Поэтические отголоски
Игорь-Северянин
Доказывать зависимость от Лохвицкой Игоря-Северянина (на таком написании своего псевдонима настаивал Игорь Васильевич Лотарeв, 18871941) нет необходимости он сам никогда ее не скрывал. А.А. Амфитеатров по этому поводу писал, что Северянин «первый и, к чести его, наиболее откровенный» последователь поэтессы.
У Северянина много стихов, прямо посвященных памяти Лохвицкой или с эпиграфами, взятыми у нее, но у него также множество менее явных аллюзий. Кроме того, к Лохвицкой всегда отсылают определенные стихотворные размеры (как и у Бальмонта), использование таких узнаваемых, характерных для нее приемов, как метабола (повторение в нескольких строфах одной строки с изменением порядка слов) и другие едва заметные черты.
Собственно говоря, для Северянина это была не просто «зависимость» в смысле влияния творческой манеры Лохвицкая была для него чем-то вроде Прекрасной Дамы, предметом романтической любви. Он посещал ее могилу, помнил и чтил ее памятные даты. В его переписке она нередко именуется «святой Миррой». Об этой любви свидетельствуют, в частности, воспоминания Тэффи, которая говорит прямо, что Мирру Северянин «любил всю жизнь», хотя никогда не видел, и что в ней самой он «чтил сестру Мирры Лохвицкой».
Однако этот вполне искренний и даже по-своему возвышенный культ не был воспринят современниками всерьез. «Двусмысленная слава» Северянина, его ироничность и склонность к эпатажу, нередко увы! соскальзывавшему в безвкусицу, настраивали против него значительную часть читающей публики и не способствовали адекватному пониманию поэзии тех, кого он называл учителями: Фофанова и Лохвицкой. В результате получилось, что обоим поэтам он оказал не самую лучшую услугу: подлинный трагизм их судеб, глубоко трогавший самого Северянина, в его подаче приобретал пародийный оттенок. В самом деле: что кроме раздражения может вызывать, к примеру, такое утверждение: «Я Лохвицкую ставлю выше всех: // И Байрона, и Пушкина, и Данта»? Бедная Мирра! Вновь, как во времена бальмонтовского «Зачарованного грота» ей «не поздоровилось от этаких похвал». Но ведь «не поздоровилось», в конечном счете, и самому Северянину.
Тем не менее почти век спустя Северянин находит своего «читателя в потомстве», способного, наконец, понять, что он не только «иронизирующее дитя», но еще и просто романтик, с душой чистой и доброй. Думается, что настало также время понять и оценить эту странную и трогательную любовь поэта к женщине, которой он никогда не видел, и убедиться в правоте его слов:
Что значит время? Что значат годы?
Любовь и верность сильнее их!
МАДРИГАЛ («Увижу ль Вас, я Вами околдован…»)
ТРАУРНАЯ ЭЛЕГИЯ («Умерла она в пору августа…»)
ПOЛУСОНЕТ («Под стрекотанье ярких мандолин…»)
К ПОРТРЕТУ («В Тебе есть то, чего ни в ком, ни в ком.…»)
ЛИЛИИ ДУШИ («В светозарной душе белых лилий посев…»)
СИМФОНИЯ («У старой лавры есть тихий остров…»)
ЗАВЕТ («Целуйте искренней уста…»)
ЧАЙНАЯ РОЗА («Над тихо дремлющим прудом…»)
КАК КОШЕЧКА («В ее устах томилася малина…»)
РАЗ НАВСЕГДА («Мой смех ответом суждений язве!…»)
ПЕВИЦА СТРАСТИ («Не слышу больше я песен страстных…»)
РОНДОЛЕТ («»Смерть над миром царит, а над смертью любовь!»..»)
