и что из себя представляет. А потому вопрос об удовольствии затушеван рассуждениями об объективной стороне прекрасного – о форме, пропорции, гармонии. Даже психология красоты в то время – лишь дополнение к космологии: душа познает прекрасное в вещах, т. к. это созвучно её устройству. Иными словами, душа – это тоже прекрасная вещь, хотя бы в потенциале.

Древние греки ценили и практически не осуждали сладострастие, и все-таки идеи об удовольствии на уровень теории проникали с большим трудом. Те же софисты гораздо чаще апеллируют к тому, что люди по-разному познают, а не наслаждаются (что совершенно очевидно для современных людей, но отнюдь не так для античных).

Ярче всего это видно в «Законах» Платона: полезное и благое сопровождаются удовольствием, но если переживается только удовольствие без всякого довеска – то это дурно. А почему, собственно, «дурно»? – Платону виднее. Уже в «Государстве» он излагает идею, согласно которой вслед за изменениями мусического искусства (а речь идет именно об удовольствии от музыки и пения, освобожденным от примата слова) следует нарушение законов, упадок нравов и разрушение общества.

Отсюда и берет исток идея о разумных и неразумных удовольствиях, которая несмотря на свою вопиющую неочевидность почти не встретит критики (за исключением маргиналов вроде крайних гедонистов). Античный философский ум уверен, что бесконтрольное удовольствие ведет к страсти, душевному разладу и, как итог, истощает разум. Так впервые возникает пока еще некрепкий союз удовольствия и искусства: в искусстве душа направляется к благу, и удовольствие оказывается ценным, правда, на правах только инструмента.

Именно так будут описывать античные мыслители в сфере эстетики трагедию, сатиру, музыку. Например, Аристотель предположит, что удовольствие вызывает форма искусства, чтобы спровоцировать тягу к благу. Искусство, в отличие от удовольствия, – сугубо человеческая штука, поэтому без участия разума удовольствие возвращает нас в скотское состояние. От том, может ли озвереть человек без удовольствий, Стагирит, насколько мне известно, не упомянул.

Средние века вопреки унылым и упрощающим обобщениями многое знали о чувственном удовольствии – как в жизни, так и в искусстве. Важно точно определить грань: чувственное удовольствие находится под подозрением (оно может быть искушением лукавого), но не под запретом. Точно так же средневековые горожане наслаждаются купальнями и термами и в то же время слушают проповедников, предостерегающих от телесного греха.

Августин и другие авторы нередко оправдывают красоту, ведь она часть замысла божьего. Важно правильно относиться к красоте и удовольствию от неё: они не самоценны, но, напротив, выступают символами для души (пребывающей в поисках Бога). Удовольствие – конечно, не только символ для души, но и стимул для тела, который иногда ведет к пороку и греху. Также по ходу заметим, что угадывание и распознавание символов в мире и искусстве – это тоже особый, возвышенный род удовольствия для средневековых людей (как минимум образованных).

Вообще, стоит заметить, что христианская догма, по сути, приравнивает Бога к поэту/художнику, который получает удовольствие от акта творения («И увидел Бог свет, что он хорош…»). В то же время всякое авторство оказывается в таком случае всего лишь отблеском Его творчества, именно поэтому средневековые авторы не ставят свои имена и воспринимают вдохновение почти буквально – как воздействие извне.

При этом со времен Платона вопрос о регламентации удовольствия (особенно в музыке) только обостряется. Августин очень точно схватывает суть проблемы: если пение в церкви так красиво и приятно, то можно совсем позабыть о Слове Божьем, которое эти голоса должны нести.

Учитывая развитие музыки при посредстве Церкви, каждое нововведение попадает под подозрение о «грехе посредством уха», именно из-за того, что григорианский хорал или полифония могли оказаться скорее радостью плоти, чем духа. Папа Иоанн XXII даже издал декрет «Docta sanctorum Patrum», призванный навести порядок в церковной музыке. Но и после того к этим вопросам возвращались регулярно.

