Для нас орудие одно нам чувство

Содержание

А. С. Пушкин
Другие статьи в литературном дневнике:
«Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы…»
Баранов О.
Другие статьи в литературном дневнике:
Евгений Онегин (Пушкин А. С., 1832)

А. С. Пушкин

Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Сноснее многих был Евгений;
Хоть он людей, конечно, знал
И вообще их презирал, —
Но (правил нет без исключений)
Иных он очень отличал
И вчуже чувство уважал.

Другие статьи в литературном дневнике:

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Источник

«Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы…»

Это фраза из бессмертного пушкинского «Евгения Онегина».

Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы

В данном случае под тварями подразумевается не ругательство, а творение Божье. Двуногиетворения – это, конечно, люди. И каждый человек считает себя чуточку выше, лучше другого.

Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.

Наполеон не принадлежал ни к одной королевской фамилии. Он был родом из обедневшей дворянской семьи. Еще в юности он, увлекаясь военным делом и писательством, разрабатывая проекты оборонительных укреплений, мечтал прославиться и разбогатеть в этой сфере своей деятельности. В юности он мечтал освободить родной остров от французского гнета, ненавидел Францию. Революцию он встретил с энтузиазмом, вступил в Якобинский клуб.

Наполеон сделал сначала военную карьеру, а потом на волне французских революций занял французский трон. Наполеон мечтал стать императором не на словах, а на деле, завоевать всю Европу, возвыситься над миром. Он признавался современниками самым великим полководцем всех времен и выдающимся государем.

Сноснее многих был Евгений;
Хоть он людей, конечно, знал
И вообще их презирал, —
Но (правил нет без исключений)
Иных он очень отличал
И вчуже чувство уважал.

В христианстве это чувство называется гордыней. Один из восьми смертных грехов в православии и семи – в католичестве. Однако гордыней грешат почти все, и настолько к ней привыкли, что даже не замечают за собой этого греха.

Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.

Источник

Баранов О.

XIII
Но Ленский, не имев, конечно,
Охоты узы брака несть,
С Онегиным желал сердечно
Знакомство покороче свесть.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом
И скоро стали неразлучны.
Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.
XIV
Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Сноснее многих был Евгений;
Хоть он людей, конечно, знал
И вообще их презирал, —
Но (правил нет без исключений)
Иных он очень отличал
И вчуже чувство уважал.

Да, фактически больше нет той мореходки, о который мечтали тысячи мальчишек России и Советского Союза и в которой мы учились! Некуда пойти тысячам моряков, чтобы поклониться одному из лучших, если не сказать, лучшему в прошлом морскому учебному заведению планеты Земля. Макаровка как юридическое лицо ликвидирована, а имя ее передано расплывчатой, аморфной, плохо управляемой структуре с названием «Университет.»

Помещения и здания отбирают под предлогами: «так надо» и «под ремонт». Реформаторы советского посола, кропавшие десятки лет приказы и инструкции в угоду начальникам и себе в удовольствие, не могут угомониться!

Кому мешало название «училище»? В СССР понятие «академия» стояло выше училища и все это знали, а университет всегда был для гуманитариев и физиков, но не для офицеров флота! Вместо того, чтобы помочь деньгами, повысить качество морского образования, творцы реформ занялись рокировками.

Ну, что стало лучше после этого объединения ? Спросите преподавателей и выпускников. Большинство не скажет ничего хорошего об этом объединении. Фактически — это начало развала. Развалили среднюю школу. Выпускники школ складывать в уме не умеют и писать нормально по-русски! Теперь взялись за лучшие высшие учебные заведения России.

Реформаторам надо «творить», чтобы быть! Им совершенно все равно, что думают по этому поводу моряки, и фактически перестройщики мореходок проявили полное пренебрежение к общественному мнению, разрушили то, что создавали веками наши предки и что так нужно России. Именно такие горе-реформаторы отдали в недалеком прошлом «на гвозди» гордость России — ледокол «Ермак», сдали за гроши российские авианосцы и угробили российский торговый флот почти полностью через оффшoры и сдачей на металлолом. Но этого было мало, надо теперь развалить Макаровку так, чтобы не осталось ничего. А учиться морскому делу российская молодежь пусть начнет в западных странах под контролем и при воспитании НАТО!

Когда я сказал об объединении «морских» вузов и прочего моему другу, то он верно заметил, что это объединение равно, к примеру, тому , как если бы к Институту народного хозяйства присоединили Московский государственный университет или объединили под одной крышей обучение вязанию и конному спорту. Вот никак, ну никак в России не избавиться нам от традиций кроить отрасли и страну лично под себя и под «корешей» ! А придумать обоснование — это у нас «завсегда пожалуйста»! Это все отработано и пройдено в советских НИИ, комиссиях и комитетах по улучшению и рационализаторству с лозунгами прошлого типа: » Выше поднимем! Шире развернем, товарищи!»

