Дмитрий чувствовал что чернота нагнетается

Шел за легкостью, а сделалось еще тяжелее. То есть, если бы даже перед этим было очень легко, сплошная радость и паренье от радости, этакое беззаботное порханье и в душе и в мыслях, хватило бы уж одного этого вечера отяготиться и почувствовать неуютную зябкость в мире.

Дмитрий чувствовал, что чернота нагнетается по восходящей. И, если верить в то, что существует закономерность обстоятельств, то надо ждать чего-то еще более неприятного и злого, может быть, даже чрезмерно неприятного и злого. Ждать и готовиться к встрече. Утешение разве лишь в том, что в силу тех же (мифических, впрочем) закономерностей за очень большим злом, за последней глыбой мрака должен забрезжить свет.

Бульвар, по которому шел теперь Дмитрий, был совершенно пуст. Дождь какой-то странный, мелкий, как через решето, к тому же сквозь холодный ноябрьский туман. В то же время вместе с водяной равномерной мелочью летели на землю редкие, крупные, по горошине, капли. Будто шло в одно и то же время два разных дождя. С деревьев, потерявших теперь листву, тоже обильно капало. Около фонарей — черные, как тушью нарисованные, ветви сплошь осыпаны дождевыми каплями. Капли бежали одна за другой по черным веткам.

Дмитрию представилось, что в Самойлове над речкой тоже идет такой же дождь, но, конечно, в полном, вот именно непроглядном, мраке. Вода над кустами черная, как деготь, и земля черная, как деготь. И черный дождь, и черный ветер рыскает в черных кустах ольхи. Бродят в черной воде, около самого дна, оживившиеся теперь в холодную непогоду налимы. Только дождь шуршит, только ветер свистит в ветвях, но не видно ни дождя, ни листвы, ни ветра.

Сам не знает, за что любит Дмитрий Золушкин сырые черные осенние ночи. И чтобы черный ветер рыскал в черной траве.

Оказаться бы сейчас в избушке в саду, зажечь лампу. Мрак отодвинется на полметра от оконного стекла и впустит на освободившееся место голую ветвь рябины. Дождик шумит по крыше, мокрым пахнет земля. Много ли человеку надо…

По желтым лужам бегали от ветра частые блестки. Желтый дождь рябил желтую воду. Только ветви деревьев, несмотря ни на что, оставались черными.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

А между тем время шло. В подвалишке института, освободив просторное помещение, заваленное дотоле разным хламом, устроили для студентов буфет. Четыре столика, где можно съесть на скорую руку тарелку щец или кусок отварной трески с картошкой.

У Мити и Ванечки наибольшим успехом пользовалось некое молочное суфле — что-то вроде жидкого мороженого, разлитого по бутылкам. Они тотчас прозвали напиток сначала «напитком Олимпа», потом пищей богов, а потом стали называть его амброзией. Буфетчица Зина, упруго и мощно распиравшая белый халат всеми своими формами, весело хохотала, когда друзья требовали две бутылки амброзии.

На этот раз Митя и Ванечка не успели перейти к божественному напитку, они ели перловый суп.

— Золушкин, тебя там какой-то человек спрашивает. Он стоит у входных дверей.

Митя оставил еду: может, кто из деревенских оказался в Москве, может, кто из полка, из бывших у него в отделении солдат? Они изредка навещали, стеснялись среди студентов, а Золушкина называли по-прежнему «товарищ сержант».

С третьего порожка подвальной лесенки Митя увидел, что ждет его незнакомый человек в черном пальто и в черной каракулевой шапке. Казалось бы, ну что особенного в этом обыкновенном человеке? Напротив, весь он был вместе со своей одеждой словно нарочно приспособлен, чтоб не выделяться из толпы, оставаться незамеченным, неприметным. Тогда почему же с первого взгляда на него у Дмитрия похолодело под ложечкой и слегка онемели ноги?

— Не вы спрашивали Золушкина? Это я.

— Хорошо. Вам придется пройти со мной.

— Но у меня там суп… Почти целая тарелка.

Незнакомец усмехнулся на этот наивный суп.

— Вы меня не поняли. Вам придется пройти со мной сейчас. Где ваше пальто? Быстренько оденьтесь. Предупреждаю, никому не говорите, что пойдете со мной.

Дмитрий ждал увидеть у подъезда автомобиль, но автомобиля не оказалось. Буднично, как в магазин или на базар, ехали в обыкновенном троллейбусе. Дмитрий хотел было заплатить за билет, но его вожатый опять усмехнулся:

— Не беспокойтесь, проезд оплачен.