РЕКВИЕМ («Помилуй, Господи, Всесветлый Боже…»)
BERCEUSE («Ты так светла в клубящемся покрове…»)
ПОЛОНЕЗ «ТИТАНИЯ» («Зовусь Титанией, царицей фей…»)
САРОНСКАЯ ФАНТАЗИЯ («Давно когда-то; быть может, это в мифе…»)
ПО ВОСЕМЬ СТРОК («Вы стоите на палубе за зеркальною рубкою…»)
РОДЕЛЬ («“От Солнца я веду свой род!”…»)
МИРРЭТЫ («В березовом вечернем уголке…»)
РОНДЕЛИ («О Мирре грезит Вандэлин…»)
ПРОЛОГ («Прах Мирры Лохвицкой осклепен…»)
РОНДЕЛЬ («Я лунопевец Лионель…»)
ФАНТАЗИЯ ВОСХОДА («Утреет. В предутреннем лепете…»)
ПОЭЗОКОНЦЕРТ («В Академии Поэзии в озерзамке беломраморном…»)
ЭПИТАЛАМА («Пою в помпезной эпиталаме…»)
ЛУННЫЕ БЛИКИ («Лунные слезы легких льнущих ко льну сомнамбул…»)
ПОЭЗА ВНЕ АБОНЕМЕНТА («Я сам себе боюсь признаться…»)
ЭГОПОЛОНЕЗ («Живи, Живое! Под солнца бубны…»)
27 АВГУСТА 1912 («Двадцать седьмое августа; семь лет…»)
ГЕНИЙ ЛОХВИЦКОЙ («Я Лохвицкую ставлю выше всех…»)
ГРИЗЕЛЬ («Победой гордый, юнью дерзкий…»)
БАЛЬКИС («До дня грядущего от сотворенья мира…»)
ВАЛЬС («Если это возможно, устрой…»)
ФАНТАЗИЯ («Давно когда-то; быть может, это в мифе…»)
ПРЕЛЮДИЯ («Воспетое Лохвицкой Миррой…»)
МОЛИТВА МИРРЕ («Тяжко видеть гибель мира…»)
ИНЭС («Давался блистательный бал королем…»)
УВЕРТЮРА («Миррэлия — светлое царство…»)
ПОЭЗА О ПОЭТЕССАХ («Как мало поэтесс! как много стихотворок. »)
В МИРРЭЛИИ («Озвень, окольчивай, опетливай…»)
РЕШЕНО («Она (обнимая его и целуя)…»)
ЛИРА ЛОХВИЦКОЙ («Порыв натуры героичной»)
МИРРА ЛОХВИЦКАЯ («Я чувствую, как музыкою дальней…»)
КЭНЗЕЛЬ XI («Миньона, Мирра, Ингрид и Балькис…»)
ЧТО ЗНАЧИТ — ВРЕМЯ? («Что значит время? Что значат годы?…»)
При составлении подборки использовано электронное «Энциклопедическое собрание сочинений» Игоря Северянина
Поскольку создание стихотворения и помещение его в тот или иной сборник нередко разделяет пять-шесть лет, в основу положен хронологический принцип.
Выражаю также признательность автору сайта Солнечный дикарь Игорь-Северянин М. Петрову за высказанные ценные замечания.
В качестве иллюстраций использованы фотографии Александро-Невской лавры.
Источник
Беломраморные феи влагою наполнены глазницы живописцу радость
От властных замыслов отвлечь тебя не в силах
Ни плеск волны, ни блеск пшеницы золотой:
Твердеют мышцы, торс напрягся налитой, —
Губительный эдикт дозрел в державных жилах.
Наутро яростью бестрепетных когорт
Империю свою поджечь ты будешь горд,
Полоску сжатых губ приказом размыкая.
Вдали поет рыбак, качаясь посреди
Залива мирного, не ведая, какая
Гроза сгущается у кесаря в груди.
ПРИЗРАЧНЫЕ ТАНЦОВЩИЦЫ
Плывут воздушные цветы в потоке лунном, —
Легко и радужно скользить фигуркам юным
По вкрадчивым лесам. Смотрите, вот они
Струятся музыкой в просвеченной тени.
И чары полночи навстречу танцам снежным
Раскрылись розами, и мальвами, и нежным
Раскосым ирисом, — движенья плавных рук
Разлили аромат, но тихо все вокруг.
Лазурь осыпала листву над тусклым плёсом,
Лежащим россыпью под стать старинным росам,
Питающим цветок молчанья. Вновь они
Струятся музыкой в просвеченной тени,
Резные чашечки ладонями лаская.
