Питер Хег. Смилла и ее чувство снега — впечатлений
Питер Хег. Смилла и ее чувство снега.
«А я – кто есть я? Ученый? Наблюдатель? Или человек, получивший малую возможность взглянуть на жизнь со стороны? С обзорной точки, из одиночества и просветления?»
Смерть помогла Смилле, главной героине романа Питера Хега, посмотреть на свою жизнь именно из такой обзорной точки, из своего одиночества и просветления.
И, наверное, эта цитата лучше всего характеризует не только главную героиню, но и весь роман в целом.
Все люди одиноки. Даже встречаясь с друзьями, создавая семьи и отдаваясь заботе о детях, мы остаемся, словно планеты – каждый на своей орбите.
Можем пройти рядом, изменить чью-то траекторию движения… Но только на миг. Чтобы потом снова и снова соприкасаться со своим одиночеством. И может быть, однажды, когда-нибудь – с просветлением.
На первый взгляд, кажется, что роман представляет собой скорее остросюжетный детектив, в котором есть наркотики, таинственные «злодеи», почти мистический метеорит во льдах Гренландии…
Но вчитываясь в эту историю, невольно понимаешь, что прежде всего, этот роман – драма человеческих чувств и отношений. Формат ретроспективного дневника, когда первые острые чувства уже остыли и можно говорить о событиях, причинявших нестерпимую боль, почти отстраненно, невольно приближает к Смилле.
И невозможно оставаться равнодушным к этой простой, в сущности, истории.
Очень волнующе, обстоятельно, лирично, а подчас и довольно неожиданно он рассказывает историю Смиллы Ясперсен, наполовину гренладки, наполовину датчанки.
До смерти матери, она жила с ней и с братом среди безмолвия снега и льда. Кочевки, охота, белый океан и белое небо навсегда соединили ее со снегом.
«Между белой поверхностью и моим сердцем протянута нить…»
Она чувствует его и понимает так, как никто другой. Читать ли следы на снегу, видеть тончайшие нюансы кружащихся хлопьев снега или исследовать льды и поведение айсбергов – для нее словно дышать.
Но снег не просто присутствует в ее жизни, он — отражение ее внутреннего безмолвия, внешнее выражение внутреннего льда.
После смерти матери она сменила много школ, приютов, раз за разом убегая от отца, от жизни среди множества людей — чужих, равнодушных, холодных.
Ее отец, Мориц Ясперсен, анестезиолог, «врач для богатых», любит свою дочь не меньше, чем ее мать. Однако каждый из них живет своей жизнью, изредка соприкасаясь в тех вопросах, где без этого не обойтись.
Одиночество кажется Смилле привычным и уютным, как домашний кокон. Ведь в одиночестве никто не может предать или бросить, в одиночестве никто не оставит тебя. В одиночестве нечего и некого терять.
«К одиночеству у меня такое же отношение, как у других к благословению церкви».
Снег и лед – выражение одиночества. Inuit знают более 80 оттенков снега. Смилла – знает множество оттенков одиночества.
И не она одна, мог бы сказать почти каждый читатель. О чем тут еще говорить?
Но вот в ее мире снега и льда появляется мальчик, гренландец, сын ее соседки по дому. Исайя похож на маленького диковатого зверька – он и хочет тепла, и опасается подойти слишком близко. Смилла сама такая.
Маленький мальчик и 38-летняя Смилла тянутся друг к другу, чувствуют родную душу во взгляде, в молчании, в чтении «Начал» Евклида, в коротком общении.
Юлиана, мать Исайи, редко бывает трезвой. И иногда ему надо где-то переночевать и что-то поесть. Смилла – его друг и прибежище.
Неизвестно, как бы складывалась их жизнь дальше, но происходит трагедия. Исайя разбивается насмерть, упав с крыши.
Остались только следы на снегу. Следы, которые говорят Смилле о том, что маленький мальчик, боящийся высоты, не случайно оказался на крыше. Что он спасался от кого-то или чего-то, напугавшего его, и именно так сорвался вниз.