От остановки шли некоторое время пешком. Причем не то чтобы Дмитрия держали под руку либо все время заставляли быть впереди, на глазах. Случалось, лавируя среди прохожих, и приотстать на шаг или на два. В том-то и беда была, что, если бы даже отстал на десять шагов, если бы даже потерялся в толпе, все равно искал бы поверх голов, бегом догонял бы черную каракулевую шапку.

Коридор, по которому шли, когда кончилось уличное путешествие, тоже оказался обыкновенным, будничным коридором. Как в каком-нибудь другом учреждении. В одном месте висела газета «На посту», в другом — самодельный плакатик, извещавший, что вечером будет демонстрироваться фильм «Жизнь Рембрандта».

Дмитрия больше всего поразило именно это объявление о кинофильме. Ведь было впечатление, когда лязгнули сзади входные двери, что наглухо захлопнулась западня, и миг переступания порога был, в сущности, мигом прощания со всем, что оставалось позади, мигом перехода в некое царство теней. Коридор для Дмитрия вытянулся в длину его жизни, потому что не было в его предыдущей жизни события, которое не промелькнуло бы в мозгу, пока шли то и дело загибающимся коридором. Но все вспоминалось теперь как давно прошедшее, если даже случилось сегодня или вчера. И вдруг этот неправдоподобный плакат, это странное объявление о трофейном кинофильме «Жизнь Рембрандта». Значит, что же, там, наверху, поверх захлопнувшейся западни все осталось по-прежнему? И люди будут смотреть кино, и жизнь ни на минуту не остановится и не переменит своего течения?

Комната, куда его ввели, была маленькая и квадратная. Стол с черным телефонным аппаратом, человек за столом, против стола будничный клеенчатый стул.

Мелькнуло при этом, что, конечно, не он первый оказался тут на стуле. И сколько человек пересидело на нем, и что это были за люди, и где они все теперь. Вот если бы стул мог вести дневник, а потом написал бы свои воспоминания. Впрочем, стул — вещь. Человек мог бы сделать это за него. Но только тот человек, который сидит теперь за столом, а он этого делать не будет. Напротив, он, наверно, стремится к тому, чтобы забывать, чтобы все забыть, чтобы даже

Источник

Годовые контрольные диктанты 10 класса

Годовые контрольные диктанты 10 класса.

Гроза

Я ехал с охоты вечером один, на беговых дрожках. До дому было верст восемь. Моя добрая рысистая кобыла бодро бежала по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля ушами. Усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала от задних колес. Гроза надвигалась. Впереди огромная лиловая туча медленно поднималась из-за леса надо мною, и мне навстречу неслись длинные серые облака. Ракиты тревожно шевелились и лепетали. Душный жар внезапно сменился влажным холодом, тени быстро густели. Я ударил вожжой по лошади, спустился в овраг, перебрался через сухой ручей, весь заросший лозняками, поднялся в гору и въехал в лес. Дорога вилась передо мною между густыми кустами орешника, уже залитыми мраком, я подвигался вперед с трудом. Дрожки прыгали по твердым корням столетних дубов и лип, беспрестанно пересекавших продольные глубокие рытвины – следы тележных колес.

Лошадь моя начала спотыкаться. Сильный ветер внезапно загудел в вышине, деревья забушевали, крупные капли дождя резко застучали, зашлепали по деревьям, сверкнула молния, и гроза разразилась. Дождь полил ручьями. Я поехал шагом и скоро принужден был остановиться: лошадь моя вязла, я не видел ни зги. Кое-как приютился я к широкому кусту. Сгорбившись и закутавши лицо, ожидал я терпеливо конца ненастья, как вдруг при блеске молнии на дороге почудилась мне высокая фигура. Я стал пристально глядеть в ту сторону, та же фигура словно выросла из земли подле моих дрожек.

Осенний дождь

Дмитрий чувствовал, что чернота нагнетается по восходящей. Бульвар, по которому шёл теперь Дмитрий, был совершенно пуст. Дождь какой-то странный, мелкий, как через решето, к тому сквозь холодный ноябрьский туман. В то же время с водяной равномерной мелочью летели на землю редкие, круглые, как горошины, капли, как будто шло в одно и то же время два разных дождя. С деревьев, потерявших теперь листву, тоже обильно капало. Чёрные, как тушью нарисованные, ветви сплошь усыпаны дождевыми каплями.

Дмитрию представилось, что в Самойлове над речкой тоже идёт такой же дождь в полном, непроглядном мраке. Вода над кустами мутно-чёрная, как дёготь, и земля чёрная, и дождь, и порывистый ветер рыскает в запутанных кустах ольхи. Бродят в смоляной воде, около песчаного дна, оживившиеся теперь в холодную ветреную погоду жирные-прежирные налимы. Только осенний дождь шуршит, только неистовый ветер свистит в ветвях, но не видно ни дождя, ни листьев, ни ветра.