На праведных губах уснула колдовская
Дорожка лунная, а пальцы пылко рвут
Под миртом дружеским сплетенье сонных пут.
И все ж случается порой беглянкам юным
Неотзвучавших арф не подчиниться струнам —
Прокрасться к озеру и пить в лучах ночных
Забвенье чистое из лилий водяных.
ОТЧЕТЛИВЫЙ ОГОНЬ.
Отчетливый огонь пронзил меня извне,
И понял я, что жизнь неистовую эту
Любить я не могу, как некогда, — во сне,
Любить ее шаги, распахнутые свету.
Ночами взор небес мне возвращают дни,
Едва на землю тьма ложится гробовая,
И если я не сплю не спят со мной они,
Для жизни, для любви глаза мне раскрывая.
Но радости раскат в разбуженном мозгу
Катается чужим, невыносимым смехом, —
Утопленником я лежу на берегу,
И раковины шум пустым рокочет эхом:
Ползет сомнение к разбитому рулю, —
Я умер или жив, я сплю или не сплю?
НАРЦИСС ГОВОРИТ
Narсissaе placandis manibus[2].
Собратья-ирисы, о красоте скорбя,
В толпе нагих цветов я возжелал себя
И чахну! Вслушайся, о нимфа вод лучистых,
Молчанью жертвую я груз рыданий чистых.
Надежду слышу там, где слышит речь мою
Покой, склонившийся к вечернему ручью,
Я чую буйный рост серебряной осоки,
И дерзко обнажив померкшую струю,
Восходит диск луны предательски высокий.
Как радостно в тростник я кинулся густой,
Измучен собственной печальной красотой:
И розу прошлого, и смех забыл я ради
Отвергнутой любви к волшебной этой глади.
О светлый водоем, оплакиваю я
Овал, объятьями моими окаймленный,
Глазами черпая из смертного ручья
Свой отраженный лик, венком отяжеленный.
И нет конца слезам: подводный образ пуст! —
Сквозь чащу братских рук, сквозь бирюзовый куст
Сочится нежный блеск двусмысленного мига:
У холода глубин отняв обломки дня,
На дне, где демонов я ощущаю иго,
Нагого жениха он создал для меня!
Изваян из росы и пыли сребролунной,
Внизу живет близнец безропотный и юный:
Водой повторно плоть моя сотворена!
Руками, зыбкими от золотистой тени,
Взываю к пленнику светящихся растений,
Неведомых божеств скликаю имена!
Прощай, зеркальный лик! Как терпким ароматом,
Нарцисс, заворожен я обликом твоим!
Но разве гроб пустой от глаз мы утаим?! —
Дозволь нагую гладь ласкать цветам измятым!
О губы, розою дарите поцелуй!
Пусть успокоится туманный житель струй, —
Молчат, окутаны закатным одеяньем,
Цветы, и тихо ночь из темных шепчет туч,
Но снова с миртами играет лунный луч.
Тебя под миртами, продленными сияньем,
Я славлю, тайный друг, открывшийся в лесном
Печальном зеркале, подавленная сном,
Напрасно мысль моя прогнать тебя хотела.
Покоится во мхах разнеженное тело,
И ветром полнится томлений горьких ночь.
Прощай, Нарцисс. Умри! Спустился вечер скорый,
Вздымаясь, гонят рябь сердечные укоры,
И флейтами тростник заплакал тонкокорый, —
Певучей жалости стада уходят прочь.
Но в смертном холоде, при свете звезд обманном,
Покуда саркофаг не всплыл ночным туманом,
Прими мой поцелуй сквозь роковую гладь!
Надежда, большего не смею я желать!
О если рябь меня, изгнанника, избавит
От вздохов, пусть мой вздох флейтиста позабавит, —
Надежда, сомкнутый кристалл ломай смелей!
Исчезни, божество, ночная ждет гробница,
А ты, послушная прибрежная цевница,
Луне рыдания жемчужные излей!
ЭПИЗОД
На солнце девушка причесывалась в тихой
Купальне, оттолкнув точеною ногой
Кувшинку, и мелькал атлас руки нагой
В ласкающих теплом, тускнеющих глубинах,
Согретых розами закатов голубиных.