Важное отличие от античной эстетики состоит в том, что удовольствие рассматривается намного шире, чем в связи с умозрительной формой. Средневековые авторы ценят сами материалы и важное место в переживании красоты отдают фантазии (а не уму). Хёйзинга по этому поводу очень точно заметит, что в ту пору человек при созерцании искусства давал волю своей фантазии, не останавливаясь на единстве целого.

И кстати, единственный ремесленник, ставший святым в католичестве, был ювелиром и чеканщиком (Святой Элигий). Кроме того, удовольствие от красивых предметов, материалов, звуков и т. п. больше не относится только к самым вещам, но еще и к устройству органов чувств. Поэтому всякое удовольствие тесно связано с божьим замыслом (давшим нам органы чувств), а всякая эстетическая радость легко трансформируется в радость бытия или даже в мистическое переживание. В конце концов, недаром уныние – один из смертных грехов.

В целом обе эти огромные эпохи признают удовольствие как сопутствующий фактор в ощущении красоты, но неизбежно вводят сюда ценностный норматив – разум/добродетель важнее. Следовательно, мыслителям остается только упражняться в поиске удачного определения этого второстепенного участия – инструмент, символ, часть замысла.

Классическая эстетика: возвышенное удовольствие

Эпоха Возрождения в целом является углублением тенденций Средних веков, но какие-то элементы удобно подать и как специфические. Мыслители того времени создали ощутимую интеллектуальную линию защиты для искусства и для художника, что в итоге позволило «реабилитировать чувственность». Искусство приравнивалось к отображению природы, которая в свою очередь понималась как зеркало Творца, художник таким образом превращался в едва ли не эталон человека – существо, созданное творящим и поэтому (в каком-то смысле) продолжающее задачу творения вслед за Богом.

В итоге довольно популярной стала идея о том, что искусство – это своего рода усиленная природа, а удовольствие – удостоверитель того, как слабое впечатление становится сильным. То есть природа дает стимул художнику, он же его усиливает, что заметно в реакции на произведение искусства.

Собственно, если быть точным, то именно в Возрождение эстетическая теория отважится на прямое связывание прекрасного и удовольствия (что породит длительную дискуссию на тему чье это удовольствие – автора, критика, зрителя?). Если быть точным, эта идея будет ощутима в ренессансном эпикуреизме, однако словесную форму обретет только к концу эпохи – в XVI веке.

Так, например, Кастельветро определит целью поэзии (да и искусства вообще) – наслаждение и новизну. Это высказывание, пожалуй, наиболее смелое для всей эпохи, т. к. в нем наконец удовольствие, а не добродетель выходит на первый план. Большинство его современников высказывались более осторожно, как например, Торквато Тассо, считавший, что искусство влечет к истине через удовольствие – как сахарный сироп помогает выпить горькое лекарство.

Похожим образом выскажется и Филип Сидни, видевший в поэзии «наслаждение, рождающее добродетель». Современному мыслителю, однако, так и хочется продолжить эти метафоры, дабы задать неудобные вопросы – например, что если искусство превращается в «наслаждение-чайлдфри»? Или при наличии сладкого сиропа нечем или не от чего лечиться?

Вообще эстетическая теория Ренессанса разными путями шла к оправданию удовольствия. Многие мастера (Альберти, Микеланджело) определяли прекрасное как то, что трудно сделать, и именно поэтому, когда мы это получаем без усилий, в готовом виде, произведение искусства доставляет удовольствие.

Стоит заметить, что труд художника понимался не только как мастерство (работа с материалом), но и как умственная работа (познание законов космоса и морали, знание истории, географии и анатомии и т. д.). А Дюрер усматривал в наслаждении «определенного рода пропорцию между предметом и чувством», поэтому хорошее произведение искусства не должно быть легким для познания, но в то же время и не переутомлять чувство.