Порядок и суть морского образования вырабатывались в России веками, создавались на крови, в болях и муках морской службы, в боях и абордажных атаках. Воспитывать моряков должны только опытные моряки и преподаватели, прошедшие школу морской жизни и школу традиций в таких мореходках, какой была Макаровка, а именно в специальных закрытых учебных заведениях. Только недалекие умом люди или далекие от флота могут думать, что ситуация очень сильно изменилась с приходом на флот электронной карты «со спутником» и автоматики. Людей на судне стало меньше, но суть флота и моря осталась прежней.

В Макаровке сложилась лучшая в мире система морского образования, а русские моряки поэтому так востребованы до сих пор на всех флотах мира! И все это знают! Можно менять курсовые задания, методику обучения в связи с внедрением новой техники, но стиль воспитания и морского замкнутого общежития, традиции, названия менять не стоит. Еще какое-то время «новое» учебное объединенное заведение проживет на «старых запасах» Макаровки. Но потом все накопленное в ней иссякнет и сгинет навсегда, и когда-то придется возвращаться вспять, но уже с огромными потерями и усилиями. Увы, все сгребли под одну метелку «университетского объединения»! Вот что обидно и досадно — никто за это не ответит перед нами и перед государством.

Homo homini lupus est — гласит один крылатый латинизм. Но человек человеку уже давно не волк. Человек человеку даже не имиджмейкер, не диллер, не киллер и не эксклюзивный дистребьютор, как предполагают современные социологи. Все гораздо страшнее и проще. Человек человеку вау — и не человеку, а такому же точно вау. Так что в проекции на современную систему культурных координат это латинское изречение звучит так: Вау Вау Вау!
Подробнее на livelib.ru:
https://www.livelib.ru/author/2355/quotes-viktor-pelevin/

Другие статьи в литературном дневнике:

20.08.2021. чья статья?
18.08.2021. Я плакаль
17.08.2021. ***
16.08.2021. ***
12.08.2021. ***
11.08.2021. ***
10.08.2021. ***
09.08.2021. ***
06.08.2021. ***
04.08.2021. Автора не знаю
03.08.2021. Баранов О.
02.08.2021. ***
01.08.2021. ВОП

Источник

Евгений Онегин (Пушкин А. С., 1832)

Деревня, где скучал Евгений,

Была прелестный уголок;

Там друг невинных наслаждений

Благословить бы небо мог.

Господский дом уединенный,

Горой от ветров огражденный,

Стоял над речкою. Вдали

Пред ним пестрели и цвели

Луга и нивы золотые,

Мелькали сёлы; здесь и там

Стада бродили по лугам,

И сени расширял густые

Огромный, запущенный сад,

Приют задумчивых дриад. [Дриады – лесные духи, нимфы деревьев.]

Почтенный замок был построен,

Как замки строиться должны:

Отменно прочен и спокоен

Во вкусе умной старины.

Везде высокие покои,

В гостиной штофные обои,

Царей портреты на стенах,

И печи в пестрых изразцах.

Всё это ныне обветшало,

Не знаю, право, почему;

Да, впрочем, другу моему

В том нужды было очень мало,

Затем, что он равно зевал

Средь модных и старинных зал.

Он в том покое поселился,

Где деревенский старожил

Лет сорок с ключницей бранился,

В окно смотрел и мух давил.

Всё было просто: пол дубовый,

Два шкафа, стол, диван пуховый,

Нигде ни пятнышка чернил.

Онегин шкафы отворил;

В одном нашел тетрадь расхода,

В другом наливок целый строй,

Кувшины с яблочной водой

И календарь осьмого года:

Старик, имея много дел,

В иные книги не глядел.

Один среди своих владений,

Чтоб только время проводить,

Сперва задумал наш Евгений

Порядок новый учредить.

В своей глуши мудрец пустынный,

Ярем он барщины старинной

Оброком легким заменил;

И раб судьбу благословил.

Зато в углу своем надулся,

Увидя в этом страшный вред,

Его расчетливый сосед;

Другой лукаво улыбнулся,

И в голос все решили так,

Что он опаснейший чудак.

Сначала все к нему езжали;

Но так как с заднего крыльца

Ему донского жеребца,

Лишь только вдоль большой дороги

Заслышат их домашни дроги, —

Поступком оскорбясь таким,

Все дружбу прекратили с ним.