Никто, кроме Смиллы, не видит ничего необычного в этой смерти. Ребенок оплакан и похоронен. Точка.
Однако, перевернуть страницу жизни не так просто, как закрыть расследование, отправив папку в архив.
Смерть Исайи изменила жизнь Смиллы, добавила ей новые ценности и придала новый смысл.
Она не может оставаться в стороне и смириться с итогом расследования. Она не верит в несчастный случай. Единственный выход – начать свое собственное расследование.
И Смилла без колебаний рискует своей жизнью, чтобы открыть тайну смерти маленького мальчика.
«Смерть страшна не тем, что она меняет будущее. А тем, что она оставляет нас один на один с нашими воспоминаниями».
Смилла проживает свою жизнь и одновременно наблюдает за ней как будто со стороны. Такой эффект внешнего наблюдателя, который чутко следит за каждой мыслью, чувством, поступком. Этот наблюдатель не действует и не подталкивает к действиям. Он просто есть. И благодаря только ему одному и мог возникнуть этот роман.
Питер Хег очень лиричен. Для него, как и для Смиллы, снег – прекрасная совершенная часть мира. Отражение гармонии и безупречности.
«Облака и море сливаются в завесу серого, тяжелого шелка. Вода становится вязкой и чуть розоватой, словно ликер из диких ягод. Синий туман морозного дыма отрывается от поверхности воды и плывет над водным зеркалом. И вода отвердевает. Холод извлекает из темноты моря сад роз, белый ковер ледяных цветов, созданных солеными замерзшими водяными каплями».
Так смерть извлекает жизнь из ледяного безмолвия одиночества и рождает хрупкие цветы любви там, где недавно все было еще однородным и темным.
Смерть Исайи приводит Смиллу к открытию любви.
Страх и любовь часто смешиваются в нашей жизни. Не так-то просто выйти из ледяного царства одиночества и впустить туда другого человека.
Доверие – самый большой дефицит в нашем мире. То, чего так страстно мы жаждем и так яростно отвергаем. Любое доверие – риск потери и риск предательства. Любое доверие – это ответственность и ответная искренность. И это очень непросто. Не только для Смиллы. Да, собственно, почти для каждого…
«… на 45% влюбленность состоит из страха. Что вас отвергнут, на 45% — из маниакальной надежды, что именно на сей раз эти опасения не оправдаются, и на жалкие 10% — из хрупкого ощущения возможности любви…»
Есть такое понятие у философов как Бытие-в-мире, реальность, существующая в движении. Она течет сквозь нас, изменяется сама и изменяет наш внутренний мир.
От одиночества к любви, от пустоты к наполненности, от отстраненности к риску для жизни. В этой реальности есть не только жизнь, но и смерть, как ее неотделимая часть.
И, конечно же, там есть любовь, которая противостоит холоду и снегу. Она – из области тепла и единения. Она отрицает одиночество.
Можно ли чувства выразить математическими формулами? Можно ли вместить весь пыл, безудержный порыв и спокойную силу любви в цифры точно так же, как холодную безупречность снега и одиночества?
Питер Хег пробует это сделать…
«Система чисел подобна человеческой жизни. Сначала натуральные числа. Это целые и положительные числа маленького ребенка. Но человеческое сознание расширяется. Ребенок открывает для себя тоску, а знаешь, что является математическим выражением тоски? Отрицательные числа. Формализация ощущения, что тебе чего-то не хватает. А сознание продолжает расширяться и расти, и ребенок открывает для себя промежутки. Между камнями, между лишайниками на камнях, между людьми. И между цифрами… Это приводит к дробям. Целые числа плюс дроби дают рациональные числа. Но сознание на этом не останавливается. Оно стремится перешагнуть за грань здравого смысла… И получаются иррациональные числа…»
Читая историю Смиллы, я все время мысленно возвращалась к другому роману – «Одиночество простых чисел» Паоло Джордано.