И если по воде, где ветерок поник,
Бежала дрожью рябь, виной тому тростник —
Нелепая свирель вздыхателя, чьи речи
В жемчужинах зубов воспели сумрак встречи,
Для поцелуйных тайн избрав зацветший плёс.
Но равнодушная к притворству этих слез,
Не возводя из роз словесных пьедестала,
Тяжелый ореол богиня расплетала,
До наслаждения затылок отведя
Под зыбким золотом волнистого дождя.
Сквозь пальцы локоны текли в алмазной дрожи.
Источник
Беломраморные феи влагою наполнены глазницы живописцу радость
Константин Георгиевич Паустовский
Наедине с осенью
С течением времени, обычно с приближением зрелого возраста, у большинства писателей развивается резкая взыскательность к слову и неприязнь к многословию. Простота и ясность языка становятся великими законами подлинной прозы.
Эти качества прозы в первую очередь определяют влияние прозы на сознание читателя.
Этим и объясняется тот короткий, предельно сжатый жанр, который начинает господствовать в поздней прозе писателей, в частности и в моей прозе. В этом легко убедиться, ознакомившись с этой книгой статей и очерков.
У нас почти нет книг о работе писателей. Эта удивительная область человеческой деятельности никем по существу не изучена.
Сами писатели говорят о своей работе неохотно. Не только потому, что присущее писателю образное мышление плохо уживается с теоретическими выкладками, что трудно «проверить алгеброй гармонию», но еще и потому, что писатели, возможно, боятся попасть в положение сороконожки из старой басни. Сороконожка однажды задумалась над тем, в какой последовательности должна она двигать каждой из сорока ног, ничего не придумала, а бегать разучилась.
Разъять на части, проанализировать процесс своего творчества может и сам писатель, но, конечно, никак не во время творческого процесса, не во время работы.
Творческий процесс похож на кристаллизацию, когда из насыщенного раствора (этот раствор можно сравнить с запасом наблюдений и мыслей, накопленных писателем) образуется прозрачный, сверкающий всеми цветами спектра и крепкий, как сталь, кристалл (в данном случае кристалл – это законченное произведение искусства, будь то проза, поэзия или драма).
Творческий процесс непрерывен и многообразен. Сколько писателей – столько и способов видеть, слышать, отбирать и, наконец, столько же манер работать.
Но все же есть некоторые особенности и черты литературного труда, свойственные всем писателям. Это способность находить типичное, характерное, способность обобщать, делать прозрачными самые сложные движения человеческой души. Способность видеть жизнь всегда как бы вновь, как бы в первый раз, в необыкновенной свежести и значительности каждого явления, каким бы малым оно ни казалось.
Это – зоркость зрения, воспринимающего все краски, умение живописать словами, чтобы создать вещи зримые, чтобы не описывать, а показывать действительность, поступки и состояния людей. Это – знание огромных возможностей слова, умение вскрывать нетронутые языковые богатства. Это-умение почувствовать и передать поэзию, щедро рассеянную вокруг нас.
Писатель должен пристально изучать каждого человека, но любить, конечно, не каждого.
То, что сказано выше, – далеко не полный «список» качеств и свойств, связанных с профессией, или, вернее, с призванием писателя.
Довольно давно, еще до войны, я начал работать над книгой о том, как пишутся книги. Война прервала работу примерно на половине.
Я начал писать эту книгу не только на основании своего опыта, но главным образом – опыта многих писателей. Я присматривался к работе своих товарищей, отыскивал высказывания самых разных писателей и поэтов, читал их письма, дневники, воспоминания. Так накопился кое-какой материал.
Конечно, можно было бы привести этот материал в относительный порядок и в таком виде опубликовать его. Тогда получилось бы суховатое исследование, претендующее даже на некоторую научность.
Но я стремился не к этому. Я не хотел только объяснять. Работа писателей заслуживает гораздо большего, чем простое объяснение. Она заслуживает того, чтобы была найдена и вскрыта трудно передаваемая поэзия писательства – его скрытый пафос, его страсть и сила, его своеобразие, наконец удивительнейшее его свойство, заключающееся в том, что писательство, обогащая других, больше всего обогащает, пожалуй, самого писателя, самого мастера.