Сам не знает, за что любит Дмитрий сырые осенние ночи, чтобы черный, насквозь пронизывающий ветер рыскал в некошеной траве. Оказаться бы сейчас в деревянной избушке в саду, зажечь масляную лампу, и мрак отодвинется на полметра от оконного стекла и впустит на освободившееся место голую ветвь багряной рябины. Дождик шумит по соломенной крыше, мокрым пахнет глубоко пропитанная дождем земля. Много ли человеку надо!

По грязно-жёлтым лужам бегали от ветра частые блики. Дождь рябил желтоватую воду. Только ветки деревьев, несмотря ни на что, оставались чёрными.

(240 слов) (По В. Солоухину.)

Пусть у вас будет время!

С годами человек всё-таки возвращается мыслями к дружбе. Для этого столько причин! Вместе с накопленным жизненным опытом приходит переоценка ценностей, даже против своей воли человек всматривается в окружающих более пристально, более взыскательно. Человечество бдительно и неотступно славит дружбу.

Каким неудачным был этот год для самых близких моих товарищей! Сколько болезней, переживаний и тягот обрушилось на них, а значит, и на меня! И как мало я нашёл для них утешений, как мало молчаливого сочувствия, как мало времени! Что меня отдаляло от них, что отвлекало от их боли, какие неотложные дела брали верх? А разве дружба – не такая же неотложная, государственная и даже мировая работа?

Наша занятость оказывается не чем иным, как простейшей, толстокожей, безразличной холодностью. От нагромождения дел человек, может, и останется жив, но, без сомнения, гибнет то сердечное, доброе, сочувственное и отзывчивое, что нас с ним связывало. Пусть у вас будет время!

Наперекор всем уважительным причинам пусть у вас будет время всегда, а не только в выходной день. В календаре дружбы все дни красные. Пусть у вас будет время для озабоченных и печальных людей, которые встревожены и которые в беде. Потому что для кого-то это ваше время может быть спасением. Потому что для кого-то время может означать выход, а для кого-то – будущее.

(220 слов) (По И. Пановой.)

Представьте себе палящий полдень в пустыне, очертания высоких песчаных холмов, караван верблюдов, медленно шагающих по раскалённому песку. Я шёл сбоку каравана с ружьём в руках: не выскочит ли где-нибудь песчаный заяц, не взлетит ли птица?

Вдруг что-то мелькнуло среди полыни и исчезло в ближайшем кустике. Я наклонился к кусту, вглядываясь в его спутанные ветки, и в тот же момент почувствовал быстрое лёгкое прикосновение к своему лицу и укол в губу. Тронул губу – на руке осталось пятнышко крови. Что такое? Недолго думая, стал топтать кустик ногами, и оттуда выскользнула змея-стрелка. Названа она так за необычайную быстроту движений. Трудно уследить глазами за скользящей по глинистой почве змейкой, тем более что её окрашенное в серый цвет тонкое тело совершенно сливается с окружающей средой.

Однако мне всё же удалось нагнать стрелку, наступить на хвост и схватить за голову. Спрятав пойманную змейку в привязанный к поясу мешок, я зашагал дальше.

Может, вам покажется странным, что человек мог так легко перенести укус ядовитой змеи? Но дело в том, что ядовитые зубы у неё помещаются глубоко в пасти. Поймав добычу передними зубами, она только тогда заглотает её, когда уколет ядовитым зубом. Таким образом, укус передних зубов неопасен. Моя укушенная губа даже не опухла, и ранка быстро зажила.

(210 слов) (По Е. Спангенбергу.)

Детство Пушкина

Пушкин именно в детстве своём и в семье своей прошел великую литературную школу, большого смысла которая, впрочем, не имела бы, если бы тогда же и там же, то есть дома, не была пройдена другая школа: русской жизни, русского языка и соответственно русского миросозерцания.

Учителя у Пушкина с детства были великолепные. У него была бабушка по матери, Мария Алексеевна Ганнибал, человек чисто русского облика, языка и ума. К тому же всё, что могла говорить и внушать она, обретало насыщенный контекст в самой жизни, ибо летом семья всегда перебиралась в ее имение Захарово. Именно бабка первоначально научила будущего поэта русскому чтению и русскому письму.

Французскому обучали его образованные французы, но и русскому учили не невежды. Вплоть до Лицея мальчику Пушкину, наряду с Законом Божиим, преподавал русскую словесность священник Мариинского института Александр Иванович Беликов, не только известный проповедник, но и литератор-переводчик.

Связи Пушкина с миром народной жизни были с детства многообразны и сложны, как был сложен и сам этот мир. недаром стала одним из самых знаменитых образов пушкинского окружения, сделалась как бы символом всех русских нянь. Позднее Пушкин напишет: «Изучение старинных песен, сказок необходимо для совершенного знания свойств русского языка».