Математика и снег. Одиночество и любовь. Желание тепла и невозможность перешагнуть через пропасть своих страхов…
Ограничения формулы, внутри которой неизбежно оказываются люди – интересный ракурс для привычных ситуаций.
Нужны мастерство автора и его собственная точка обзора – «из одиночества и просветления» для того, чтобы получилась по-настоящему проникновенная, трепетная и живая история человеческой жизни.
Источник
Еда в литературе. Питер Хёг, Смилла и её чувство снега
Питер Хёг — современный датский писатель, наиболее известный как раз по роману «Смилла и её чувство снега». О чём он пишет? Ну разве возможно рассказать, о чём вообще эта неспешная скандинавская литература, с кучей отсылок к окружающему миру, с немного примороженными персонажами, с неповторимой атмосферой, которая обволакивает читателя и не даёт оторваться. Да, там есть странный сюжет и ещё более странные герои, но дело не в этом, дело в ощущениях, которые дарит чтение. Скандинавская литература — она всегда про ощущения.
И описания еды здесь довольно необычные, переплетённые с сюжетными линиями, с мыслями главной героини, от лица которой ведётся повествование, с ощущением начинающейся романтической связи между двумя холодными на вид людьми. Это надо читать. Отрывок довольно длинный, но это так написано, что я даже не знаю, что тут можно вырезать. Придётся вам читать всё, до конца. Герой готовит сборный рыбный суп со сливками, традиционный для тех мест. Готовит неспешно. Единственное, чего я не уловил — это для чего там рис с анисом. Наверное, чтобы есть рыбу с ним отдельно от супа. Ну и что за такой бифштекс Nossi bé с перцем — этого я тоже не понял. Наверняка речь идёт про какой-то стейк. Гугл ничего внятного мне не сообщил. В общем, читайте сами, это действительно прекрасно.
Обычно бывает так, что в домах, где чувствуешь себя хорошо, оказываешься в конце концов на кухне. В Кваанааке жили на кухне. Здесь я довольствуюсь тем, что стою в дверях. Кухня достаточно просторная. Но места хватает только ему одному.
Есть женщины, которые могут приготовить суфле. У которых очень кстати находится засунутый в спортивный бюстгальтер рецепт приготовления шоколадного десерта. Которые могут одной рукой соорудить торт к своей собственной свадьбе, а другой приготовить бифштекс Nossi bé с перцем.
Все это достойно восхищения. Если только это не значит, что мы сами должны испытывать угрызения совести оттого, что еще не перешли на «ты» со своим электрическим тостером.
Перед ним гора рыбы и гора овощей. Лосось, скумбрия, треска, разные плоские рыбины. Два больших краба. Хвосты, головы, плавники. Кроме этого, морковь, репчатый лук, лук-порей, корень петрушки, фенхель, топинамбур.
Я рассказываю о Рауне и капитане Теллинге.
Он ставит вариться рис. С кардамоном и анисом.
Я рассказываю о том, что давала подписку о неразглашении полученных сведений.
О тех отчетах, которые есть у Рауна.
Он сливает воду из овощей и варит куски рыбы.
Я рассказываю об угрозах. О том, что они в любой момент могут арестовать меня.
Один за другим он достает из кастрюли куски рыбы. Я знаю это по Гренландии. С тех времен, когда мы готовили еду не торопясь. Разную рыбу надо варить разное время. Треска сразу же становится мягкой. Скумбрия позже, лосось еще позже.
— Я боюсь оказаться за решеткой, — говорю я.
Крабов он кладет в последнюю очередь. Он кипятит их самое большее пять минут.
В каком-то смысле я испытываю облегчение оттого, что он ничего не говорит, что он не ругает меня. Кроме меня, он единственный человек, которому известно, как много мы знаем. Как много нам теперь надо забыть.
Я чувствую потребность растолковать ему про мою клаустрофобию.
— Знаешь, что лежит в основе математики, — говорю я. — В основе математики лежат числа. Если бы кто-нибудь спросил меня, что делает меня по-настоящему счастливой, я бы ответила: числа. Снег, и лед, и числа. И знаешь почему?