«Сосед наш неуч; сумасбродит;

Он фармазон; он пьет одно

Стаканом красное вино;

Он дамам к ручке не подходит;

Всё да да нет; не скажет да-с

Иль нет-с». Таков был общий глас.

В свою деревню в ту же пору

Помещик новый прискакал

И столь же строгому разбору

В соседстве повод подавал.

По имени Владимир Ленской,

С душою прямо геттингенской, [С душою прямо геттингенской – Геттингенский университет в Германии был одним из наиболее либеральных университетов в Европе.]

Красавец, в полном цвете лет,

Поклонник Канта и поэт.

Он из Германии туманной

Привез учености плоды:

Дух пылкий и довольно странный,

Всегда восторженную речь

И кудри черные до плеч.

От хладного разврата света

Еще увянуть не успев,

Его душа была согрета

Приветом друга, лаской дев;

Он сердцем милый был невежда,

Его лелеяла надежда,

И мира новый блеск и шум

Еще пленяли юный ум.

Он забавлял мечтою сладкой

Сомненья сердца своего;

Цель жизни нашей для него

Была заманчивой загадкой,

Над ней он голову ломал

И чудеса подозревал.

Он верил, что душа родная

Соединиться с ним должна,

Что, безотрадно изнывая,

Его вседневно ждет она;

Он верил, что друзья готовы

За честь его приять оковы

И что не дрогнет их рука

Разбить сосуд клеветника;

Что есть избранные судьбами,

Людей священные друзья;

Что их бессмертная семья

Когда-нибудь нас озарит

И мир блаженством одарит.

Ко благу чистая любовь

И славы сладкое мученье

В нем рано волновали кровь.

Он с лирой странствовал на свете;

Под небом Шиллера и Гете

Их поэтическим огнем

Душа воспламенилась в нем;

И муз возвышенных искусства,

Счастливец, он не постыдил:

Он в песнях гордо сохранил

Всегда возвышенные чувства,

Порывы девственной мечты

И прелесть важной простоты.

Он пел любовь, любви послушный,

И песнь его была ясна,

Как мысли девы простодушной,

Как сон младенца, как луна

В пустынях неба безмятежных,

Богиня тайн и вздохов нежных;

Он пел разлуку и печаль,

И нечто, и туманну даль,

И романтические розы;

Он пел те дальные страны,

Где долго в лоно тишины

Лились его живые слезы;

Он пел поблеклый жизни цвет

Без малого в осьмнадцать лет.

В пустыне, где один Евгений

Мог оценить его дары,

Господ соседственных селений

Ему не нравились пиры;

Бежал он их беседы шумной,

Их разговор благоразумный

О сенокосе, о вине,

О псарне, о своей родне,

Конечно, не блистал ни чувством,

Ни поэтическим огнем,

Ни остротою, ни умом,

Ни общежития искусством;

Но разговор их милых жен

Гораздо меньше был умен.

Богат, хорош собою, Ленский

Везде был принят как жених;

Таков обычай деревенский;

Все дочек прочили своих

За полурусского соседа;

Взойдет ли он, тотчас беседа

Заводит слово стороной

О скуке жизни холостой;

Зовут соседа к самовару,

А Дуня разливает чай,

Ей шепчут: «Дуня, примечай!»

Потом приносят и гитару;

И запищит она (Бог мой!):

Приди в чертог ко мне златой. [Из первой части Днепровской русалки.]

Но Ленский, не имев, конечно,

Охоты узы брака несть,

С Онегиным желал сердечно

Знакомство покороче свесть.

Они сошлись. Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень

Не столь различны меж собой.

Сперва взаимной разнотой

Они друг другу были скучны;

Потом понравились; потом

Съезжались каждый день верхом

И скоро стали неразлучны.

Так люди (первый каюсь я)

От делать нечего друзья.

Но дружбы нет и той меж нами.

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами — себя.

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно,

Нам чувство дико и смешно.

Сноснее многих был Евгений;

Хоть он людей, конечно, знал

И вообще их презирал, —

Но (правил нет без исключений)

Иных он очень отличал

И вчуже чувство уважал.

Он слушал Ленского с улыбкой.

Поэта пылкий разговор,

И ум, еще в сужденьях зыбкой,

И вечно вдохновенный взор, —

Онегину всё было ново;

Он охладительное слово

В устах старался удержать

И думал: глупо мне мешать

Его минутному блаженству;

И без меня пора придет,

Пускай покамест он живет

Да верит мира совершенству;

Простим горячке юных лет

И юный жар и юный бред.