Нет в мире работы более увлекательной, трудной и прекрасной! Может быть, поэтому мы почти не знаем примеров ухода, бегства от этой профессии. Кто пошел по этому пути, тот почти никогда с него не сворачивает.
В своей еще не до конца написанной книге я больше всего хотел передать эти исключительные свойства писательской работы, бросающие свет на все стороны человеческого духа и человеческой деятельности.
Я пытался насколько возможно яснее и убедительнее показать, что труд художника ценен не только конечным своим результатом – хорошим произведением, но и тем, что самая работа писателя над проникновением в духовный мир человека, над языком, сюжетом, образом открывает для него и для окружающих большие богатства, заключенные в том же языке, в образе; что эта работа должна заражать людей жаждой познания и понимания и глубочайшей любовью к человеку и к жизни. Иначе говоря, не только литература, а самое писательство является одним из могучих факторов, создающих человеческое счастье.
И вот сейчас, прожив длинную и сложную жизнь, я, как и все мы, полон глубочайшей благодарности ко всем подлинным писателям Советского Союза, России и всего мира, к писателям самых разных времен и народов. Полон благодарности за то, что они силой своего ума и таланта показали нам жизнь во всем ее многообразии, заставили каждого из нас понять, что такое могущество человеческого духа, справедливость, счастье, свобода, красота, любовь; что они дали нам услышать, как хохочут дети и равномерно шумит морская волна, дали узнать сияние ночей над лесами и блеск мысли, рождающей истину, дали почувствовать солнечное тепло у себя на ладони и запах зацветающей ржи.
Показать все многообразие писательской работы и силу ее влияния на людей невозможно для одного человека. К этому следует привлечь всех, кто работает в области литературы. Только так может быть создана более или менее исчерпывающая энциклопедия писательского труда.
Свою книгу о том, как пишутся книги, я начал как ряд рассказов о сюжете, композиции, языке, пейзаже, диалоге, метафорах, внутреннем ритме прозы, правке рукописей, о записных книжках, о соседствующих с прозой областях искусства – поэзии, живописи, музыке, театре, архитектуре; о влиянии этих областей искусства на качество прозы; наконец, о манере работать некоторых писателей – и классиков и наших современников: Чехова, Гюго, Мопассана, Блока, Горького, Пришвина и других.
Эта еще не оконченная книга называется «Золотая роза». Происхождение названия определяет одну из главных тем всей работы.
Еще в детстве я слышал рассказ о старом мусорщике. Он ежедневно прибирал все ремесленные мастерские в одном из кварталов Парижа. Денег за свои услуги мусорщик ни с кого не брал, и потому все население квартала, в том числе и хозяева мастерских, пользовавшиеся его бесплатным трудом, считали этого человека сумасшедшим.
Никто не подозревал, что мусорщик, выбрасывая всю пыль и обрезки, собранные за день, оставлял себе пыль из ювелирных мастерских. Эту пыль он пережигал в тигле. А так как в ней было немного золотой пыли, оставшейся от полировки и отделки золотых вещей, то почти каждый месяц мусорщик выплавлял небольшой слиток золота. Из первого же слитка он выковал розу.
Каждый труд оставляет после себя отходы. Оставляет их и писательский труд. Обычно в роман или повесть входит только часть того материала, какой был для них собран автором. Большая часть материала остается за бортом законченной книги.
Это – золотая пыль в мастерских ювелира.
Я думаю, что это своего рода закон – писатель должен знать гораздо больше о том, что пишет (особенно о людях), чем он об этом скажет.
Самая действенная проза – это проза сжатая; из нее исключено все лишнее, все, что можно не сказать, и оставлено лишь то, что сказать совершенно необходимо.
Но для того, чтобы писать сжато, надо то, о чем пишешь, знать настолько полно и точно, чтобы без труда отобрать самое интересное и значительное, не растворяя повествования водой излишних подробностей. Сжатость дается исчерпывающим знанием.
Источник