Источник
Что такое чувство снега
На улице необычайный мороз — минус 18 градусов по Цельсию, и идет снег, и на том языке, который больше уже не является моим, такой снег называется qanik — большие, почти невесомые кристаллы, которые все падают и падают, покрывая землю слоем белого порошка.
Декабрьская тьма поднимается из могилы, которая кажется необъятной, как и небо над нами. В этой тьме наши лица — лишь слабо светящиеся пятна, но тем не менее я замечаю, с каким неодобрением священник и служитель относятся к моим черным чулкам в сеточку и к причитаниям Юлианы, которые усугубляются тем, что утром она приняла таблетку антабуса и теперь встречает горе почти в трезвом виде. Им кажется, что мы с ней не проявили уважения к погоде и к трагическим обстоятельствам. А на самом деле и нейлоновые чулки, и таблетки по-своему воздают должное и холоду, и Исайе.
Женщины вокруг Юлианы, священник и служитель — все они гренландцы, и когда мы поем «Guutiga, illimi» («Ты, мой Бог»), и когда ноги Юлианы подкашиваются и она все сильнее заходится в рыданиях, и когда священник говорит на западногренландском, опираясь на любимое Моравскими братьями место из апостола Павла об очищении кровью, то, забывшись на мгновение, можно подумать, что ты в Упернавике, в Хольстейнсборге или в Кваанааке.
Но высоко в темноту, словно борт корабля, поднимаются стены тюрьмы Вестре: мы в Копенгагене.
Гренландское кладбище — это часть кладбища Вестре. За гробом Исайи движется процессия — знакомые, поддерживая, ведут Юлиану, за ними следуют священник и служитель, механик и маленькая группа датчан, среди которых я узнаю только попечителя и асессора.
Священник говорит что-то наводящее на мысль, будто он действительно знал Исайю, хотя, насколько мне известно, Юлиана никогда не ходила в церковь.
Потом его голос становится неразличим, потому что теперь все женщины плачут вместе с Юлианой.
Людей собралось много, может быть человек двадцать, и теперь они целиком отдаются горю, словно погружаются в черную реку, уносящую их своим течением, и никто посторонний не может понять этого, никто, если только он не вырос в Гренландии. Но, может быть, даже и этого недостаточно. Ведь и я не могу в полной мере разделить это с ними.
Я в первый раз внимательно смотрю на гроб. Он шестиугольный. Такую форму в какой-то момент приобретают кристаллы льда.
Вот его опускают в могилу. Гроб сделан из темного дерева, он кажется таким маленьким, и на нем уже слой снега. По размеру снежинки — как маленькие перышки, да и сам снег такой же — он вовсе не обязательно холодный. В этот час небеса оплакивают Исайю, и слезы превращаются в снежный пух, укрывающий его. Это Вселенная прячет его под перину, чтобы ему никогда больше не было холодно.
В ту минуту, когда священник бросает горсть земли на гроб, когда мы должны повернуться и уйти, наступает тишина, которая кажется бесконечной. В этой тишине умолкают женщины, никто не двигается, это как будто затишье в ожидании чего-то. Мое сознание отмечает две вещи.
Первое — это то, что Юлиана падает на колени и склоняется к земле, и женщины не останавливают ее.
Второе событие происходит внутри, во мне, — это рождается понимание.
У нас с Исайей, должно быть, навсегда был заключен серьезный договор — о том, чтобы не оставлять его в беде никогда, даже сейчас.
Мы живем в «Белом сечении» [1]
На полученном безвозмездно участке земли жилищно-строительный кооператив воздвиг несколько блочных коробок из белого бетона, за которые он получил премию от Общества по украшению столицы.
Все это, в том числе и премия, производит жалкое и убогое впечатление, однако плата за квартиру составляет вовсе не безобидную сумму: она такова, что здесь могут жить лишь люди, подобные Юлиане, за которых платит государство, или механик, которому пришлось согласиться на то, что удалось найти, или еще более маргинальные существа вроде меня.