Меж ими всё рождало споры

И к размышлению влекло:

Племен минувших договоры,

Плоды наук, добро и зло,

И предрассудки вековые,

И гроба тайны роковые,

Судьба и жизнь в свою чреду, —

Всё подвергалось их суду.

Поэт в жару своих суждений

Читал, забывшись, между тем

Отрывки северных поэм,

И снисходительный Евгений,

Хоть их не много понимал,

Прилежно юноше внимал.

Но чаще занимали страсти

Умы пустынников моих.

Ушед от их мятежной власти,

Онегин говорил об них

С невольным вздохом сожаленья;

Блажен, кто ведал их волненья

И наконец от них отстал;

Блаженней тот, кто их не знал,

Кто охлаждал любовь — разлукой,

Вражду — злословием; порой

Зевал с друзьями и с женой,

Ревнивой не тревожась мукой,

И дедов верный капитал

Коварной двойке не вверял.

Когда прибегнем мы под знамя

Когда страстей угаснет пламя

И нам становятся смешны

Их своевольство иль порывы

И запоздалые отзывы, —

Смиренные не без труда,

Мы любим слушать иногда

Страстей чужих язык мятежный,

И нам он сердце шевелит.

Так точно старый инвалид

Охотно клонит слух прилежный

Рассказам юных усачей,

Забытый в хижине своей.

Зато и пламенная младость

Не может ничего скрывать.

Вражду, любовь, печаль и радость

Она готова разболтать.

В любви считаясь инвалидом,

Онегин слушал с важным видом,

Как, сердца исповедь любя,

Поэт высказывал себя;

Свою доверчивую совесть

Он простодушно обнажал.

Евгений без труда узнал

Его любви младую повесть,

Обильный чувствами рассказ,

Давно не новыми для нас.

Ах, он любил, как в наши лета

Уже не любят; как одна

Безумная душа поэта

Еще любить осуждена:

Всегда, везде одно мечтанье,

Одно привычное желанье,

Одна привычная печаль.

Ни охлаждающая даль,

Ни долгие лета разлуки,

Ни музам данные часы,

Ни чужеземные красы,

Ни шум веселий, ни науки

Души не изменили в нем,

Согретой девственным огнем.

Чуть отрок, Ольгою плененный,

Сердечных мук еще не знав,

Он был свидетель умиленный

Ее младенческих забав;

В тени хранительной дубравы

Он разделял ее забавы,

И детям прочили венцы

Друзья-соседи, их отцы.

В глуши, под сению смиренной,

Невинной прелести полна,

В глазах родителей, она

Цвела как ландыш потаенный,

Не знаемый в траве глухой

Ни мотыльками, ни пчелой.

Она поэту подарила

Младых восторгов первый сон,

И мысль об ней одушевила

Его цевницы первый стон.

Простите, игры золотые!

Он рощи полюбил густые,

И ночь, и звезды, и луну,

Луну, небесную лампаду,

Которой посвящали мы

Прогулки средь вечерней тьмы,

И слезы, тайных мук отраду…

Но нынче видим только в ней

Замену тусклых фонарей.

Всегда скромна, всегда послушна,

Всегда как утро весела,

Как жизнь поэта простодушна,

Как поцелуй любви мила,

Глаза как небо голубые;

Улыбка, локоны льняные,

Движенья, голос, легкий стан —

Всё в Ольге… но любой роман

Возьмите и найдете, верно,

Ее портрет: он очень мил,

Я прежде сам его любил,

Но надоел он мне безмерно.

Позвольте мне, читатель мой,

Заняться старшею сестрой.

Ее сестра звалась Татьяна… [Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами.]

Впервые именем таким

Страницы нежные романа

Мы своевольно освятим.

И что ж? оно приятно, звучно;

Но с ним, я знаю, неразлучно

Иль девичьей! Мы все должны

Признаться: вкусу очень мало

У нас и в наших именах

(Не говорим уж о стихах);

Нам просвещенье не пристало,

И нам досталось от него

Жеманство, — больше ничего.

Итак, она звалась Татьяной.

Ни красотой сестры своей,

Ни свежестью ее румяной

Не привлекла б она очей.

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная, боязлива,

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой.

Она ласкаться не умела

К отцу, ни к матери своей;

Дитя сама, в толпе детей

Играть и прыгать не хотела

И часто целый день одна

Сидела молча у окна.

Задумчивость, ее подруга

От самых колыбельных дней,

Теченье сельского досуга

Мечтами украшала ей.

Ее изнеженные пальцы

Не знали игл; склонясь на пяльцы,

Узором шелковым она

Не оживляла полотна.

Охоты властвовать примета,

С послушной куклою дитя

К приличию, закону света,

И важно повторяет ей

Уроки маменьки своей.