Очень многие описания русских народных нравов и обычаев не были бы у Пушкина так живы и хороши, если б он не был с детства пропитан рассказами из народной жизни.

Источник

ЛитЛайф

Жанры

Авторы

Книги

Серии

Форум

Солоухин Владимир Алексеевич

Книга «Мать-мачеха»

Читать

Помогите нам сделать Литлайф лучше

Значит, все же он не успел разглядеть этикетку и был готов психологически к восприятию лишь сорокаградусной. Иначе не поперхнулся бы на предпоследнем глотке. Поперхнулся он громко, рыкнул по-львиному, и как только рыкнул, распахнулась дверь и на пороге появилась Ольга Владимировна.

Поэт нацелился грудью на дверь и прямыми шагами, стремительно вышел из кабинета.

Ольга Владимировна походила вокруг стола и увидела, конечно, и вазу и бутылку, но из тактичности сделала вид, что ничего не нашла, потому что и без того готовый провалиться сквозь землю Дмитрий, пожалуй, не выдержал бы прямых улик. Получилось, что все всё поняли, но никто ничего не сказал. Еще можно свести на то, как если бы ровно ничего не произошло. А Горынский просто так, мало ли зачем, вышел из кабинета. Но тут опять все переменилось, потому что Ольга Владимировна вышла, а хозяин вошел. Он сел за стол, весело, как с мороза, потирая руки.

Горынского нельзя было узнать. Лицо его раскраснелось, в глазах появились живость и блеск, руки и губы перестали дрожать. Это снова был живой человек, с которым можно разговаривать.

Дмитрий не удержался от заученного:

— Вы — мой учитель. Я хочу вам многое, многое рассказать. — И спохватился: — Ну, не так уж много, я не отниму никак больше часу. Можно?

Учитель благосклонно кивнул.

Дмитрий заговорил сначала о своем позорном провале в клубе:

— Ведь, если принять теорию многоступенчатого влияния высокой культуры на широкие народные массы… Я поясню. Влияют ли Данте и Вольтер на культурный кругозор нашего деревенского маляра Никиты Кабанчикова? Не может быть, чтобы для Никиты вовсе бесследно существовали такие эвересты человеческого духа, как Гёте, Шекспир, Мильтон, Кант, ну или там Рафаэль, Бетховен и Вагнер. Но в том-то и дело, что Никита как таковой не слышал ни одного из этих великих и славных имен, а если и слышал при упоминании по радио, конечно, не представляет себе философской сущности ну хотя бы того же Вагнера. Зато всех мыслителей и художников знал, к примеру, Толстой. Не только знал, вобрал в себя, переработал, выработал на основе всемирной культуры свой взгляд на мир божий. О Толстом мог слышать мой Никита. Мог даже читать. Ну, пусть он не освоил в полной мере, во всей глубине и тончайшей тонкости. А тут я между Толстым и Никитой. Вот тут и должен быть я как связующее, как передаточное звено. Толстого я взял для примера… Не обязательно он. Тут и Тютчев, и Пушкин, и Блок, и Врубель с Рерихом, и Рахманинов, и Скрябин… Так как же должно быть мне горько, что я не могу включиться в эту закономерную цепь…

На этом месте голова Горынского покачнулась на правое плечо, а с плеча соскользнула на грудь. Громко скрипнули зубы.

Вошла старушка домработница. Она тряхнула поэта за плечи и добилась, что голова его снова поднялась.

— Нет, нет. У нас программная встреча, ответственный разговор, один раз в биографии.

— Полно хорохориться-то. Биография… Али я тебя не знаю. Теперь тебе спать. Ну, значит, ложись и спи. Вот так… Вставай… Помогли бы. Под правую руку бери. Вот так. Ног не переставляет, а туда же… Биография. Спать ложись, вот и вся биография. Али я тебя не знаю. Расхорохорился.

Уж завалившись на диван, Александр Александрович стал ловить руку Дмитрия. Всхлипывая, он причитал:

— Прости… Мальчик мой. Я понимаю. Свинство… Прости. Откровение. Но одно я все-таки скажу. Самое главное скажу. На всю жизнь. Учителя оправдать… звание. Мальчик мой, что бы ни случилось, как бы ни жилось, голову под топор — проходи мимо временного…

На этот раз Митя и Ванечка не успели перейти к божественному напитку, они ели перловый суп.

— Золушкин, тебя там какой-то человек спрашивает. Он стоит у входных дверей.

— Не вы спрашивали Золушкина? Это я.

— Хорошо. Вам придется пройти со мной.

— Но у меня там суп… Почти целая тарелка.

Незнакомец усмехнулся на этот наивный суп.

— Не беспокойтесь, проезд оплачен.

Источник

Дмитрий чувствовал что чернота нагнетается