Классицизм вновь отбросит вопрос об удовольствии как части или критерии прекрасного, подчинив всё посредством канона разуму с моральными задачами. Разве что Ле Боссю будет защищать необходимость драматургу в совершенстве знать и достигать нужные эмоциональные состояния, где удовольствие важная часть многих аффектов (например, восхищения).

Крупнейшие теоретики и авторы трактатов по изящным искусствам – Буало и Баттё – в той или иной степени ссылались на разум (ясность идеи, правила) и на природу (поиск идеала и истины), но избегали вопроса об удовольствии (правда, подразумевая, что «хороший вкус» приносит что-то вроде удовлетворения).

Даже сенсуализм английских философов не позволил им в полной мере выразить значение удовольствия. Несмотря на общую посылку от Локка о том, что человек по природе склонен к поиску удовольствия, в эстетике на его месте была создана концепция эстетического вкуса, в которой моральное звучание почти всегда оказывалось важнее индивидуальных радостей.

Аддисон попытался рассуждать о радостях воображения, но забрел в дебри «высоких чувств». И в учении Хатчесона и Шефтсбери не меньше платонизма, чем влияния программы Локка. О последнем, кстати, было замечено, что, хотя это и странно себе представить, но великий мыслитель был совершенно безразличен к искусству и в эстетическом развитии недалеко ушел от троглодита.

Куда как более интересный взгляд на вещи предложило барокко: здесь удовольствие оказывается довольно сильным и важным аффектом, который, однако, провоцирует кажимость – игра, иллюзия, подражание. Барокко вновь делает шаг в сторону воображения и индивидуальности, например, признавая вслед за Паскалем, что в искусстве нет правил, как в математике и медицине, поэтому никто не знает от чего происходит удовольствие от музыки или поэзии.

По сути, искусство становится и продуктом воображения, и способом его развивать, что оказывается принципиально важным моментом для существования вкуса, а, следовательно, умения получать возвышенное удовольствие, не связанное напрямую с удовлетворением физиологической потребности.

Барочные теоретики (вроде Тезауро, Грасиана, Гонгора и др.) вдохновляются идеей сублимации – возвышения человеческой страсти до культурного состояния. Признавая в человеке его природу (стремление к удовольствию), они стремятся оформить её в соответствии с представлениями эпохи. Так на сцену выходит джентльмен – человек хорошего вкуса и манер, знающий толк в увеличении удовольствия через опосредование и ритуал (флирт, салонный и столовый этикет, дуэли и карточные игры, остроумие, следование моде, променады и маскарады и т. д.).

В XIX веке проблематика возвышенного удовольствия снова уйдет в эстетике на второй план. Ведущие мыслители будут спорить об онтологии и метафизике искусства, а также о самом устройстве познающего и созерцающего субъекта, способного к оценке красоты.

Тема удовольствия вновь вернется в обиход вместе с попытками экспериментального исследования чувства прекрасного, а затем и с концепциями Фрейда и его учеников. Если первые будут искать в восприятии сильные и слабые импульсы (например, концепция «психологической запруды» Липпса), то психоанализ пойдет дальше и поставит вопрос о том, почему вообще искусство (субъективная продукция) имеет столь высокий социальный статус (концепция сублимации). Вероятно, оба аспекта важны для полного понимания того, почему все-таки нам приятны закаты, античные побитые статуи и некоторые примеры современной живописи.

Современная эстетика: наслаждение авангарда

В ХХ веке после Фрейда и «эстетики снизу» (Тэн, Фехнер, Липпс и др.) никто из серьезных теоретиков искусства не отрицал значимость удовольствия как в его создании, так и созерцании. Однако формальные поиски и эксперименты породили совершенно новый вопрос: какое это удовольствие?