Так что название квартала хотя и обидно для нас, живущих здесь, но тем не менее в целом оправданно.
Есть причины, заставляющие человека переезжать на новое место, и есть причины, которые заставляют его оставаться там, где он живет. Со временем для меня стало важно то, что поблизости есть вода. «Белое сечение» выходит прямо на гавань. Этой зимой мне удалось увидеть, как образуется лед.
Мороз начался в ноябре. Я испытываю уважение к датской зиме. Холод — не тот, который можно измерить, не тот, который показывает термометр, а тот, который чувствуешь, — зависит скорее от силы ветра и влажности воздуха, чем от того, какой на самом деле мороз. В Дании я мерзла сильнее, чем когда-либо в заполярном Туле. Когда первые ливни начинают хлестать меня и ноябрь мокрым полотенцем по лицу, я готова их встретить — в меховых сапогах, рейтузах из альпака, длинной шотландской юбке, свитере и накидке из черного гортекса.
И вот температура начинает падать. В какой-то момент на поверхности моря она достигает минус 1,8 градуса Цельсия, и образуются первые кристаллы, недолговечная пленка, которую ветер и волны разбивают, превращая в ледяную крошку и создавая вязкую массу, называемую ледяным салом — grease ice, из нее, в свою очередь, возникают отдельные льдинки — блинчатый лед — pancake ice, который однажды в морозный воскресный день смерзается монолитным слоем.
И становится холоднее, и я радуюсь, потому что знаю — теперь мороз уже взял свое, теперь лед никуда не денется, теперь кристаллы образовали мосты и заключили соленую воду в полости, напоминающие своей структурой прожилки дерева, по которым медленно течет жидкость. Немногие из тех, кто обращает взгляд в сторону Хольмена, задумываются об этом, но это подтверждает мысль, что между льдом и жизнью много общего.
Лед — это первое, что я обычно ищу глазами, когда поднимаюсь на мост Книппельсбро. Но в тот декабрьский день я замечаю нечто другое. Я вижу свет.
Он желтый, каким почти всегда бывает зимой свет в городе. Выпал снег, так что хотя свет и очень слабый, он усиливается, отражаясь от снега. Источник света — на тротуаре рядом с одним из тех пакгаузов, которые не решились снести, когда строили наши дома. У стены здания, выходящей на Странгаде и Кристиансхаун, мигает вращающийся голубой сигнал патрульной машины. Я вижу полицейского. Временное заграждение, сделанное из красно-белой ленты. Ближе к стене я замечаю то, что огорожено, — маленькую темную тень на снегу.
Из-за того, что я бегу, и из-за того, что еще только пять часов и на улицах много машин, я успеваю за несколько минут до появления «скорой помощи».
Исайя лежит, подобрав под себя ноги, уткнувшись лицом в снег и закрыв голову руками так, будто он заслоняет глаза от освещающего его маленького прожектора, словно снег — это стекло, через которое он увидел что-то глубоко под землей.
Полицейскому наверняка следовало бы спросить меня, кто я такая, записать мою фамилию и адрес и вообще подготовить все для тех его коллег, которые вскоре займутся расследованием. Но это молодой человек с болезненным выражением лица. Он старается не смотреть на Исайю. Убедившись, что я не переступаю через его ленту, он теряет ко мне всякий интерес.
Он мог бы огородить и больший участок. Но это бы ничего не изменило. Пакгаузы перестраивают. Люди и машины так утрамбовали снег, что он стал похож на каменный пол.
Даже мертвым Исайя кажется каким-то отстраненным, как будто не хочет, чтобы ему сочувствовали.
Так в Дании называется лоботомия — операция по иссечению лобных долей человеческого мозга с целью лечения психических заболеваний. Считается, что излечение сопровождается изменениями личности, в частности наносится ущерб эмоциональной сфере человека, появляется безволие и апатия. (Здесь и далее примечания переводчика.)
Источник