Но куклы даже в эти годы

Татьяна в руки не брала;

Про вести города, про моды

Беседы с нею не вела.

И были детские проказы

Ей чужды: страшные рассказы

Зимою в темноте ночей

Пленяли больше сердце ей.

Когда же няня собирала

Для Ольги на широкий луг

Всех маленьких ее подруг,

Она в горелки не играла,

Ей скучен был и звонкий смех,

И шум их ветреных утех.

Она любила на балконе

Предупреждать зари восход,

Когда на бледном небосклоне

Звезд исчезает хоровод,

И тихо край земли светлеет,

И, вестник утра, ветер веет,

И всходит постепенно день.

Зимой, когда ночная тень

Полмиром доле обладает,

И доле в праздной тишине,

При отуманенной луне,

Восток ленивый почивает,

В привычный час пробуждена

Вставала при свечах она.

Ей рано нравились романы;

Они ей заменяли всё;

Она влюблялася в обманы

И Ричардсона и Руссо.

Отец ее был добрый малый,

В прошедшем веке запоздалый;

Но в книгах не видал вреда;

Он, не читая никогда,

Их почитал пустой игрушкой

И не заботился о том,

Какой у дочки тайный том

Дремал до утра под подушкой.

Жена ж его была сама

От Ричардсона без ума.

Она любила Ричардсона

Не потому, чтобы прочла,

Не потому, чтоб Грандисона

Она Ловласу предпочла; [Грандисон и Ловлас, герои двух славных романов.]

Но в старину княжна Алина,

Ее московская кузина,

Твердила часто ей об них.

В то время был еще жених

Ее супруг, но по неволе;

Она вздыхала о другом,

Который сердцем и умом

Ей нравился гораздо боле:

Сей Грандисон был славный франт,

Игрок и гвардии сержант.

Как он, она была одета

Всегда по моде и к лицу;

Но, не спросясь ее совета,

Девицу повезли к венцу.

И, чтоб ее рассеять горе,

Разумный муж уехал вскоре

В свою деревню, где она,

Бог знает кем окружена,

Рвалась и плакала сначала,

С супругом чуть не развелась;

Потом хозяйством занялась,

Привыкла и довольна стала.

Привычка свыше нам дана:

Замена счастию она. [Si j’avais la folie de croire encore au bonheur, je le chercherais dans l’habitude (Шатобриан) Если бы я имел безрассудство еще верить в счастье, я бы искал его в привычке (фр.).]

Привычка усладила горе,

Не отразимое ничем;

Открытие большое вскоре

Ее утешило совсем:

Она меж делом и досугом

Открыла тайну, как супругом

И всё тогда пошло на стать.

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам,

Служанок била осердясь —

Всё это мужа не спросясь.

Бывало, писывала кровью

Она в альбомы нежных дев,

Звала Полиною Прасковью

И говорила нараспев,

Корсет носила очень узкий,

И русский Н, как N французский,

Произносить умела в нос;

Но скоро всё перевелось;

Корсет, альбом, княжну Алину,

Стишков чувствительных тетрадь

Она забыла; стала звать

Акулькой прежнюю Селину

И обновила наконец

На вате шлафор и чепец.

Но муж любил ее сердечно,

В ее затеи не входил,

Во всем ей веровал беспечно,

А сам в халате ел и пил;

Покойно жизнь его катилась;

Под вечер иногда сходилась

Соседей добрая семья,

И потужить, и позлословить,

И посмеяться кой о чем.

Проходит время; между тем

Прикажут Ольге чай готовить,

Там ужин, там и спать пора,

И гости едут со двора.

Они хранили в жизни мирной

Привычки милой старины;

У них на масленице жирной

Водились русские блины;

Два раза в год они говели;

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод;

В день Троицын, когда народ

Зевая слушает молебен,

Умильно на пучок зари

Они роняли слезки три;

Им квас как воздух был потребен,

И за столом у них гостям

Носили блюда по чинам.

И так они старели оба.

И отворились наконец

Перед супругом двери гроба,

И новый он приял венец.

Он умер в час перед обедом,

Оплаканный своим соседом,

Детьми и верною женой

Чистосердечней, чем иной.

Он был простой и добрый барин,

И там, где прах его лежит,

Надгробный памятник гласит:

Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,

Господний раб и бригадир,

Под камнем сим вкушает мир.

Своим пенатам возвращенный,

Владимир Ленский посетил

Соседа памятник смиренный,

И вздох он пеплу посвятил;

И долго сердцу грустно было.

«Poor Yorick! [Бедный Иорик!» – восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна.)] — молвил он уныло, —

Источник