В самом деле, не лежит ли в самой сердцевине глобальных споров о модерне, авангарде, китче и постмодернизме разный подход к получению удовольствия от произведения искусства? В таком ракурсе прозванные «извращениями» Джойс и Пруст, театр абсурда и новый роман, кубизм и Дада и многие другие в некотором смысле действительно имеют отношение к перверсии и нетипичным формам удовольствия.

Своеобразную черту под этой темой подвел Ролан Барт, предложивший довольно остроумное разделение на «текст-удовольствие» (texte-plaisir) и «текст-наслаждение» (texte-jouissance). По сути, это не столько характеристика текстов, сколько описание двух стратегий чтений, а потому эта логика обычно легко переносится и на другие виды искусства. Впрочем, и само письмо автора в силу его внутренних интенций изрядно влияет на выбор стратегии (Барт назовет это сопротивлением текста читаемости или нечитаемости). Причем, как признает сам автор идеи, четкой границы не существует и всегда останется место для неопределенности.

Текст-удовольствие зачастую отождествляется с классической литературой, впрочем, сюда же стоит отнести популярное чтиво (многие детективы, романы о любви, приключенческие романы) и фан-фикшн. Это тексты, движущиеся привычным путем – от интриги через кульминации к развязке, в них самое главное – рассказать историю без лишних запинок на стиль и язык автора. То есть текст-удовольствие – это текст для комфортного погружения в реальность повествования. В качестве примера Барт упоминает Жюля Верна, но это, например, и Толстой или Хемингуэй, если читать их только ради сюжета.

Соответственно, текст-наслаждение наиболее характерен авангардной и модернистской прозе, тяготеющей к особому стилю, ритму или формату повествования. Текст-наслаждение побуждает и требует смаковать каждое слово, искать разрывы, намеки, странности, но и сам читатель должен быть особенным, подготовленным. Как замечает Барт, это не тот, кто глотает книги, это тот, кто трепетно их вкушает и поэтому раз за разом возвращается к данным текстам. Собственно, о подобном аристократизме читателя рассуждали многие авторы модернистской прозы, хотя в этом не меньше от фетишизма. И удовольствие/наслаждение имеют к этому самое прямое отношение. Вот что пишет Барт:

«Текст-удовольствие – это текст, приносящий удовлетворение, заполняющий нас без остатка, вызывающий эйфорию; он идет от культуры, не порывает с нею и связан с практикой комфортабельного чтения. Текст-наслаждение – это текст, вызывающий чувство потерянности, дискомфорта (порой доходящее до тоскливости); он расшатывает исторические, культурные, психологические устои читателя, его привычные вкусы, ценности, воспоминания, вызывает кризис в его отношениях с языком».

Постструктуралистское решение Барта, по сути, лишь закрепило и довольно удачно выразило идею, витавшую в воздухе весь ХХ век. Читатель любого текста может быть как потребителем, ведомым субъектом, успешно реагирующим на все условности и уловки автора (за что и будет награжден удовольствием), но также он может быть производителем, соавтором или даже оппонентом текста. Во втором случае это может быть, как выбор читателя, так и невозможность подстроиться/понять автора, и в таком случае приходится самому озаботиться своим наслаждением – через своеобразный культурный гедонизм. Барт здесь фиксирует не просто «смерть автора», но и «двойную расколотость, дважды извращенность субъекта (читателя)».

Современная эстетика: постыдное удовольствие от массовой культуры

Разделив две стратегии чтения, мы вместе с тем получили новый вариант различия между высокой (элитарно-интеллектуальной) и низкой (массовой) культурой. Кто, в конце концов, будет читать все эти тексты-наслаждение, кроме гуманитариев, разбирающихся в современных теориях текста?

Что удивительно: несложно заметить, что вопреки декларациям о демократизме именно левые интеллектуалы особенно часто выступали против массовой культуры в ХХ веке, клеймя её не только как капиталистическую, но и как пошлую, примитивную, неинтересную и вредную. Особенно хорошо это заметно в работах франкфуртской школы – у Теодора Адорно, Макса Хоркхаймера, Герберта Маркузе. Адорно, кстати, был большим поклонником атональной музыки (Антон Веберн, Арнольд Шёнберг), и это оставило огромный след на его эстетической теории.

В своем многостраничном опусе Адорно занимает весьма оригинальную позицию: с одной стороны, критикует «бюргерский» взгляд, согласно которому «искусство должно быть пышным, а жизнь аскетичной», но с другой стороны – пытается диалектически примирить наслаждение о искусства и счастье познания. Однако всё равно к концу ХХ века претензия к массовому стала настолько общим местом, что попытки обратить внимание интеллектуалов на серьезное изучение произведений масскульта обернулись самым настоящим скандалом.

Одним из первых был Эндрю Росс, который в книге «Никакого уважения! Интеллектуалы и популярная культура» убеждал коллег в том, что эту часть современности тоже стоит изучать. И, в отличие от Сюзен Зонтаг, он не стремился найти в кэмпе, порнографии или журнальной фотографии какие-то интеллектуальные глубины, скорее напротив – пытался проложить мостик между основной частью населения и университетскими исследованиями культуры.

И поныне, несмотря на примеры Жижека, Джеймисона, Бодрийяра и серии коллективных сборников (Философия и Симпсоны/доктор Хаус/трилогия Толкина/Гарри Поттер/Саус Парк/etc.), обращение к массовой культуре всегда оказывается под двойным подозрением: слишком просто для одних, слишком заумно для других. По меткому замечанию философа Александра Павлова, всякий интеллектуал, признающийся в своих любви и интересе к популярному мейнстриму похож на того, кто сознается в постыдном удовольствии.

Удивительно, но к концу ХХ века мы находимся едва ли не в той же точке, что и в пору Античности: разве что теперь многие интеллектуалы все-таки согласны с тем, что и обычные удовольствия (от того, что другие клеймят) достойны оправдания и признания. В этом смысле то, что по недоразумению обозначили как постмодерн – на деле целое множество самых разных эстетических стратегий, одни из которых пытаются сохранить элитарность, другие, напротив, – смешать все искусственные границы, вроде жанров, канонов и социальных ориентаций в творчестве.

Даже так называемая «постмодернистская ирония» в ряде случаев звучит совсем как «хороший вкус» из эпохи Нового времени. Меж тем сегодня вместе со сращением любого элемента культуры с маркетингом становится почти безусловной максима «потребитель всегда прав», а значит, и критерий удовольствия решает многое.

Именно в связи с этим настойчивые попытки интеллектуалов быть выше других изрядно утомили, более того, их регулярность теперь выглядит не как какая-то форма удовольствия (хотя бы нарциссическая), а напротив, как гиперкомпенсация на месте его недостатка. Но там, где творчество не питается удовольствием и радостью, вскоре не будет никакого творчества, да и понимания тоже. Недаром в своей книге Павлов уже во введении пересказывает эпизод из фильма «Снова в школу», где богач заказывает у Курта Воннегута эссе по его творчеству, а университетский преподаватель говорит, что автор эссе ничего не понимает в творчестве писателя.

Поэтому обращение к популярным фильмам, сериалам, видеоиграм, музыке и т. п. – это не только вопрос ликвидации «отрыва от народа», но порой и вопрос поиска того, что поддерживает удовольствие от существования в качестве субъекта культуры. И в отношении современной культуры в целом (т. е. и коммерческий мейнстрим, и загнавшая себя в гетто высокая культура) можно согласиться именно с Жижеком: задача интеллектуалов работать с «прочтениями» культуры – т. е. понимать, как то или иное произведение превращается в послание, которое в свою очередь будет влиять на то, что мы назовем «культурой» завтра.

В оформлении использованы работы Ekaterina Prokopyeva. На превью – фрагмент картины Густава Климта «Портрет Адели Блох-Бауэр I» (1907).

Источник